И Григорий думал…

Безносый человек тонет быстрее, чем любой другой.

Он предполагал, что так и будет. И здесь, в конце жизни, он это доказал. Туда, где его изуродовал человек, хлынула вода. Прощальное следствие жестокости, разрушившей его жизнь. Он чувствовал вкус моря, погружаясь в него, равные доли соли и горечи.

Он, некогда обожавший плавать, семь лет избегал моря. Все эти годы он многими способами ухаживал за смертью. Если нужно было подложить петарду под ворота, он подкладывал ее и зажигал фитиль. Если брешь удерживал какой-нибудь здоровенный турок, он вызывал его на бой, убивал – и вел за собой в атаку. Укрытый темнотой, он прокрадывался во вражеский лагерь и подслушивал тайные планы в разговорах у костров. Его тело покрывали шрамы, вздувшаяся червями плоть от ударов мечей, вмятины от ядер, зазубренные линии от наконечников стрел. Любой из них мог принести ему покой.

Он видел все шрамы, пока тонул. Доказано было и другое – ибо Феодор, командовавший имперской галерой, рассказывал ему фантастические истории о море, и среди прочих – что когда тонешь, перед глазами мелькают все события твоей жизни. Старый лучник был прав. Такой была часть последних, самых горьких мыслей Григория. Эта и другая: пытаясь избежать смерти на стенах обреченного Константинополя, он нашел смерть в бегстве оттуда.

Вода сомкнулась над головой, залила уши, как залила все остальное. Во внезапной тишине ему послышался смех. Он задумался, что за дриада мчится сквозь волны похитить его. Потом узнал этот смех. София. Он украл для нее попугая. Птица клюнула его. София смеялась. А сейчас она пришла в последний раз посмеяться над безносым мужчиной, который быстро тонет.

Такой была его последняя мысль. Вот он, безвестный конец.

Нет!

Следующая мысль была отчетливой, ясной: «Я так долго жил в горечи. Я не намерен умирать в ней».

Воздуха осталось чуть-чуть. Но достаточно, чтобы сделать гребок, вскинуть руки, всплыть. Одна рука пробила поверхность, ударилась о дерево. Там что-то плавало.

Последнего клочка воздуха хватило, чтобы Григорий толкнулся ногами и ухватился за деревяшку. Ею оказался обломок рангоута. Круглый, с веревками и тяжелым холстом, которые не давали брусу крутиться, пока Григорий забирался на него. Он обхватил брус руками и ногами, не отдавая волнам. Сделал три глубоких, болезненных вздоха, вытошнил струю воды, сильно раскашлялся, потом, в краткий промежуток между двумя волнами, подтянул к себе путаницу веревок и, извиваясь, просунул голову и грудь в промежуток и затянул концы под брусом. Он успел как раз вовремя – следующая волна была свирепой и попыталась утащить его. Но торопливо затянутый узел и вернувшаяся к рукам сила удержали его, а следующие обороты веревки надежно пристегнули. Теперь Григорий мог только одно: крепко держаться за брус и молиться. Он считал, что давным-давно разуверился в молитвах. Он ошибся.

Шторм, который налетел внезапно и потопил идущее в Рагузу судно, столь же внезапно утих. Он казался Григорию живым существом, которое осознало, что не может убить его, отступило и ушло на поиски других жертв. Огромные волны становились все меньше, пока не перестали пытаться утопить Григория, а просто укачивали. Холодный дождь, который непрестанно шел несколько дней, закончился, вернулось солнце.

Григорий лежал спокойно, отдавшись зыби. Он мало что мог сделать. Быстрый взгляд сказал, что вокруг плавает очень мало обломков и людей на них нет. Шторм ударил через два дня после отплытия с Крита, и сейчас до самого горизонта не было ничего, кроме воды. Григорий разглядывал другие обломки. Неподалеку виднелась связка пошире. Он попытался подогнать к ней свой брус, но толку было мало, зыбь отбрасывала его назад. В конце концов он отвязался, скользнул в воду, содрал с себя мокрую одежду, лег на спину и поплыл. У него ушло какое-то время, поскольку волны то толкали его к цели, то относили в сторону. Когда Григорий уже думал, что сил больше нет, он внезапно оказался рядом с обломками, а потом – на них.

Он лежал на сетке из веревок и трех обломанных досок, которые шторм согнал в полукруг. В веревках запуталось несколько разбитых стеклянных бутылей и кусок паруса, который стелился по поверхности воды, придавая всему устойчивость. Быстро проверив, что веревки надежно удерживают все вместе, Григорий, дрожа, лег на доски, под теплое солнце.

Он проснулся, открыл глаза – и увидел чужие, которые таращились на него. Резкое движение испугало чайку, она с пронзительным криком сорвалась с места, сделала круг и улетела. Григорий оттолкнулся от досок, поднял голову – и тут же пожалел об этом. В голове будто стучали в барабан, а рот превратился в пустыню, покрытую соленой коркой от морской воды, которой он наглотался. Вода искушала глотнуть еще, Григорий страдал от жажды, но он только набрал немного прополоскать рот и тут же выплюнул. Встав на колени на досках, прикрыл от солнца глаза и огляделся.

Григорий не был моряком, но не раз бывал в море. По высоте солнца он предположил, что сейчас около полудня, но со всех сторон света в пределах видимости была только вода, вода и ничего больше. Григорий снова сел. Он мало что мог сделать, но он это делал. Развязал свою маску, которая каким-то образом осталась на месте, и повязал кусок ткани на голову, чтобы укрыться от жаркого солнца. Нос из слоновой кости смыло с лица при встрече с морем, и сейчас он болтался на шнурке на шее. Григорий оставил его там.

Сейчас он мог сделать немногое, но он мог думать. Почему спасся он один? Неужели Бог решить, что утонуть – слишком легкая смерть для такого грешника? Ложно заклейменный как предатель, не стал ли Григорий и вправду им, бросив свой город, когда тот нуждался в сыне каждой матери? Он все еще был пьян, все еще зол, когда решил отплыть с венецианцами. В эти два месяца, на Хиосе, на Крите, он старался не думать о городе и оставшихся там людях. О Джустиниани, Амире и Энцо. Об императоре и своем старом наставнике Феодоре. О шотландце Гранте. Особенно о Софии и… и о сыне. Назад, в свою лачугу в Рагузе, может, там его ждет Лейла… В мире есть и другое золото, которое можно заработать и построить дом с видом. Другие войны, чтобы сражаться.

Солнце поднялось высоко. Григория мучила жажда, но не так жестоко, как воспоминания. Ему предложили войну, а он отверг ее. Предложили искупление, а он презрительно оттолкнул его. Иншалла, так они говорят, но он пренебрег Божьей волей. А теперь у него есть время обдумать множество своих грехов, умирая мучительной смертью.

Немного позже, когда морская вода на мгновение вновь показалась привлекательной – напиться, погрузиться в нее, – чайка вернулась. По крайней мере, какая-то чайка с тремя спутницами, что показалось Григорию странным так далеко от любой земли. Что они ищут? Наверное, его – признали в нем еду. Но если дойдет до такого, он предпочтет накормить рыб. Попугай Софии будет единственной птицей, которой удалось оторвать от него кусок.

Потом что-то заставило его поднять взгляд. Какой-то слабый звук, пробившийся через чаячий крик. Григорий осмотрелся, прищурившись на садящееся солнце… и увидел их. Если б он все время изучал горизонт, то заметил бы крошечные точки. А сейчас четыре судна были хорошо различимы – одна длинная баржа и три крутобортых каракки. Григорий даже мог разобрать флаги на грот-мачтах. Он сразу узнал этот флаг. Он не раз сражался под ним.

Красный крест святого Георгия.

– Генуэзцы, Богом клянусь, – пробормотал Григорий.

Он понимал, что для них он не больше мухи на обширной синей стене. Они шли медленно; ветер, который ласкал его лицо, был слабым и едва шевелил большие паруса. Однако он видел, что они пройдут далеко от него, слева, и не заметят ни его криков, ни взмахов руками. А если взять в руки ткань? Платок слишком мал, и Григорий посмотрел на парусину, плавающую рядом с досками. Он нагнулся, потянул, но ткань была слишком толстой и пропитана водой, и Григорий не смог оторвать от нее кусок. И тут он снова заметил разбитые бутыли, пойманные в сеть. Они сверкали, приподнятые зыбью.

Григорий дотянулся до одной и дергал, пока не высвободил ее. Затем взялся за горлышко и повернул широкий зазубренный конец к солнцу. Стекло сверкнуло, ослепило его. Сорвав платок с головы, Григорий начал размахивать им, направляя солнечные блики на суда.

Те медленно приближались. Скоро он уже различал людей на снастях. Рука устала, и Григорий ненадолго опустил ее. Но он все время ловил солнце и заставлял бутыль сверкать.

Первое судно проходило мимо. Рука упала. И тут он что-то увидел. Маленький контур, который раньше скрывала противоположная сторона судна. К нему шла лодка, ее небольшой парус ловил ветер.

Григорий продолжал махать, продолжал сверкать стеклом, пока не убедился, что у него получилось. Вскоре он услышал плеск весел, опустил руки и осел на плот. Оставшихся сил хватило, чтобы прикрепить на место нос и привязать поверх него платок.

– Рагаццо! – донеслось с лодки; мужчина привстал на корме, одна рука на румпеле. – Откуда ты?

Григорий ополоснул рот горстью морской воды, так что хотя бы мог ответить. На том же языке, на котором был задан вопрос, с тем же акцентом.

– Из Генуи, – хрипло крикнул он. – Шли в Рагузу.

Рулевой умело подвел скиф к плоту, трое мужчин на ближнем борту сложили весла.

– Соотечественник, – сказал рулевой, – спасен Божьей милостью.

Он уставился на маску, потом посмотрел на обнаженное, покрытое шрамами тело.

– Держи, тебе это нужно, – продолжил моряк, протягивая флягу, которую Григорий тут же откупорил и осушил, потом протянул плащ. – И это.

Два гребца помогли частично прикрытому Григорию перебраться в лодку. Пока тот устраивался на обшивке возле румпеля, парус снова поймал ветер, весла ударили по воде.

Григорий протянул руку, и рулевой сжал ее.

– Спасибо, брат, – сказал спасенный.

– Редкая удача, что тебя заметили, – ответил рулевой. – Чудо. Должно быть, Господь приберегает для тебя лучшую судьбу.

– Иншалла.

Григорий улыбнулся, увидев, как мужчина прищурился при этом слове.

– И куда направляется этот прекрасный флот?

– Мы заняты Божьим делом, брат, будь уверен. Мы отплыли на помощь нашим собратьям-христианам и на погибель проклятым язычникам. – Мужчина выпятил грудь. – Мы идем в Константинополь.

Моряк схватил руку, которую только что пожимал, выпустил румпель и сжал чужое плечо. Его не так тревожил дрейф, как спасенный человек. Тот смеялся так, что трясся всем телом, и никак не мог остановиться, пока моряк не испугался, что их всех вытрясет в море.