Глава 13,
в которой выводится зависимость между глубиной проблемы и колючестью ежей
Проводив парней, Дон вернулся на кухню. Киллер сидел с ногами на диванчике, уткнувшись в свой кофе, наполовину разбавленный молоком, и выводил пальцем на столе загогулины. На Дона даже глаз не поднял, хотя ясно было по напрягшимся плечам: увидел.
Наверное, целую минуту Дон стоял в дверях, не зная что сказать. Все, что приходило на ум, было либо глупым, либо неуместным, либо то и другое сразу. Ну в самом деле, не рассказывать же Киллеру бородатый анекдот для разрядки атмосферы?!
После такой ночки, какая была у Киллера, с чувством юмора проблемы.
Вздохнул, так ничего и не придумав, поставил чайник – весь кофе выпили, да и не хотелось больше кофе. Сел рядом с Киллером, обнял его за плечи.
Тот вздрогнул и едва заметно прижался, словно боялся, что его неправильно поймут.
– Не парься, Киллер. – Дон чуть сжал его плечо. – Ты же проснулся, значит, все в порядке.
Киллер буркнул что-то невнятно-согласное, не выражая желания поделиться впечатлениями о бурной ночи.
– Не хочешь рассказывать – не рассказывай. Но мне интересно… в смысле… ты мой друг, и мне важно все, что с тобой происходит. Ты это, прости, что я ржал. Мне тоже страшно, а когда страшно… ну, короче, помогает.
Киллер молча кивнул.
Даже не кивнул, а так, подбородком дернул, вверх-вниз. Согласие выразил. Вздохнул, обхватил кружку ладонями.
– Это… ты тоже не обижайся, Дон, ладно? Я с этим сном… в общем… сам ничего не пойму. Снилась муть какая-то. – Отставил кружку, потер лицо ладонями, словно пытался проснуться. – Что брожу по городу, вроде самый рассвет, но город какой-то не такой. Старинный. Вывески с ятями там были, это помню. И что лужи были, а над головой выли самолеты. Но я никуда не выходил, честно! Я что, совсем идиот – сейчас один ходить?
Под конец Киллер почти кричал, морщился и выглядел настолько несчастным, что Дон устыдился. Он бы, пожалуй, закрыл больную тему, но отлично помнил, как Филька расспрашивала его самого, заставляла вспоминать, говорить, ругаться и плакать – и все прошло. Ну, почти все. Иногда все же кошмары снились.
– Да ладно. Все мы иногда вроде и не идиоты… – Дон опять потянул Киллера к себе, обнял: тот дрожал, словно в мороз. – Я верю, что ты никуда не ходил. Ты бы сказал, если бы было очень нужно, я знаю.
Киллер благодарно вздохнул и немного расслабился. А Дон вытянул из-под Киллера свой свитер, так и забытый на диванчике, и сунул ему в руки.
– Надевай, сосулька.
Послушно надел. Натянул воротник по самый нос, спрятал руки в рукава. Привалился к Дону спиной.
– Спасибо. Дон, ты не думай, я бы правда сказал, если б… Но сон же! И пижаму эту я не ношу, она вообще непонятно как…
Судя по малиновому уху прямо перед Доновым носом, Киллер опять покраснел. И замолк, словно подавился.
– А у меня тоже медведь есть, – со вздохом признался Дон. – Зеленый. Я с ним сплю, чтобы дрянь всякая не снились, его Филька подарила. Только никому, ага?
Киллер аж обернулся, уставился во все глаза, моргнул и ужасно серьезно кивнул.
– Ага. – А потом фыркнул, спрятав нос в воротник свитера, и совсем тихо попросил: – Расскажи. Ты же знаешь, кто такая Филька? И почему – медведь?..
Первым желанием было отшутиться, но Дон его послал в сад. Доверие такое доверие… ну и ничего ж ужасного не случится, если Киллер узнает. Он же не пойдет трепаться направо и налево, как Марат. Вот Марату бы ни за что не рассказал. А Киллер – это ж совсем другое дело. Почти как Кир, его личный Ришелье…
– Вообще-то я не знаю, кто такая Филька. Она ничего не рассказывает, зато знает сорок три языка. И не меняется. Внешне не меняется, понимаешь?
Киллер оживился, заерзал:
– Интересно! А ты ее давно знаешь?
– Ага. Чуть не с рождения. А может, и с рождения. Она дружит с матерью, ну, насколько Филька может дружить. Раньше часто к нам заходила…
…пила с мамой чай, приносила маленькому Дону всякие интересности: книги, старинные часы, заводного китайского болванчика, краски. Помнится, из-за красок они с мамой как-то поспорили. Мама ни за что не хотела, чтобы Дон рисовал или, боже упаси, играл – в театре, на рояле или в футбол, неважно. Мама хотела, чтобы Дон стал кем-то серьезным и солидным, а не «безмозглой и бестолковой богемой». Хотя Дону казалось, что его отец как раз был не серьезным и солидным, а самой что ни на есть богемой.
Фильке удалось убедить маму, что мальчик должен заниматься тем, чем ему хочется, только тогда из него выйдет что-то серьезное. Пусть даже не солидное.
Дону тогда хотелось только рисовать, читать, снова рисовать и снова читать. И немножко хотелось понять, почему мальчишки во дворе все время бегают вместе, орут, сшибают все на своем пути и совершенно не замечают его.
Почему не замечают, он начал догадываться, когда пошел в первый класс. Тогда они с мамой жили на Ваське, около кладбища, и Дон пошел в ближайшую школу. Почему-то в свою Филька не позвала, да Дон вообще не знал, что она там преподает. Ему тогда казалось, что Филька – продюсер, или режиссер, или редактор… в общем, кто-то очень важный и суровый.
С первого сентября перед Доном открылась совершенно иная жизнь. Его одноклассники не читали даже «Гарри Поттера», не говоря уж о Толкине или Дюма. Они вообще не умели читать! Зато им было весело вместе. Они дружили, играли в футбол и делали ужасно много всякого интересного. Вместе.
А Дон был один и дружить не умел.
Его научил Кот. Одноклассник, звали его Васей Полосатиковым, но он гордо представился первого же сентября:
– Кот. Держись меня – не пропадешь!
Дон держался. Целых два года. Почти два. На выданную мамой мелочь водил приятелей в кино – у Кота быстро образовалась своя команда, с которой точно не пропадешь. Лазил с ними через забор на кладбище, играл в войнушку, врал училке, тырил булочки в столовой…
На слабо тырил. Знал, что нельзя. Не хотел. Не видел смысла – булочку можно просто купить, а если украсть, буфетчица обидится, а она хорошая тетка, добрая. Но Кот фыркал и заявлял: слабо, маменькин сыночек! Остальные тоже фыркали и смеялись. А Дону очень хотелось доказать, что он не маменькин сыночек, что он может, что он храбрый и сильный.
Он и доказывал. Сначала булочки, потом драка с третьеклассниками из соседней школы. А под конец – это.
Дон замолчал, поймав себя на том, что теперь держит Киллера не потому, что тому холодно, а потому, что просто надо за кого-то держаться. Так проще вспоминать.
– Кот… – повторил за ним Киллер. – Он был похож на Поца?
– Нет. То есть да. То есть… ну… внешне не похож, он был рыжий и в веснушках, как Уизли. А замашки те же. Царь мусорной горы.
– Ты злишься.
– Злюсь. Но не на него, а на себя. Никто меня за язык не тянул…
Ну да. За язык не тянул, но Кот так обидно смеялся! Так обидно, что Дон готов был любым способом доказать, что он не боится. Что он не маменькин сынок!
Маленький был. Только маленький возраст – не помеха большой дури.
Про Кунсткамеру все знали, что это нехорошее место. Сложно не знать – туда только подойдешь, уже понимаешь: там живет ужас. Страшный, голодный, злой, беспощадный. Совсем не то, что на кладбище. Туда даже ночью можно ходить, если не полнолуние и на тебе крест. А в Кунсткамеру… Днем еще ладно. Хотя все равно – брр.
Но ночью – совсем другое дело. Полнолуние там, или новолуние, или вообще белая ночь, даже к самому зданию лучше не подходить. Если ты не самоубийца – нельзя.
Но он сказал Коту, что можно.
Он – не боится!
Он останется там на ночь. Один. Кот не может – а он может!
И остался. Очень хотелось сбежать, не заходить туда, но признаться Коту, что струсил, – это ж потом всю жизнь быть трусом, хомяком и маменькиным сыночком.
Нет, совершенно невозможно было отказаться!
У Кота там работала тетка. Уборщицей. И он стянул у нее ключ от кладовки, чтобы Дон мог спрятаться до ночи. Но только до ночи! Просидеть до утра в кладовке – не считается! А чтобы считалось, Кот оставил в одном из залов «секрет»: его надо было найти и принести Коту утром, как только откроется Кунсткамера.
– Что за секрет? – тихо спросил Киллер.
Дон поморщился, вспоминая тогдашнюю свою наивность.
– Мой дневник. Школьный.
– И ты нашел?
– Нашел. Только не помню как…
Сейчас, на Киллеровой кухне, это казалось не то сном, не то увиденным в кино ужастиком. Все эти уродливые головы, шипящие голоса, зубастые пасти.
Реальным был только единственный голос:
«Ты останешься со мной навсегда?»
«Да, малыш. Мы всегда будем вместе».
Когда Дон вспоминал этот голос, ему всегда становилось тепло и безопасно. Разумом он понимал, что где-то здесь непременно должен крыться подвох, но за все годы подвоха так и не нашел.
Хотя знал, что из Кунсткамеры вышел совсем другим человеком. Но это был все равно он, Дон. Не какой-то там Чужой. Просто… просто он повзрослел. Научился не бояться. И еще у него завелся ангел-хранитель. Он жил где-то в груди, грел, предупреждал об опасности и подсказывал – как ответить Коту, чтобы тот не смел больше насмехаться и вымогать деньги. Как объяснить маме, почему он вернулся домой только на следующий день.
Что ответить Феличе, когда она предложила маме перевести Дона в ее школу.
И еще иногда Дон стал ловить себя на мысли, что думает о сверстниках «эти глупые дети». А там, где вроде бы надо переживать, страдать и метаться, – совершенно спокоен, словно давным-давно все это прожил и теперь проходит по новой, как любимую компьютерную игрушку. Но об этом Киллеру говорить не стал: еще примет на свой счет и обидится, к лешему такое счастье.
– Так что в Школе я с третьего класса. Год пришлось пропустить, мы с матерью ездили на Мальту с одним из ее художников. Все равно я пошел с шести, а Филька сказала, что лучше мне не быть в классе младшим.
– Я тоже был на Мальте. Красиво… – Киллер завозился, засопел, словно не решаясь что-то сказать. Или спросить.
– Не мнись уже, говори.
– Ты не похож, – буркнул Киллер и замолчал.
– На кого не похож?
– На лузера. Ты рассказывал про лузера, но ты не такой. Ты… ты сильный. А Кот этот – урод придурошный. Вот я бы не решился идти в Кунсткамеру. Заболел бы, наверное.
– Я тоже заболел, только потом. Дня через три. Мама говорила, скарлатина, а я не знаю что. Полтора месяца валялся с температурой и в бреду. Было все время холодно и страшно, и я не давал гасить свет, мне монстры мерещились. Как будто они за мной оттуда пришли. А этот, который ангел-хранитель, их отгонял шпагой, орал на них, они уходили – и приходили снова. Он потом садился рядом со мной, гладил по голове и обещал, что вместе мы справимся. А иногда мне казалось, что это я гоняю монстров от моего мальчика, и шпага ужасно тяжелая, а эти гады только и ждут, когда я усну… И знаешь, я думаю, если бы не Филька – монстры бы нас сожрали. Обоих. Они такие были…
Дон передернулся.
Он редко вспоминал о тех полутора месяцах. Почти никогда. Вот только раз, когда Фильке рассказывал, и теперь – во второй. И о том, как Филька явилась как-то ночью, нашипела на монстров, и они убрались, а потом дала этого медведя и велела класть рядом, потому что монстры почуют его и не придут, – тоже не вспоминал. До сегодняшнего дня.
Почему-то он был уверен, что Киллеру надо об этом знать. И о том, что Филька тогда сказала: «Прими себя, Дон. Все, что есть в тебе, – это ты, и никуда от себя не деться. Пока убегаешь и сопротивляешься, ты слаб. Примешь – станешь сильным».
У него получилось – и принять, и стать сильным. Даже почти забыть о Коте и уродах из Кунсткамеры. Получилось даже не задумываться, с чего бы после этого случая он стал рисовать почти профессионально, но в какой-то старинной манере; и с чего бы любая острая железка в его руках тут же становилась смертельно опасной шпагой; и с чего бы звук гитары заставлял сердце биться в сумасшедшей надежде непонятно на что…
Главное, получилось.
– В общем, в третий класс я пошел уже к Фильке. А ты как к нам попал все-таки?
Киллер вздохнул. Уставился в пустую чашку.
– Правда, отец устроил. Я, когда мать вышла замуж, сразу к отцу рванул, сперва учился там, домашнее обучение – знаешь? Вот. А потом попал в больницу. Вроде с сотрясением, только… совсем не помню, как его заработал. Помню, что в музее. У отца в замке частный музей, всякие инструменты, ну и… Когда вышел из больницы, отец сказал, что поеду учиться в Питер. Вот.
– Не жалеешь, что приехал?
Киллер качнул головой и внезапно спросил:
– А у тебя серьезно с Маринкой? Ты про нее вообще не говоришь.
Дон на миг опешил, не сразу уловив логику.
Хмыкнул, размышляя: можно ли их с Маринкой отношения назвать серьезными? И честно ответил:
– Не знаю. У нас все нормально. Считай, с третьего же класса вместе. Она умная, красивая, не достает. Мы идеальная пара. Ну, пока в школе.
Киллер посмотрел на него как-то странно, вывернулся из рук и пошел к чайнику.
Тайм-аут.
Видимо, Дон сказал не то, что Киллер ожидал. Или просто не то. Зато самому стало любопытно – как у Киллера с этим делом.
– А ты? У тебя подружка есть? – спросил в напряженную спину.
Киллер покачал головой:
– Нет, – и замолчал.
Партизан.
– Ты редкостно красноречив, друг мой.
Киллер дернул плечом и буркнул что-то невнятное. Вроде «это неинтересно». Ага, как же, неинтересно! То-то такая бурная реакция.
– Почему нет? Рассказывай, Киллер. Я же рассказал.
– Нет, потому что я не влюблялся. Ни разу. А так просто мне неинтересно. – И уставился на Дона с вызовом.
– То есть ты считаешь, что как у нас с Маринкой – неправильно?
Внезапно Дону стало обидно. Вообще-то он и сам понимал, что они с Маринкой – очень странная пара. Как брак по расчету. Он совершенно точно ее не любил, как и она его. По старому молчаливому уговору они никогда об этом не говорили. Ухаживать-то он ухаживал, но скорее потому что так было положено. И потому что он точно знал, как это делать, – наверное, ангел-хранитель подсказывал. По крайней мере, Маринка была в полном восторге от ландышей под партой, своих портретов со стихами, ручной работы браслетов, эсэмэсок с розочками и прочих милых мелочей. Правда, иногда Дону казалось, что ей больше всего нравятся не сами знаки внимания, а эстетическая составляющая и зависть в глазах подружек… но это такая мелкая и неважная женская слабость!..
Нет, зря он. У них с Маринкой все отлично.
А любовь – чушь собачья. Есть потребности: в сексе, понимании, дружбе. Есть эстетическое удовольствие от общения с красивой девушкой. Но травиться, как Ромео, из-за девчонки? Ладно, не травиться, просто сходить с ума – глупо. И ни к чему.
– Ничего я насчет вас с Маринкой не считаю, – буркнул Киллер. – Просто я так не хочу.
– А как ты хочешь?
Целых полминуты Киллер молчал, буравя взглядом стену позади Дона. А потом…
– Я хочу настоящее чувство, чтобы небо качалось, понимаешь? – у него даже голос зазвенел и глаза разгорелись. – Чтобы страсть, сумасшествие, и весь прочий мир – к чертям. Хотеть до сноса крыши, чтобы все равно, где и когда… хоть в мороз и на еже, лишь бы с ней… понимаешь?
Дон хмыкнул и пожал плечами.
– Понимаю. Такое чувство… э… настоящее чувство ежа. В мороз. Очень понятно, да.
Он, конечно, смеялся. Но где-то внутри было обидно, словно Киллер мог испытывать вот это бешеное чувство ежа, а он – не мог. Трус, слабак и маменькин сынок.
– Ты зря смеешься, – Киллер покачал головой вроде как даже с сочувствием и отошел к окну, словно в проезжающих мимо машинах было что-то безумно интересное. – Только так и можно. А без этого не имеет смысла. Все равно что фальшивые новогодние игрушки.
– Ладно, ладно. Подарю тебе ежа, чтобы было на чем проверять.
Киллер не ответил, продолжал смотреть в окно.
Вот в нем определенно было что-то интересное. Тайна. Вызов. И эта мечтательная поза, напряженная, вся в ожидании подвоха – и желании тепла, доверия…
Красив, романтичен, одинок, прямо девичья мечта.
Или мечта художника.
– Ты же согрелся? – спросил Дон в напряженную спину.
– Ага… А что? – Киллер обернулся, уставился с недоверием.
– Хочу тебя нарисовать. А лучше слепить. У тебя есть пластилин?
Киллер завис, нахмурился – явно пытаясь вспомнить, есть ли пластилин и что это вообще такое. И вдруг просиял:
– У меня пластик есть, специальный. В смысле, у папы. Я в шкафу его видел!
Унесся, не дожидаясь ответа, погрохотал в комнате и через полминуты вернулся с коробкой. Там в самом деле оказалась полимерная глина. Немного, на фигурку сантиметров в тридцать высотой. Но Дон и не собирался затевать монументальную композицию а-ля Церетели, только успокоить свою бешеную музу. Она внезапно вспомнила, что грозилась показать ему кузькину мать еще на репетиции Шекспира, и взялась за дело со всей активностью хорошо выспавшейся заразы.
Форма, фактура. Линии. Ощущение послушной глины под пальцами… Ладно, искусственной глины. Неважно! Вот оно, настоящее чувство! Сейчас Дону определенно было все равно – где, когда. Хоть на еже, только бы лепить!
– Раздевайся и ложись, – велел он Киллеру.
– Э… совсем раздеваться?
У Киллера порозовели кончики ушей и самую малость скулы. С какого перепугу, Дон откровенно не понял: чего он сегодня увидит такого, чего не видел вчера в бане?
– Трусы можешь оставить. Давай, на спину, левую руку за голову, правую вверх, словно потягиваешься.
Киллер стянул свитер и футболку, вытянулся на постели, все с тем же недоуменным выражением морды.
– Не в гробу потягиваешься! И тебя никто не ест живьем! Киллер, расслабься ты! И руку не так… да не так!.. Вот смотри!
Пришлось показать. Потом – поправить. И еще поправить. И накрыть ему ноги пледом, чтобы не замерз. А Киллер смотрел на него удивленными глазами и тихо ржал.
– Ну ты и маньяк! Только бензопилы не хватает!
– Не маньяк, а тиран и деспот. Лежи, натура!
Дон взялся наконец за глину. Первые минут несколько, пока придавал ей начальную форму, даже не смотрел на модель, зато когда глянул – увидел такой детский восторг в Киллеровых глазах, что почувствовал себя номинантом на «Оскар» минимум. Правда, к восторгу не прилагалось правильной позы, и ладно.
Все равно еще волосы распустить надо…
Когда запускал ему руку в волосы и поправлял запястье – ловил ощущения. Странные, электрические, словно кончики пальцев внезапно остались без кожи – так хорошо прощупывались все мышцы, все неровности, так остро ощущалась фактура и форма. Остро, до боли, до экстаза! Мелькнула даже мысль: что это я раньше не лепил Маринку? Какой после этого был бы секс!
После, не во время. Сейчас – только лепить, творить!
А когда коснулся материала, понял, что это – навсегда. Именно это чувство мертвой глины, оживающей под пальцами, послушной, принимающей любую форму, стоит только пожелать. Акт любви и творения сразу. Божественный экстаз, когда весь остальной мир перестает иметь значение…
Какая там любовь, какие ежи!..
Дон немножко вернулся в реальный мир, только когда Киллер о чем-то спросил. И, кажется, уже не в первый раз.
– Можно в туалет-то сходить?
– А? – наконец услышал его Дон. – Можно. Извини…
– Ты увлекся, я уже догадался.
– Пять минут перерыв, и продолжаем.
– Слушаюсь, о тиран и деспот!
После перерыва Дон уже не настолько уходил в кинестетические ощущения, старался хоть немного держаться на поверхности. Не очень получалось, но помогли Киллеровы байки: Дон попросил его рассказать о Франции. Киллер и рассказал. Вьенна, заповедник, истории про туристов… Дон слушал вполуха, поддакивал и лепил. От скульптуры он бы сейчас не смог оторваться при всем желании, да и желания не было. Пока Киллер не начал рассказывать про замок. Тут Дон даже вынырнул в реальность и захотел чего-то еще, кроме как лепить. Сказать честно, он этим замком просто заболел, не хуже, чем два года назад Старой Равенной – пока мать позировала и развлекалась по пляжам и клубам, Дон облазил всю крепость и привез домой штук сто эскизов.
Киллер, заметив Доновы горящие глаза, небрежно так сказал:
– Поехали на Рождество вместе? Отец будет рад, он… – Тут Киллер немного замялся, и смущенно добавил: – Он всегда хотел, чтобы у меня был друг.
Захотелось съязвить: настоящий друг, чтобы все равно, где и когда. Захотелось – и тут же подумалось, что Киллеру удалось задеть его за живое. Заставить задуматься – о настоящем. О любви. О дружбе. Словно мальчишку.
Хотя…
Дон удивленно глянул на Киллера: неужели у тебя раньше не было друзей? Судя по тому, как Киллер отвел глаза, и в самом деле не было. Странно. Отличный же парень. Павлин и выпендрежник, конечно, но кто не выпендривается-то?
– Теперь есть, – сказал Дон серьезно.
Киллер просиял, а Дону внезапно стало и тепло, и приятно, и как-то неловко… словно это не Киллер валялся перед ним раздетый, а он сам – перед Киллером, и тот его рассматривал и ощупывал, чуть ли не в потроха заглядывал.
Странное ощущение.
Но с ним удивительно хорошо работается, все чувства обострены, и фигура под пальцами уже сама оживает…
Отложив мысли об ощущениях на потом, Дон вернулся к своему шедевру. Он получался правильный, живой. Вот-вот тряхнет головой и улыбнется этак шало и вызывающе…
– Дон, три часа уже! – вырвал его из творческого экстаза сердитый голос Киллера. – У тебя будет статуя с дыркой в животе!
– Дыркой? Какой еще дыркой, да не дрыгайся ты!.. – буркнул Дон, не желая отрываться: вот же оно, получается! Еще немножко, и будет совершенство, еще совсем чуть!
Подушка, пролетевшая в сантиметре от его головы, заставила все же оторвать руки от глины и взглянуть на живого и сердитого Киллера. Он сидел на кровати и во все глаза пялился на скульптуру. С недоумением пялился.
– Это – я?
– Это – ты.
Подушка полетела обратно в Киллера, а Дон, потянувшись, снова осмотрел свою работу. Не то чтобы свежий взгляд со стороны, но… И сам чуть не присвистнул. Вот оно, помешательство герцога Орсино! И как так получилось, что лепил юношу, а сейчас перед ним… Гитара?
Прекрасная, как мечта, волшебная, манящая. Наполовину гитара, наполовину девушка. Тонкая, гибкая, опасная как змея и такая же красивая, с едва заметными холмиками грудей… Она улыбается, таинственно и дразняще. Ее левая рука тянется вверх, и по сторонам ладони – колки, и вся она натянута, как струна, и мышцы живота перетекают в струны – там, где девичьи бедра изгибаются в точности как гитара – и превращаются в гитару, старинную, украшенную резьбой…
Вот ты какая, Виола-наваждение!
Перехватив полный восторженного недоверия и любопытства взгляд Киллера, Дон уже собрался набросить на фигуру Киллерову же футболку – еще не поймет художественных заморочек, обидится… И не стал. Доверять так доверять. Киллер же его друг, а друг – это тот, кто принимает тебя целиком, вместе с дурью и заморочками.
– Можно мне… поближе посмотреть? – как-то глухо спросил Киллер и требовательно протянул руку.
Дону даже на секунду показалось, что Киллер сейчас схватит, сомнет пластик в кулаке, а если не отдадут, чего доброго бросится с кулаками.
Тьфу, надо же, какая пакость в голову лезет! Это же Киллер!
– Смотри. – Он отступил на полшага, но статуэтку в руки не дал, глина мягкая, помнется.
Киллер подался вперед. Только что носом не уткнулся.
– Почему девчонка, Дон?..
– Потому что Виола. Она такая… – попробовал объяснить Дон и понял, что ничего объяснить не сможет. Сам не понимает. – Короче, не знаю я почему. Она такая, и все тут.
Он пожал плечами, мол, ты музыкант, сам должен понимать: вдохновение не спрашивает, что ты хочешь сотворить. Оно просто берет и творит твоими руками.
Киллер как-то странно улыбнулся. Кивнул.
– Виола… как в спектакле, да? – И хмыкнул. – А я Себастьян.
– Типа того. – Дон облегченно выдохнул: драки не будет, Киллер все понял правильно. Наверное. – Красивая, правда? Будь у тебя сестра, я бы влюбился. И ежа не обязательно искать – ты есть.
– Была бы у меня сестра, она бы тоже влюбилась, – как-то подозрительно серьезно ответил Киллер, разглядывая статуэтку и пропустив мимо ушей подколку.
А потом глянул на Дона и покраснел, словно сказал что-то…
Да ладно, сказал и сказал. Может, в образ вжился, чего уж там. Вот только самому Дону краснеть не надо, да? Подумаешь, сказал что-то не то… и вообще Киллер – никакая не Виола. Все. Тема закрыта.
Так что Дон сделал вид, что не услышал.
– Это… пошли уже холодильник грабить. Я есть хочу, – перевел он разговор на безопасную тему. А свой шедевр отнес на подоконник, за занавеску. Чтобы не дразнить гусей.
