Глава 16,
в которой у мадонны Феличе случается видение, а к Дону стучится шиза
На следующий день поговорить с Маринкой опять не удалось. На первую пару – информатику – она пришла прямо со звонком, такая строгая и ужасно официальная, что кому жизнь дорога – не подходи, заморозит. Дон бы наплевал на строгость и официальность: Маринка всегда, если что-то не в порядке, отмораживается. Но подойти к ней и задать вопрос в лоб не успел, явился Гремлин и начал урок.
Четыре записки, переданные Киллером, Маринка проигнорировала, даже не обернулась. И едва прозвенел звонок, улизнула куда-то с Лизкой, опять же не обернувшись.
Вот тут Дон уже разозлился. Девичьи капризы – дело понятное, естественное, но должны же быть границы! Он и так ведет себя как парень-мечта, разве что «мерседесов» своей принцессе не дарит за неимением лишнего миллиона баксов в кармане. Но мечта – не значит тряпка. И если Марина свет Георгиевна изволят играть в Снежную Королеву, пусть играют без него. У него и без ее выпендра дел хватает. Реферат от Фильки, тренировки у Сенсея, расследование…
Надо бы в «Парадиз» этот сходить, что ли. Последняя ниточка осталась. Кто бы мог подумать, что Поц такой знатный конспиратор?
Стоило подумать о Поце, как его дернул за рукав Ромка – Дон только и успел, что мысленно плюнуть вслед Снежной Королеве и сложить тетради в рюкзак.
– У меня новости, Дон.
У Ромки бы такой гордый и радостный вид, словно он лично поймал Поца, пока все прочие тут прохлаждались.
– Выкладывай.
Ромка и выложил.
Оказалось, вчера вечером, вместо того чтобы мирно сидеть дома и делать уроки, Ромка нашел «Парадиз», расспросил барменшу и выяснил: если Поц там и был, то ни с кем из завсегдатаев не знакомился, барменше на глаза не попадался.
– Не то место, где Поц мог бы тусить. Скучно-пафосный бар с бильярдом, из публики в основном офисный планктон. Искать его надо в другом месте.
Ромка так откровенно напрашивался на похвалу, что Дон даже не стал ему выговаривать за самодеятельность и напоминать об опасности.
Бесполезняк.
Если сам до сих пор не понял, то хоть ты ему плакат рисуй, не дойдет.
Так что Дон только похлопал его по плечу, сказал, что рад видеть живым и здоровым после посещения подозрительных злачных мест, и предложил всем вместе подумать, как все же найти Поца?
– Остается только чердак. Рано или поздно он придет… – начал Ариец, но его оборвал Ришелье, не дав договорить о подглядывании за Маринкой.
– Ждать его там не имеет смысла, замок внешний, если открыт – видно. А запирать кого-то на чердаке – это не лучшая идея.
Дон кивнул:
– Логично. Значит, или караулить неподалеку, или придумать что-то техническое.
– Чего придумывать, жучок поставить, всего и дел, – предложил Ромка.
– Дел-то всего, но сначала надо этот жучок добыть, – спустил его с небес на землю Дон. – У тебя есть?
Разумеется, у Ромки ничего подобного не было и быть не могло, как и у всех прочих. Да и толку от записи, если Поц придет и уйдет? Не будет же он сам себе вслух рассказывать, где живет и куда собирается. Но вопрос технической слежки решили прояснить сегодня же, благо в Интернете можно найти все. И в любом случае стоит найти место, откуда можно наблюдать за входом в нужное парадное.
– Чердак напротив? – предложил отмалчивавшийся до того Киллер. – Тоже взять бинокль и посмотреть. Дежурить можно и поочередно, вот только не круглые же сутки там сидеть?
– Чердак напротив – оптимально, – согласился Дон. – По времени тоже без вопросов: когда Маринка занимается, после уроков и часов до восьми. И звонить остальным, если что. В общем, надо туда пойти и все разведать.
Вот только заняться этим сегодня не вышло. Преподы точно сговорились: по примеру Фильки завалили работой по самые уши, а наплевать на домашние задания – это рисковать вылетом. Да и смысла учиться в школе, если не учиться, Дон не видел.
Маринке он все же позвонил. Уже от Киллера, после вкуснейшего лукового супа – наверняка Франц Карлович позаботился! – и ровно перед тем, как сесть за Филькин реферат. Но до реферата ли, если Маринка так дурит? Не на пустом же месте – она не из таких, вдруг там что серьезное?!
Трубку она не взяла. И на эсэмэску не ответила.
Вредничает? Обиделась? Хоть иди к Эльвире и выясняй, что с ней такое.
Дон даже Лизке позвонил, и та даже ответила, но совершенно не по существу. Только:
– Извини, Дон, я обещала никому не говорить.
Он бы сказал ей все, что думает о девчачьей дури, но не стал – никакой пользы, кроме вреда, не будет. Только разобидятся обе непонятно на что.
– Снова тайны мадридского двора? – сочувственно спросил Киллер.
– Девчонки! – Дон дернул плечом. – Может, это другая раса? Негуманоидная.
Киллер согласился, что запросто, и покосился на фолиантище, врученный Филькой. Явно намекал, что исключительно инопланетный разум мог подсунуть двум бедным студентам талмуд на староитальянском, который только переводить надо год.
Дон хмыкнул. Не понимает Киллер, что по сравнению с девчачьими заморочками староитальянский – тьфу! По крайней мере, пониманию поддается, да и добрая треть этого дневника – рисунки. И схемы всякие.
– Давай я переводить буду, вслух, а ты записывай? Так проще, а потом в реферат оформим?
– Давай, – охотно согласился не желающий ломать мозг Киллер.
Дон еле удержался от смеха. Дождался, пока Киллер запустит ноут, – правильно, не от руки же писать, а потом перепечатывать! – и открыл первую страницу дневника.
Прищурился: мелкие буквы так и скакали перед глазами, откашлялся.
– Ага, пиши. «Сего дня, тринадцатого мая месяца, года тысяча пятьсот пятидесятого от Рождества Христова, я начинаю этот дневник, чтобы описать величайшее из свершений, кое прославит имя мое в веках…»
Сначала он хотел написать, что ангел явился ему в сиянии небесном и аромате благовоний, но решил, что в этой истории художественное преувеличение будет неуместным.
Она пришла в третий дом по виа Уффицци обыкновенным весенним вечером, и поначалу не было в ее визите ничего необычайного. Всего лишь незнакомая дама постучалась в его дверь, ей открыл Асканьо – он ревностно охранял покой своего мастера, пока Бенвенуто творил Ганимеда, последний заказ от герцога Козимо.
Работа в тот вечер не спорилась, чему виной было проклятое безденежье. За Персея их светлость так и не заплатил, аванс за Ганимеда лишь пообещал… А мясник, зеленщик и угольщик, низкие люди, опять требовали денег, не говоря уже про счета от сапожника и портного – не может же сам Бенвенуто Челлини появиться при герцогском дворе в прохудившихся сапогах и выцветшем берете!
Потому Бенвенуто без сожаления оставил глиняного орла и вышел встречать незнакомку в гостиную, втайне надеясь на самый обыкновенный заказ: брошь или ожерелье, да хоть ангела на надгробие, лишь бы за него платили сразу и полновесным золотом! Пусть это не искусство, пусть его шедевр станет носить толстая супруга негоцианта или какой-нибудь мастер гильдии сыроделов похвастается им в кругу таких же низких ремесленников, зато Бенвенуто сможет, наконец, отделаться от притязаний неблагодарного негодяя Антонио…
Первый взгляд на незнакомку, ожидавшую его у окна во внутренний двор, оправдал его надежды. Отчасти.
Молодость ее давно миновала – Бенвенуто дал бы ей лет двадцать пять, а то и все двадцать шесть. Черты были правильны, милы, но не более; наилучшим украшением незнакомки служили чудесные локоны цвета спелой пшеницы. Наряд выдавал даму состоятельную, с изысканным вкусом, но не высокородную и не желающую блистать. Платье из венецианского бархата отличалось изысканным кроем, из-под подола выглядывал мысок туфельки, изготовленной лучшим флорентийским сапожником, однако фероньерка была из простого аметиста и серебра, а главное – слишком прямой спине и всей манере гостьи недоставало утонченной хрупкости истинно благородной дамы.
И, что самое странное, дама явилась совершенно одна, без сопровождения. Именно это заставило Бенвенуто усомниться в ее платежеспособности: одинокая дама с полным кошельком на улицах благословенной Флоренции подвергается нешуточной опасности.
– Чем могу служить, мадонна? – обратился к ней Бенвенуто.
Она обернулась от окна, словно бы растерянно, глянула на него – и вот тут Бенвенуто понял, что этот майский вечер он запомнит надолго.
– Маэстро! Только вы можете мне помочь! – проговорила незнакомка с такой надеждой в голосе, что сердце Бенвенуто дрогнуло. – Никто, кроме вас, не сумеет спасти меня…
Он со всей галантностью предложил незнакомке присесть в кресло и утолить жажду прекрасной сангрией, лишь на прошлой неделе поднесенной ему благодарным испанским виноторговцем. К сожалению, благодарность и восторг негоцианта, получившего воистину божественной красоты ожерелье, были не настолько велики, чтобы добавить к сумме заказа хоть десяток золотых, но и два бочонка сангрии тоже неплохо способствуют вдохновению.
– Расскажите о своей нужде, мадонна. Поверьте, я сделаю все, что только в человеческих силах, и да поможет мне Господь. Но сначала выпейте этот чудесный напиток, он поможет вам успокоиться.
– Моя сестра, маэстро… – Незнакомка прерывисто вздохнула и отпила сангрии; по губам ее скользнула мимолетная улыбка. Бенвенуто же обратил внимание, что руки дамы нежны и ухожены не менее, чем руки герцогини. – Воистину изумительный напиток, благодарю вас.
Бенвенуто сдержанно склонил голову, признавая ее правоту, и спросил:
– Позволено ли мне будет узнать ваше имя, мадонна?
– О, прошу прощения, маэстро… вы можете звать меня Феличе, но я оставлю в тайне имя семьи. Дело крайне деликатно… вы же позволите говорить прямо, маэстро Челлини?
– Разумеется, мадонна Феличе! – воскликнул Бенвенуто. – Считайте, что ваша тайна в руках не менее надежных, нежели руки преподобного настоятеля Санта Мария дель Фьоре.
– Вы столь благородны, маэстро… однако не передумаете ли вы, когда узнаете… – мадонна Феличе посмотрела на него с отчаянием. – Но я доверюсь вам всецело, потому что если и есть на свете человек, способный своим искусством приблизиться к чуду, то лишь вы.
С этими словами она сняла с пояса вышитый кошель, распустила завязки и высыпала на стол горсть золотых монет, несколько дорогих перстней и золотой медальон старой венецианской работы: раскрыв его, Бенвенуто нашел в нем прядь золотых волос.
– Я понимаю, что это слишком ничтожная сумма за то великое дело, о котором я попрошу, но я не решилась брать с собой больше, улицы Флоренции слишком опасны для одинокой женщины. А сопровождение… смею надеяться, никто не обратил на меня внимания. Ведь я, в отличие от моей сестры, не благородная дама. – Мадонна Феличе чуть грустно улыбнулась и пододвинула горсть монет ближе к Бенвенуто. – Как вы уже догадались, маэстро, моим отцом был весьма знатный дворянин, настолько знатный, что в связи с этой удивительной и печальной историей мне бы не хотелось называть его имени. Мой отец человек воистину благородный и щедрый, он дал мне прекрасное воспитание и позволил быть рядом с моей молочной сестрой. Лилианой. Мы росли вместе…
Мадонна Феличе рассказывала, а Бенвенуто смотрел на нее и думал, насколько же обманчиво бывает первое впечатление. О да, мадонна Феличе не была юной красавицей, ее взгляд не зажег бы пламени страсти в мужском сердце. Но в ее речи, во всей ее позе было столько надежды и смирения, столько любви к неведомой Лилиане, сколько может быть лишь у святой.
– Моя сестра полюбила, как ей казалось, достойного человека. Так казалось и мне; я помогала им тайно встречаться. Лилиана расцветала от этих встреч, ее возлюбленный твердил, что солнце восходит ради нее. Счастье их, однако, длилось недолго. Лилиана открыла свое сердце отцу, умоляла его согласиться на ее замужество. Он отказал. Девица из благороднейшего рода – и безземельный менестрель, младший сын в роду… Лилиана была в отчаянии. Накануне его отъезда она отправилась к астрологу, и тот изготовил для нее зелье. «Ты заснешь, – сказал этот негодяй моей сестре, – и сон твой будет подобен смерти. Тебя разбудит поцелуй возлюбленного, и тогда твой отец согласится на вашу свадьбу». Так и случилось, синьор, моя сестра заснула. Но ее возлюбленный не пожелал разбудить свою даму! Он уехал, а спустя два дня после его отъезда Лилиана проснулась сама. Однако с тех пор она не сказала ни слова, не выпила ни глотка воды, не съела ни крошки хлеба. Кажется, что с нами осталось лишь ее тело, а где душа, мы можем лишь гадать… Отец наш возил Лилиану в Компостеллу, к мощам святого Иакова, и в Венецию, к святому Марку, и к святой Урсуле. Во здравие моей сестры служат молебны и во Флоренции, и в Риме, но она так и не вернулась к нам. Маэстро! – Мадонна Феличе упала на колени и протянула к нему руки. – Умоляю вас, помогите моей сестре!
– Разумеется! – воскликнул Бенвенуто, не в силах видеть горе прекрасной дамы. Она пришла к нему, одна-одинешенька, рискуя жизнью, так разве может он отказать? – Но что я могу сделать, мадонна? Я ведь не целитель…
– Мне было видение, маэстро. Вот уже пять лет я ежедневно молюсь о моей сестре. И вчера во время мессы я увидела… увидела даму в синем одеянии. Она улыбнулась мне, и сердце мое запело. «Не тревожься более о сестре, – сказала мне эта дама. – Разыщи здесь, во Флоренции, маэстро Бенвенуто, сына маэстро Джованни, и умоли его создать музыкальный инструмент. Песня его струн разбудит твою сестру». И та дама коснулась моей головы, благословляя; и вот я здесь. В ваших руках две души, маэстро, спасите же мою сестру, спасите меня от отчаяния!
– …я согласился помочь ей, и ни секунды не сожалею об этом. Вернуть заблудшую душу – вот самое угодное Господу деяние! Господь дал мне великий талант, и я не смею зарывать его в землю. Моя лютня превзойдет творения самого прославленного Леонардо…
– …Моя скромность прямо-таки зашкаливает, мое ЧСВ выше облаков, мои сапоги попирают Вселенную, – заглушил скрип пера мальчишеский голос.
Бенвенуто оторвался от дневника, уже готовый высказать ученику все, что думает о его умственных способностях и наглости, и замер в растерянности.
Бенвенуто?
Почему Бенвенуто?
Вот же черт…
Дон потер виски, зажмурился, распахнул глаза – но Филька на коленях, одетая во что-то немыслимо-средневековое и протягивающая к нему руки в мольбе, так и стояла перед внутренним взором. Как и вся эта сумасшедшая беседа.
– Без обид, Дон, – продолжил Киллер, отодвигаясь от стола и разминая пальцы. – Неужели он правда поверил в эту сказочку? Или это он будущим читателям вырастил развесистую клюкву?
Ага, клюква. Сейчас, три раза! Этот наивный идиот Бенвенуто…
Волна обиды и возмущения захлестнула Дона, словно это его кто-то назвал наивным идиотом.
Он потряс головой, оглядел Киллерову комнату – чисто чтобы убедиться, что он здесь и сейчас, что его зовут Даниилом Горским, а за окном осенний Питер, а не Флоренция шестнадцатого века.
– Дон, ты чего? – забеспокоился Киллер.
– Чертовщина мерещится, – честно признался Дон. – А Бенвенуто в самом деле был редким индюком.
Прислушался к себе, уже без удивления поймав волну обиды: неблагодарный мальчишка! Я отдал тебе все свои знания, весь свой талант, я сделал из тебя достойного человека, а ты… Индюк! Я, великий мастер Бенвенуто Челлини, – индюк!.. Зря я с тобой связался, надо было дождаться кого-то поумнее.
Дону даже стало стыдно.
В самом деле, для своего века Бенвенуто был очень даже ничего. Ну, не Чезаре Борджиа. Не Макиавелли. Ну так художник же, а не политик. Гениальный художник, да-да. Самый гениальный, только не обижайся, о моя шизофрения.
Бенвенуто обиженно фыркнул, мол, я тебя насквозь вижу. Все вы такие, когда нужна помощь – великий мастер и учитель, а как не нужен – так сразу индюк. Не подлизывайся, все равно не верю!
Ага. Не подлизываюсь.
Просто схожу с ума.
Вон и Киллер смотрит как на больного. Срочная консультация со специалистом по душевному здоровью. Здрасьте, дядя доктор, у меня в голове живет Бенвенуто Челлини, и я не хочу об этом поговорить! И вас, синьор Бенвенуто, попрошу временно заткнуться!
«Мальчишка! Я не буду с тобой разговаривать, даже если попросишь!»
Не попрошу, еще чего, шизу себе просить!..
– Эй, Дон! Говори по-русски, а? – оборвал безумный диалог Киллер.
– А?.. – Дон захлопнул дневник, знакомый до последней буквы, и для надежности прикрыл его тетрадью. – А я по-каковски?
Киллер хмыкнул и передразнил длинно-ругательной фразой на староитальянском.
– Увлекся, – пожал плечами Дон. – Слушай, но сказочка-то хороша! Хоть сейчас роман пиши.
– Дюма, ага. Мадонна Феличе в исполнении Анжелины Джоли… э… – Киллер резко посерьезнел. – Дон, скажи мне, что это совпадение.
– Совпадение. Мало ли Феличе на свете, друг Горацио, – кивнул Дон, сам себе не веря.
Хотя если это шиза – а это шиза! – то ничего удивительного, что подсознание выдало образ мадонны Феличе в виде мадонны Феличе. И вообще, наверняка в этом дневнике дальше все разъясняется. Бенвенуто был тем еще кобелем, можно зуб давать, он эту загадочную даму оприходовал и все о ней разузнал.
Вот и надо убедиться.
Он даже протянул руку к дневнику, но тут же отдернул. Снова показалось, что он помнит, как писал его.
Помнит ночь, цикад за окном, шелест прибоя и запах водорослей, и шаги где-то наверху, и свой страх…
Чертовщина!
Сжав зубы, Дон снова открыл дневник. Где-то ближе к концу.
И сразу на глаза попались строчки:
«Тринадцатого августа, года тысяча пятьсот шестьдесят девятого.
Мадонна Феличе справлялась, готов ли наконец ее заказ. Да простит меня она и ее несчастная сестра, если только таковая существует под небесами! Но я не могу расстаться с моей гитарой, даже если бы давали золота по ее весу.
Я назвал ее Виолой, ибо форма испанской гитары напоминает многажды увеличенную скрипку, а поет она слаще иной девы. Нимало не сомневаюсь я, что она излечит загадочный недуг дамы Лилианы, и все же не могу отдать ее.
Даме Лилиане теперь не менее сорока лет, не лучше ли ей дожить, сколь отпущено, в ее счастливом беспамятстве?»
– Виола, – буркнул Дон, листая дневник назад. – Никакой фантазии у мужика…
– Виола? – переспросил Киллер заинтересованно.
Виола. Заколдованное имя. Виола-Цезарио на сцене, Виола-наваждение, девушка-гитара. Виола, сестра Киллера, в которую Дон наверняка бы влюбился и которой на самом деле не существует.
И снова Виола. Везде Виола! Окружает, заманивает…
Нет, стоп. Только истерики на пустом месте не хватало, хуже Маринки, честное слово. Сосредоточиться, надо сосредоточиться…
– Угу, она самая. Вот, слушай:
«Сегодня, около пяти часов пополудни, на меня нашло затмение. Ученик мой, Юлио из Андалусии, будучи в некотором веселии после андалузского же вина, возжелал усладить слух мой напевами своей родной страны, и не придумал ничего умнее, чем взять мою Виолу.
Он даже не подумал спросить позволения!
Он посмел коснуться моего шедевра своими грязными руками! Он посмел предположить, что Виола будет петь для него!..
Глупый, распущенный юнец!
Прости, Господи, но даже сейчас, стоит только вспомнить, как небрежно он нес мое сокровище, мною овладевает страшный гнев.
Тогда же перед глазами моими потемнело, я отнял мою Виолу и велел мерзавцу пойти на конюшню и получить дюжину розог, ибо если юноша не способен думать головой, приходится вразумлять его через иное место.
Отослав же наглеца, принялся осматривать Виолу и, о ужас, обнаружил несовершенство резьбы на грифе! Великий стыд обуял меня, ведь я самонадеянно решил, что труд мой близок к завершению! Какое счастье, что я не успел написать мадонне Феличе, что ее заказ готов. Мой долг – сотворить совершенство…»
– Да он ревнует! – хмыкнул Киллер. Почесал нос. – Так он ее и не отдал, получается? Двадцать лет делал и не отдал?
– Похоже на то, – кивнул Дон, старательно не слушая сердитое бухтение в собственной голове. – Здесь в конце должно быть…
Последние записи были датированы семьдесят первым годом, последним годом жизни Челлини, и сделаны той же рукой, но почерк разительно изменился. Если первые страницы были заполнены ровными строками и украшены завитушками, то на последних крупные буквы прыгали, строки находили друг на друга, там и тут красовались брызги чернил и было явно видно, что писавший их плохо видит и едва удерживает в пальцах перо. Почему-то читать эти прыгающие строчки не хотелось просто до отвращения, до головной боли и тошноты, но не признаваться же Киллеру, что ему страшно?
Страшно.
Именно.
Там, на этих последних страницах…
Бенвенуто преследовал злой рок. С тех самых пор, как он впервые взялся за перо, чтобы написать мадонне Феличе и сообщить, что ее заказ готов, и до того ужасного дня, когда его Виола, его великий шедевр и сумасшедшая страсть, пропала.
Он знал, кто унес ее. Мерзавец Юлио. Алчный, бездарный юнец, не способный сотворить ничего сам, украл Виолу и продал. Что ему посулили? Какие сокровища стоили столь гнусного предательства?
Без Виолы жизнь Бенвенуто утратила смысл и вкус. Даже незавершенный труд, «Искусство ваяния», больше не влек к себе. Ни к чему делиться мудростью с юнцами, если им не нужно ни мастерство, ни искусство, а лишь легкие деньги, вино и женщины.
Все тлен и суета.
Больше не слышно легких девичьих шагов в запертой мастерской, где хранилась Виола.
Не чудится по ночам нежный напев.
Нечего прятать. Нечего бояться.
Безумие прошло, но с ним прошла и жизнь.
А на столе так и лежит недописанное письмо. Не хватает лишь трех слов: «гитара готова, приезжайте».
Бенвенуто в последний раз провел рукой по стене, где совсем недавно висела его Виола, и пошел к столу. Вернее было бы сказать, побрел – в последнее время его особенно сильно мучила подагра, и трость из щегольства превратилась в печальную необходимость.
Сощурившись, чтобы буквы не расплывались, Бенвенуто обмакнул перо в чернильницу и тщательно, крупно вывел:
«Сим извещаю вас, мадонна Феличе, о безмерной печали моей. Змей, пригретый на моей груди, уязвил меня своим безбожным жалом; прознав о завершении великого труда моего, похитил Виолу и покинул пределы Флоренции…»
Рука дрогнула, и с кончика пера сорвалась капля, забрызгав лист уродливыми пятнами.
Бенвенуто хотел было позвать Асканьо, чтобы тот выскоблил кляксу, но вспомнил, что послал его разузнать о судьбе Виолы и найти мерзавца Юлио. Он выгнал из дома всех – учеников, детей, слуг, велев не возвращаться, пока не узнают хоть что-то о Виоле.
Придется брать новый лист, а бумага нынче дорога, и писать становится все труднее. Да и к чему писать? Признаваться, что дело всей его жизни пошло прахом и что сотворить вторую Виолу он не сможет, ибо стар и немощен?
Нет. Великий Бенвенуто Челлини закончит свой путь творцом, а не жалким неудачником.
Скомкав лист, Бенвенуто швырнул его в дверь, за которой его не ждало больше ничего.
Именно в этот миг дверь открылась, впустив ту, кого он меньше всего хотел видеть.
– Зачем вы явились, мадонна? Ваш заказ не готов.
Нежданная гостья скинула капюшон и грустно улыбнулась; Бенвенуто уже безо всякого удивления отметил, что за двадцать лет их знакомства она ничуть не изменилась. Она же тем временем подошла, сняла с пояса набитый кошель и уронила его на стол.
– Довольно лжи, маэстро. Вы сделали гитару, я знаю, так сыграйте же мне, наконец!..
Что было дальше, Дон не видел. Его внезапно выбросило в реальность, словно рыбу на сушу – хватать ртом воздух в полном обалдении и спрашивать себя: что это только что было? Не кто, здесь он бы рад усомниться, да не выходило. Но что? Что Феличе сказала? И не она ли послужила причиной смерти маэстро?
Дон с силой потер виски: перед глазами все плыло, во рту стоял отвратительный привкус старости и немощи, даже суставы ломило, словно ему было семь десятков лет.
Надо было снова заглянуть в дневник и прочитать последние страницы, их оставалось три, не более…
Но заставить себя Дон не смог.
Отложил дневник, поднял голову, встретился взглядом с каким-то ужасно сосредоточенным Киллером.
– Дон, – тихо спросил тот. – Ты веришь, что Филька дала нам этот дневник просто так?
