Глава 24
ДАИШ – страшнее гибели только рабство
Мохаммед уже давно потерял счет дням, неделям и даже месяцам. Поначалу он еще как-то пытался следить за временем, но даже это оказалось невыполнимой задачей. От непосильной работы – до ломоты в костях и шума в голове, – голода и побоев он утро путал с вечером, а поднятый на ноги ударом палки или просто пинком, спросонья не мог понять, день сейчас или ночь. Лишь иногда удавалось спросить у кого-нибудь число и день недели, но чаще всего в ответ на любой свой вопрос он получал зуботычину. Рядом уже давно не было никого из его паломнической группы. Кого-то убили, кого-то увезли в неизвестном направлении, кто-то умер от болезней, голода и непосильного труда. О женщинах он как-то услышал, что их сделали секс-рабынями, самых непокорных забили камнями, как последних шлюх, одна из несчастных повесилась.
Мохаммед держался из последних сил, буквально зубами вцепившись в тот ошметок своего прозябания, который с великим трудом и натяжкой можно было назвать жизнью. Его заставляли рыть окопы, подвалы, какие-то укрепления и могилы для павших в сражениях с правительственными войсками шахидов ДАИШ. Эту знакомую с первого дня рабства работу он выполнял с особым усердием, всем сердцем ненавидя даже мертвых бандитов и тихо злорадствуя и радуясь тому, что еще одной мразью на земле стало меньше. Но бандиты считали всех погибших шахидами, которые попадут в царство Аллаха, и обратит Всевышний на них свой светлый лик. Но чтобы на земле о них не осталось памяти, Мохаммед, если это ему удавалось, никогда не оставлял даже мало-мальски приметного камня на могиле, не то чтобы насыпать холмик или положить плиту. Несколько раз он пробовал бежать. Его ловили, избивали, лишали еды (если те объедки, которые ему перепадали, можно было назвать едой), воды и сна, а потом вновь начиналась каторга изматывающего, непосильного труда. Далеко не всегда имея возможность совершать намаз, он научился радоваться даже ничтожным песчинкам мимолетной удачи и за это благодарить Аллаха в своей душе. Счастливым он считал день, когда его не били, когда удавалось поесть хотя бы раз в сутки, а уж если его отправляли пасти овец, то эти редкие дни он считал великим даром Всевышнего.
Приходилось ему бывать и под огнем – подтаскивать бандитам патроны и снаряды. После таких боев его тщательно обыскивали, чтобы он не спрятал где-нибудь у себя патрон, гранату или пистолет. Хотя и прятать-то было негде. Вещей у него нет, а у тех лохмотьев, в которых он ходил, вместо карманов были только дыры. Свои туфли он уже давно изодрал вдрызг и даже не заметил, когда и где потерял заветную симку. Теперь он носил разбитые деревянные сандалии с чужих ног, именно ног, потому что его правая стукалка была на два размера больше левой. Несколько раз в кузове грузовика вместе со скотом и никчемной рухлядью его привозили в какие-то города и населенные пункты. Он радовался таким поездкам, потому что в пути мог уснуть, а проходя по улицам, ему иногда удавалось подбирать у мусорных баков, на помойках и городских свалках какую-никакую одежду, выброшенную людьми по причине изношенности и ветхости. В одну из таких поездок он случайно увидел себя в зеркале витрины какого-то магазина. Увидел – и не узнал. Из ажурной рамы потаенного зазеркалья на него смотрела черными ввалившимися глазами сама смерть в необычном для себя облике худющего, заросшего поседевшими волосами пожилого нищего в грязной и рваной, дыра на дыре, одежде.
Не сразу, но постепенно ему открывался мир окружавших его бандитов. Какого сброда здесь только не было. Мусульманские радикалы со всего света, ваххабиты, прошедшие огонь и дым на российском Кавказе, отщепенцы из Ливана, Афганистана, Алжира, Пакистана, Ливии, Египта, Йемена, Нигерии, отбросы недавних «цветных» революций и контрреволюций, гражданских войн и сопротивлений, профессиональные убийцы из «горячих точек», моджахеды из восточных монархий и деспотий и даже правоверные мусульмане из вполне цивилизованных и благополучных стран Европы, Северной и Южной Америки, Азии, Австралии. Среди этих последних были и те, кто искренне хотел защитить от кафиров свою веру в Аллаха, но тех из них, кто разочаровался в суннитском халифате с жесткими законами шариата и хотел вернуться домой, попросту убивали, а другие в окружении террористов сами становились бандитами. Костяк всего отпетого террористического интернационала составляли сунниты, бывшие военные, в том числе и офицеры – сторонники казненного американцами иракского лидера Саддама Хусейна, прошедшие школу партизанского сопротивления войскам международной коалиции во главе в США еще в «суннитском треугольнике».
«А ведь был бы жив этот иракский диктатор-изувер, и все было бы нормально… ну, или почти нормально, – размышлял Мохаммед. – Да, он казнил шиитов, травил газом курдов, но держал в железной узде деспотизма всех этих моджахедов. Потом пришли янки и привели с собой коалиционные войска, свергли и казнили Саддама, но не смогли создать власть, которая бы навела в стране порядок. И джинн мщения и ненависти вырвался из реторты с этикеткой «Ирак», перешагнул госграницы и уже в качестве самостоятельной террористической силы ввязался в гражданскую войну в Сирии, метастазами подпольных вооруженных бандитских формирований и тайных ячеек проник во многие мусульманские страны, взрывами, убийствами и захватами заложников отметился в цивилизованных демократических государствах». Нет, Мохаммед не был поклонником Саддама Хусейна. Отец, дядя, старший брат и другие родственники сражались с войсками этого тирана во время ирано-иракской войны, кое-кто из них даже не вернулся домой. Но никому и в голову не могло прийти, что скоро на обломках разрушенной страны появится террористическое государство, спаянное радикальными идеями суннитской ветви ислама, и он, шиит, перспективный ученый, окажется в самом пекле этих событий.
Вспоминая своей обуглившейся памятью далекое и не очень далекое прошлое, Мохаммед всячески пытался вычеркнуть из сознания отдельные события, которые пришлось пережить совсем недавно. И если это удавалось днем, когда надрывная пахота, усталость и голод стирали в пыль даже добрые воспоминания о семье, друзьях, научно-исследовательской работе, то ночью только что пережитые кошмары возникали из полудремного небытия и терзали его сознание в своих жутких, липких объятиях.
Никогда не забудет он день, когда ему приказали рыть большую могилу. Несколько человек пленников в изодранной, живого места не осталось, форме солдат армии Башара Асада вповалку лежали у стены сарая для овец. Их самих не заставили рыть себе могилу только потому, что лопаты и кирки просто вываливались из омертвелых рук, изувеченных боевыми ранениями и нечеловеческим садизмом, а искромсанные побоями спина и грудь представляли замешанную на крови кашу из мяса, песка и земли. Когда яма была готова, их, по разбойничьей традиции, поставили на колени вдоль могильной насыпи.
– Подойди сюда, – приказал один из полевых командиров.
Мохаммед устало поднялся и подошел к бандиту.
– Я хочу проверить твою преданность Исламскому халифату. Вот, держи.
С этими словами он снял с плеча свой автомат, передернул затвор, загнав патрон в патронник, отстегнул рожок и протянул АК-47 Мохаммеду.
– Здесь один патрон. А это, – он мотнул головой в сторону несчастных у края могилы, – шииты, твои братья по вере. Облегчи одному из них мучения, помоги быстрее встретиться с Аллахом. Тут близко, не промахнешься, а потом я решу, что делать с тобой.
Мохаммед затрясся всем телом… «Господь наш! Не взваливай на нас то, что нам не под силу… – Он едва шевелил онемевшими губами. – Нет-нет, только не это…» Он готов зубами выгрызать из земли камни, таскать мешки с песком, выгребать нужники, но только не убивать.
– Не хочешь? – с издевкой спросил бандит.
– Я никогда не держал в руках оружия… – мямлил он, заикаясь. – Никогда не стрелял и не убивал…
– Тогда вместе с ними мы казним тебя.
В Мохаммеде вдруг взъерошилась, нет, не смелость, а какая-то пропитанная давней злобой и ненавистью дерзость.
– А кто же для вас могилы будет копать?!
Видимо, бандит не понял двусмысленный подтекст фразы.
– Завяжите ему глаза и поставьте рядом с этими, – приказал он, мотнув головой в сторону ямы.
«Все, вот мой последний день и час… Помоги мне, Аллах, всемилостивый и всемогущий… Защити от проклятого сатаны… Да обрушится на этого шайтана гнев божий, подобно песчаной буре…» – чехарда молитв и мыслей мелькала в голове, пока ему завязывали глаза.
Подгоняемый автоматным стволом, Мохаммед семенил, ничего не видя, торопливо нащупывая землю ногами и стараясь только не упасть.
– Стой! – скомандовал бандит, который шел рядом. – Кругом! Подними правую руку. Вот так…
С этими словами он развернул обращенную вниз ладонь своей жертвы на девяносто градусов, ребром к земле.
– Держи! Пальцы шире!
Его голос заглох в звуке выстрела, и невиданной силы боль обожгла ладонь Мохаммеда, молнией разрубив все тело от руки, через голову и до пят. Он рухнул на колени, скорчившись, прижал к груди кулак, из которого хлестала кровь, и обхватил его левой ладонью. Где-то далеко, на задворках угасающего сознания понял, что не может нащупать указательного пальца… Только кровь – горячая, липкая…
– Ну вот, – издевательски проскрипел палач. – Копать ямы ты сможешь, а хорошо стрелять – никогда! – И, повернувшись спиной, крикнул кому-то: – Обработайте ему руку, без наркоза…
Что было потом, заложник уже не помнил, от болевого шока он потерял сознание. Сколько был в забытьи – тоже не знал. Несколько дней его не трогали и даже чуть-чуть получше кормили, хотя, как и раньше, – только раз в сутки… Затем дали легкое, в общем-то пустяшное занятие – пасти овец и коз. Крадче от хозяев ему иногда удавалось подоить коз и побаловать себя молоком. Это было великое наслаждение, достойное Бога. Но вскоре продолжились прежние мучения с рабской, самой тяжелой и грязной работой.
Однажды вместе с большим отрядом моджахедов он неожиданно попал под авиаудар американской авиации. Это был ад, сошедший с небес на землю. Для многих бандитов тот день оказался последним. Когда загрохотали взрывы и земля болью вздыбилась из глубоких воронок-ран, Мохаммед бросился в какую-то неглубокую, от смерти не спрячешься, канаву. Но ему повезло. Рядом, на краю его рытвины живым бруствером упал один из бандитов, заслонив пленника собственным телом. Мохаммед лежал ничком, закрыв голову руками, и только слышал, как над ним проносился веер осколков. Когда все стихло, он приподнялся и взглянул на боевика. Аллах всемогущий! Перед ним лежал тот самый ублюдок полевой командир, который несколько недель назад отстрелил ему указательный палец! Он был жив, тяжело и прерывисто дышал. Его грудь, живот, ноги и лицо были густо залиты кровью. Чуть приоткрыв уже набухавшие смертью веки, он взглянул на Мохаммеда и узнал его…
Не понимая, что делает, пленник выскочил из своего укрытия и… заорал что есть сил, призывая на помощь. Но те, кто остался жив – раненые и контуженые бандиты, оглушенные неожиданным авианалетом, – только стонали в ответ. Тогда Мохаммед взвалил бандита на спину и по завалам домов, через огонь и дым пожара, потащил его из разрушенного квартала. Вскоре он почувствовал, что ему стало легче. Оглянувшись, он увидел, что нести тяжелую ношу помогает пожилой бандит, подхвативший за ноги своего командира. Мохаммед узнал его: это был Реза, он служил в полевом медпункте и, выполняя приказ, перевязывал на изуродованной правой руке рану на месте отстреленного указательного пальца.
– Иди направо! – крикнул он. – Там больница…
Мохаммед послушался, и метров через сто пятьдесят увидел что-то похожее на аптеку или кабинет частнопрактикующего врача. Выбив пинком дверь, Реза ворвался в чистую, с белым кафелем и стеклянными шкафами комнату.
– Клади на стол, – скомандовал он и крикнул куда-то в сторону: – Анестезию, инструменты, воду, бинты, сюда, быстро!
Ни одна дверь не шелохнулась, ни одна половица не скрипнула. Боевик выхватил из кобуры пистолет и два раза выстрелил в воздух. Тут же появились какие-то люди, забегали, засуетились, загремели тазами, инструментами, с потолка ударил яркий свет медицинской лампы.
Мохаммед вышел на улицу и опустился на корточки возле дверей.
Он осмотрел себя… И – о чудо! – на нем не было ни одного осколочного ранения, так, ссадины и ушибы, на которые он уже давно перестал обращать внимание.
«Зачем я это сделал? – думал он. – Зачем спас жизнь этому зверю? Сколько людей он еще погубит! И в каждой новой смерти отныне будет и моя вина… А убийство одного невинного Коран приравнивает к греху за убийство всех людей… Но ведь и он мог застрелить меня, но не сделал этого… И благодаря ему меня вылечили…»
Сколько времени провел он вот так, сидя на корточках и размышляя о своем поступке, неизвестно. Редко выпадавшее на его долю безделье расслабило, сморило. Ему даже будто бы пригрезилось, что он разламывает руками пахучую булку хлеба, вдыхает дивный аромат свежей сдобной мякоти… Очнулся от того, что кто-то тронул его за плечо. Это было так противоестественно и странно… Не пнул, как обычно, со всей дури ногой куда попало, а именно прикоснулся рукой. Мохаммед открыл глаза и с удивлением поднял голову. Перед ним стоял Реза, протягивая бутылку с водой и… большую, пышную, еще горячую лепешку, благоуханный запах которой до потери сознания дурманил и кружил голову, хлеб, дух которого он почувствовал в полудреме… Пленник онемел. Он боялся пошевелиться, чтобы ненароком не вспугнуть это непрошеное волшебное видение средь бела дня.
– Бери, это тебе… – вымолвил боевик. – Вставай и пойдем со мной… Хусейн стал шахидом… Он погиб, сражаясь во имя Аллаха… Сам Господь свидетельствует, что он будет в раю… Нужно выкопать могилу.
Мохаммед не шел, он парил в легком духмяном облаке своей лепешки, жевал ее, наслаждаясь божественным вкусом, запивая восхитительную мякоть прохладной свежей водой, и таял от давно забытого, а сейчас дивно возродившегося и такого необычного чувства, неспешно обволакивающего все тело – чувства сытости.
При большом скоплении боевиков Хусейн был погребен в день гибели еще до заката. Мохаммед неторопливо закапывал обернутое в белый саван тело, ждал, пока все разойдутся, а потом, оставшись один, разровнял лопатой место захоронения и разбросал подальше вырытые из земли большие камни.
Жизнь, война и смерть продолжались. Но после той памятной бомбежки Мохаммед заметил, что к нему стали относиться чуть-чуть получше. Его уже не били по каждому поводу и без повода, стали немного сытнее кормить, кто-то принес и оставил возле него хоть и старую, изрядно поношенную, но целую, без дыр и рванин одежду. А работа осталась та же – тяжелая, грязная, ненавистная. За долгие часы, недели и месяцы труда его лопата и кирка, которые он снял с исковерканной взрывом боевой машины пехоты, стали постылыми, но верными, самыми надежными и преданными друзьями, которые не подведут, не предадут, не бросят и не обманут. Когда-то шероховатый, окрашенный в зеленый цвет черенок лопаты, теперь отполированный грубыми ладонями своего хозяина, стал лоснящимся и гладким, словно мраморным. От мутной зелени уже ничего не осталось, и только желтовато-коричневые древесные разводы сияли на солнце лакированным блеском. Такой же шлифованной, блестяще-узорчатой от продольных линий годовых колец стала и рукоятка кайла.
