8
Перед Вятскими Полянами, на границе с Татарией, его остановил на посту ГАИ мальчишеского вида скучающий инспектор, тщательно изучил документы, осмотрел машину со всех сторон, попросил открыть капот и, не найдя никаких нарушений, полез было в кабину проверить люфт руля. Действовал он смело, самоотверженно, потому что был под прикрытием: второй сотрудник – крупный парень в бронежилете – стоял в сторонке, чуть ли не уперев автоматный ствол в спину Ражного. Изрядно потоптанная на лесных дорогах «Нива» могла вызвать подозрения в технической неисправности, однако инспектор придирался слишком явно. Больше всего не хотелось, чтобы этот короткий лез в кабину, но он открыл дверцу, заскочил на сиденье и тут только увидел Молчуна на полике рядом с пассажирским. Волк оказался так близко, и так хищно щерился, что этот малыш испугался и слишком поспешно выскочил из машины, чтобы скрыть испуг.
– Собака?! Почему нет намордник? А документа есть?
При этом его заметно передернуло от только что пережитой опасности, и заговорил он с сильным татарским акцентом.
К маленьким людям Ражный относился, как к детям, никогда с ними не спорил, снисходительно терпел их вздорное поведение и не обижался; иное дело, они автоматически относились к нему предвзято и уже не любили его только за то, что он был чуть ли не в два раза крупнее и выше. В армии его доставали малорослые командиры, на улицах и дорогах – коротенькие милиционеры...
– Это не собака, – сказал он. – И документов нет.
– Почему не собака? Я видел, собака!
– Это волк, – определил второй, с автоматом, и, приблизившись, заглянул через стекло. – Точно! Настоящий волк... Где взял?
– В лесу поймал, – сознался Ражный, усаживаясь в кабину. – Командир, документы верни, и привет...
– Дикий хищник держать неволя и перевозить без клетка запрещено! – нашелся короткий, неуклюже пихая водительские права в карман, а другой рукой доставая рацию. – Есть решение экологического комитета...
Маленькие человечки никогда не прощают испуга, если только они при власти, при исполнении служебных полномочий...
– Поймал? – восторженно засмеялся автоматчик. – Ну ты даешь!.. А чего с ним ездишь?
– Надежно, как с автоматом...
Инспектор связался с кем-то по рации, докладывал про волка. Говорил не по-русски...
– Пожалуй, даже лучше, чем с автоматом! Ну ты же не такого поймал? Наверное, щенком был?
– Да, на логове взял...
– А волчица?..
– Сдохла волчица...
– Как сдохла? Убили?
– Нет, не стреляная была. Подралась с кем-то, кишки вымотала и сдохла... – Разговор с этим парнем был почти дружеским, и Ражный воспользовался моментом. – Слушай, пусть вернет документы – и я поеду?
Короткий тем временем получил инструкции и теперь вовсе стал неприступен.
– Придется составить протокол, а хищника изъять, – заявил он. – Выйдите из машины.
Его напарник настолько увлекся, что не расслышал приказа.
– А мы тоже ездим за волками. У нас тут степи, так больше обкладами охотятся. Нынче четырех в колке офлажили, нас на номера поставили – ни пошевелиться, ни покурить, а мороз!..
Инспектор рыкнул что-то по-татарски, и автоматчик сник, отошел от машины.
– Погодите, мужики. – Ражный опустил стекло и вылез. – Это вполне мирный, одомашненный зверь, людей не трогает. Не понимаю, в чем проблема?
– Домашних волков не бывает, – хмуро и со знанием дела сказал автоматчик. – Волк – он и есть волк... Придется изъять зверя.
Маленький человек в погонах сел в машину ГАИ, достал бланк протокола и поманил к себе. Мимо проехал тяжелый грузовик, и, пользуясь шумом, Ражный тихо сказал:
– Уходи, Молчун.
Волк словно ждал этой команды – тотчас выпрыгнул сквозь опущенное стекло, перескочил дорогу и легкой трусцой направился в степь мимо постовой будки. Первым опомнился коротенький инспектор – живчик, закричал что-то по-татарски напарнику, хотя все происходило у него на глазах. Тот развел руками, но спохватился, вскинул автомат. Первая очередь была длинной и неприцельной, почти от живота – так стреляют по убегающему человеку. И вторая тоже впустую, поскольку автоматчик поспешил – слева по дороге приближался «МАЗ».
Инспектор вылетел из машины, на ходу доставая в общем-то бесполезный на таком расстоянии пистолет, заругался и выпалил трижды по убегающему зверю. Тогда его напарник пропустил грузовик, выбежал на асфальт и встал на колено.
– Да мат-ть его!.. Достану!
И стал колотить прицельно, одиночными. Молчун пошел скачками, еще хорошо виднелась его спина в сухой осенней траве и не по-волчьи высоко вскинутая голова. Ражный механически считал выстрелы, и после седьмого зверь вдруг присел, потом сделал свечку и упал, скрывшись в траве.
– Есть! Попал! – в азарте крикнул автоматчик, не отрываясь от прицела.
И выдолбил в то место весь остаток магазина. А короткий уже приступил к Ражному:
– Зачем отпустил волка? Зачем отпустил волка?!
– Какого волка? – пожал тот плечами. – Не было волка, ты что, командир?
– Все, готов! – довольно сказал вернувшийся автоматчик, перезаряжая оружие. – Поеду привезу!
– Говорит, не было! – возмущенно заговорил инспектор. – Мы тут стоим дурак, да? Глаз нет? Отпустил дикий хищник! Стрелять пришлось!
– Я поехал! – сбрасывая бронежилет, крикнул напарник.
Он прыгнул в «УАЗ», смело съехал с дорожного откоса и погнал в степь волчьим ходом.
А короткий чуть успокоился, заговорил назидательно:
– Какой нехороший человек! Зачем говорить – не был волк? Когда кабина сидел и ворчал на меня?
– Это была собака! – засмеялся Ражный. – Овчарка, очень похожая на волка. А вы мою собаку подстрелили. Придется отвечать, командир!
– Почему – собака?
– Сам подумай, ну откуда взяться дикому хищнику? И чтоб вот так сидел в машине? Кто этому поверит?
– Зачем сказал – волк?
– Пошутил! Мог сказать, заяц!
– Тебе шутка! Мне патрон отчитаться надо! Списать патрон! Начальник знает – был волк!
– А если он сейчас привезет убитую собаку? – съехидничал Ражный. – И я предъявлю документы, что собака элитной породы, дорогая, и в суде выставлю счет? В том числе и за моральный ущерб? Кто будет платить? Ты или начальник? Угадай с трех раз?
Короткий с надеждой посмотрел на «УАЗ», рыщущий по траве в трехстах метрах от дороги, подумал:
– Давай ждать. Привезет – глядеть будем, кто платить... А кто в административную комиссию пойдет.
Автоматчик вернулся через десять минут ни с чем и в глубоком расстройстве.
– Я же попал! Видели, сразу лег?.. Блин, на этом месте даже капли крови нет! Быть такого не может! Магазин высадил!.. Он что, уполз? Улетел? Растворился, сука?
– Ну и что делать станем, мужики? – спросил Ражный.
Они поговорили между собой на татарском.
– Кто сидел твоя машина – волк или собака? – уточнил короткий.
– В моей машине никто не сидел.
– А кого я стрелял? – несколько опешил стрелок.
– Не знаю. Ты разве стрелял? Я что-то стрельбы не слышал...
Гаишники ушли в будку, там посовещались еще раз, после чего автоматчик вынес документы.
– Ладно, езжай... – Оглянулся на будку, спросил тихо: – Слушай, не понял, кто был все-таки?
– Оборотень, – шепнул ему на ухо Ражный. – Слыхал?
Автоматчик долго маячил в зеркале заднего обзора – то собирал гильзы с дороги, то подолгу смотрел ему вслед, наугад шаря руками по асфальту. Через полкилометра начался Вятскополянский район...
Молчун поджидал его, спрятавшись в пыльной траве дорожного откоса. Ражный сбавил скорость, не останавливаясь, открыл дверцу, и волк прыгнул в кабину прямо с обочины. Лег на переднее сиденье, вывернулся и стал зализывать рану.
Пуля угодила ему под правую лопатку, но вдоль туловища – стреляли в угон – и вылетела из плеча. На первый взгляд особого ущерба не принесла, боевая пуля проткнула, как шилом, ибо зверь довольно твердо ступал на лапу, однако когда Ражный остановился и осмотрел рану, выяснилось, что выстрелом раздробило ребро: едва он коснулся этого места, Молчун предупредительно прикусил руку.
– Я говорил тебе: жить с человеком можно собакам, а не волкам, – проворчал он. – Ты же зверь, объявленный вне закона. Видишь, я тебе не защитник, потому что у волков не бывает хозяина... Ладно, сам напросился, терпи. Еще хорошо отделался. Теперь у нас, брат, и раны одинаковые. Это у тебя первые дырки в шкуре, но не последние...
В горячке он не чуял боли, но теперь обе раны горели огнем и заставляли зверя вертеться в узком пространстве между сиденьем и доской приборов, дотягиваясь то до одной, то до другой. Весь набор обезболивающих и дезинфицирующих средств был у него на языке; без всякого вмешательства он мог бы в течение нескольких дней справиться и с более тяжелой раной, однако у Молчуна, стрелянного впервые, не хватало опыта. Он нормально доставал языком плечо, однако входное отверстие с большим трудом, поскольку вынужден был выворачивать голову назад и вниз или совать ее под лапу. А лечить сейчас следовало именно входную рану, где остается вся зараза от пули и куда попадает шерсть.
По молодости переярок еще не знал этого и вылизывал ту, что была больше, ближе и больнее. Занятый своими мыслями, Ражный вначале тоже не обратил на это внимания и хватился лишь через два часа, когда въехал в Вятские Поляны: волк часто задышал, хотя было не жарко, нос стал сухой и горячий.
Каждый аракс, будь он вотчинным или вольным, приезжая на поединок в чужую вотчину, должен был прежде всего отыскать хозяина Урочища, засвидетельствовать свое появление и, если схватка была определена с кем-то третьим, получить от него подорожную – своеобразное разрешение на поединок и условленное место и час первой встречи с соперником.
Существующие обычаи засадников складывались во времена татаро-монгольского ига, при Сергии Радонежском, и соблюдались очень строгие и весьма насущные правила конспирации, сохранившиеся до сегодняшнего дня. Вместе с тем было в этих обычаях и кое-что более древнее, архаичное, не связанное с христианством и теперь ставшее чистой символикой. Поклонение и приношение жертв деревьям Урочища было привычным и обыденным, но кроме того, например, приносить дары вотчиннику, на чьей земле произойдет схватка. Каков дар, зависело от важности поединка: по обыкновению это был жеребенок или ловчий сокол, но если для аракса борьба на земляном ковре была решающей, судьбоносной, значимость дара увеличивалась соразмерно и не имела привычного понятия цены. Победитель мог одарить самым дорогим – вторым или третьим по счету сыном, отдав его вотчиннику на воспитание и обучение, если у того нет сыновей и некому наследовать Рощу, или дочь в жены, если хозяин Урочища недавно вступил в сборный возраст и холост.
Когда-то таким образом деду Ерофею привели жену – бабку Ражного, красавицу невиданную, из-за которой, собственно, и таскали деда, пытаясь засадить в лагерь.
Теперь не то что дочерей, но и жеребят, а тем более ловчих птиц, не давали в дар, и приношение вотчиннику напоминало примитивную взятку, ибо из однолетнего жеребчика еще нужно было вырастить коня, кормить его, ухаживать, обучать – одним словом, душу вкладывать. И с соколом не возьмешь большую добычу, разве что утку или перепела...
Нынче считалось достойным даром, если вотчиннику пригоняли машину, как Колеватый...
Ражный вез волка...
Хозяин Вятскополянского Урочища Николай Голован был сельским священником, и отыскать его оказалось совсем нетрудно, как, впрочем, и саму Рощу. Дабы побороть «чародейские» обычаи, еще при Алексее Михайловиче в дубраве поставили деревянный храм, а служить в нем поставили аракса, вотчинника Голована, таким образом примирив доселе непримиримое. Спустя шестьдесят лет воздвигли каменный, двухэтажный, с колокольней, видимой на много километров. И тут же, при храме, сделали приходское кладбище, так что жители из близлежащих деревень не одну сотню лет свозили сюда покойников и хоронили между огромных деревьев. Но с них каждый год слетало столько желудей и листвы, что могилы сами скоро оказывались похороненными и исчезали бесследно.
В последние лет десять сюда вообще не привозили мертвых, поскольку дееспособное население прихода давно разъехалось, оставшиеся немощные старики доели последний колхозный комбикорм и поумирали, и дома в деревнях раскупили дачники. Храм долгое время служил складом фуража, потом вообще стоял в запустении, пока власти не дали команду на возрождение веры и церквей.
И потому как вотчинники Голованы издавна наследовали не только Урочище, но и сан приходского священника, то Николай в одиночку взялся восстанавливать храм, после чего, увидев его старания, подключились дачники – люди в основном интелллектуального труда, изголодавшиеся по вере. Так снова и возник приход, на самом деле существующий лишь в летний период, а все остальное время отец Николай служил в совершенно пустом, гулком храме.
По этой причине боярин Пересвет назначил поединок на начало октября, когда в Урочище на высоком холме нет ни единого постороннего человека и вотчинник-батюшка, молясь за своих прихожан, откочевавших большей частью на зимние квартиры в Москву, исполняет обязанности дачного сторожа.
Конечно, араксу Головану полезнее было бы пригнать в качестве дара джип-внедорожник: Ражный за последний десяток километров дважды засаживал «Ниву» так, что приходилось вытаскивать ручной лебедкой. С началом дождей Урочище превращалось в остров.
Он привез волка...
Каждый вотчинник стремился не выдавать месторасположение Рощи и тем более ристалища; тут же все было на виду, открыто, и в этом была сложность предстоящей схватки. Единоборцы могли спокойно разгуливать по Урочищу, воздавать жертвы деревьям, прикасаться руками к земляному ковру и получать от него силу, оставленную здесь араксами за многие сотни лет. И кроме того, некоторое время до начала поединка жить на этой территории и даже ежедневно и подолгу видеть своего противника.
Ражный приехал первым, на день раньше Скифа. И не было нужды демонстрировать вотчиннику опознавательные знаки – обряжаться в рубаху и надевать пояс. Голован издали заметил буксующую машину на склоне холма и пошел навстречу, еще и вытолкнуть помог из грязи.
– Здравствуй, Ражный, – сказал он, подавая руку сквозь опущенное стекло. – Добро пожаловать... Давай-ка, подсоблю.
На вид ему было лет семьдесят, но это только на вид – скорее всего, многим больше, однако вотчинный аракс был в самом расцвете сил и буквально вкатил «Ниву» под прикрытие древней дубравы. Он не видел волка в машине – Молчун за последние часы ослаб и лежал на полу, не поднимая головы, и когда Ражный остановился и открыл дверцу, тяжело вышел и сразу же лег на траву.
– Боже ты мой! – всплеснул ручищами отец Николай. – Да ведь ему же нездоровится!
– По дороге подстрелили, – объяснил Ражный. – Рана не опасная, выходится... Зато теперь не простой зверь – стреляный. Так что прими в дар, вотчинник.
Молчун вскинул голову – взгляд был печальный, но Ражный посчитал, что это от слабости и боли.
– Благодарствую, – скрывая радость, произнес Голован и пощупал волчий нос. – Горячий... Ну, температуру мы сейчас снимем, и рану бы обработать... Ты сам или мне?
– Сам, – сказал он, и пока вотчинник ходил за питьем для волка, Ражный промыл мочой оба отверстия, и особенно входное, куда забило пулей шерсть. Молчун терпел и лишь прикусывал руку, когда она касалась пораненного ребра. Отец Николай принес плошку с отваром, подставил к морде.
– Похлебай-ка, братец серый волк... Как ему имя?
– Молчун.
– Хорошее имя для такого существа, – одобрил он, глядя, как зверь лакает. – Хоть и не принято судить о даре, но это не просто дикий волк, Ражный. И душа у него не волчья...
– Тебе виднее, вотчинник, – уклонился тот, исподволь озирая Урочище: где-то здесь близко должен быть Поклонный дуб. – Говорю же, стреляный...
Двухэтажный, недавно отремонтированный дом Голована стоял поодаль от храма и был огорожен дощатым забором, а храм, закованный в железные леса, походил на птичью клетку. Крестов в Роще почти уже не было, маячило в просветах несколько за церковной оградой и возле нее, но зато чуть выше, пожалуй, на самом пике холма, на почетном месте, где наверняка когда-то было ристалище, вздымался высоченный железобетонный обелиск с красной звездой и бесконечными столбиками фамилий.
– Ты не оглядывайся, – заметил хозяин. – Сейчас вот пристрою зверя и все покажу... Ну, пошли со мной. Молчун?
Волк посмотрел в спину Ражному, почудилось, вздохнул тяжело и не сразу, но все-таки пошел за новым вожаком.
Поклонный дуб оказался недалеко от храма, и заботливо посыпанная песком тропинка, ведущая от небольшой деревеньки у подножия холма, проходила мимо. Толстая боковая ветвь его, умышленно когда-то притянутая к земле, торчала, как приспущенный шлагбаум, и все проходящие кланялись тут непроизвольно.
Пока Голован устраивал волка, Ражный воздал дереву: отыскал подходящее место, проделал ножом отверстие и вбил волчий клык. Экскурсовод ему не требовался, поскольку Урочище было классическим и всякий вотчинник без труда бы определил, что есть что, к тому же сейчас он чувствовал потребность побыть одному и испытать энергию места.
Победа на Пиру была в какой-то степени обусловлена тем, что схватка происходила в родовой Роще, а дома и стены помогают. Не случайно поединки назначались в разных дубравах, стоящих друг от друга иногда за тысячи километров, и если вольные араксы изначально были готовы к схватке в любом месте, то вотчинникам приходилось нелегко отрываться от своего космоса и осваивать иной.
От Поклонного он сразу же направился к Древу Жизни и таким образом сбежал от хозяина, но не от волка, ибо не смог отделаться от чувства, что волк продолжает смотреть ему в спину, и это сильно мешало сейчас. Роща оказалась настолько древней и плотной, что через полсотни метров все постройки скрылись из виду, в том числе и колокольня. Он шел, прикасаясь руками к деревьям, и одновременно хотел отключиться от реального мира и лишь приблизиться к состоянию «полета нетопыря», однако воспарил почти мгновенно и увидел дубраву в пестроте цветов излучаемых энергий.
Он вышел к южной кромке Урочища, где дубрава постепенно переходила в смешанный лес, затем взял строго на север и, пересекая холм в этом направлении, вдруг обнаружил причину, увидел, чей взгляд преследует его и что мешает и будет мешать впоследствии.
Начиненная костями земля излучала энергию распада, и даже мощный слой свежих, нынешних желудей, успевших дать острые пики побегов, толстый покров сосредоточения жизненной силы не мог перекрыть источавшегося духа тлена.
Тогда он выбрал более «чистое» место, рядом с Древом Любви, лег сначала на спину, прижал позвоночник и приземлился, выйдя из «полета нетопыря». И тут же, перевернувшись лицом вниз, попытался уйти в другой полет – раскинулся звездой, как на Правиле, до твердости желудя напряг мышцы и замер.
На этот миг останавливалось время, и вместе с ним отлетало все, что тяготило его, притягивало к земле.
И все-таки он не смог оторваться от нее и воспарить; лишь приблизился к состоянию Правила, облегчил груз плоти настолько, что под ним распрямились примятые желудевые ростки.
Земное притяжение здесь оказывалось сильнее...
После «полета нетопыря» приходилось, наоборот, приземляться, но входить в это состояние было легче, ибо отрывались от земли и парили в воздухе одни лишь чувства и ощущения.
Аракс не имел права надеяться на чудо, на везение и удачу; все достигалось невероятным трудом, упорством и высочайшей концентрацией воли. Даже еще не взглянув на ристалище, Ражный понял, что это «не его» Урочище, что он еще не созрел для поединка в таком месте, не довисел на прави́ле, не огрубел до твердости подошв и его повышенная чувствительность пойдет только во вред.
Здесь предстояло вступить в схватку со Скифом, биться в кулачном зачине, ломать его в братании и пахать ногами ристалище в сече, а не летать чувствами в радужном свечении многочисленных энергий...
К ристалищу он выбрел случайно – вдруг увидел перед собой ковер, настоящий цветной ковер: круглая поляна была засеяна густо цветущим портулаком. И это вовсе не значило, что вотчинник не подготовил ристалище, напротив, ухаживал за ним давно и старательно, а каким будет место схватки, единовластно определял хозяин Урочища.
Надо сказать, этот вотчинник отличался оригинальностью: бороться со Скифом придется на клумбе...
Он встал на колени возле края цветника и потрогал руками цветы, стелющиеся стебли, нежные мясистые листья. Из зрелых коробочек просыпалось мелкое, напоминающее пистолетный порох семя.
– Красиво, правда? – спросил Голован, внезапно оказавшись за спиной. – Я недавно открыл эти цветы. Раньше сеял клевер. Обыкновенный белый клевер. А папаша мой любил кукушкины слезки. Это из семейства ирисов...
Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.
– Не жалко?
– Что – не жалко?..
– Да цветы. Потопчем...
– Весной еще насею! Пойдем? – Хозяин кивнул куда-то в сторону. – На экскурсию.
– Я уже все посмотрел, – проронил он.
– Не все... Иди за мной!
Через несколько минут Голован привел его к церковной изгороди и остановился возле единственной свежей могилы с угловатым камнем вместо креста. Вверху был высечен знак аракса – дубовая ветвь с тремя желудями, а ниже только фамилия «Стерхов»...
– Завещал здесь схоронить, – объяснил хозяин. Урочища. – Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды... Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.
– Я и не радуюсь, – буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища...
– Но ты бы уложил Стерхова, – вдруг сказал Голован. —Я старый аракс и вижу. Тем паче род твой знаю.
– Бабка надвое сказала...
– А Скифа берегись... Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня. – Отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. – Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унес и выходил... Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свел нас во второй раз...
В батюшке бродил неуемный и страстный дух – верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.
– Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.
– А вот этого позволить не могу! – внезапно посуровел отец Николай. – Молод еще, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала... Да, кстати, помнишь, что ваш поединок – Тризный Пир?
– Калик говорил... И жаль, что Тризный.
– Ох, не шали, Ражный! – Голован погрозил пальцем. – Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял... Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти – это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах...
– Ты священник, Голован, тебе, конечно, проще разбираться в вопросах жизни и смерти. – Ражный вздохнул и посмотрел на могилу несостоявшегося соперника. – Но меня так отец учил, извини.
– Потому араксы из твоего рода и живут недолго, – заметил тот. – Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.
– Да нам и этого хватает...
– Ты весь в отца... Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. – Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. – Я с ним не схватывался, нет... Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли... Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да еще когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог... Да... С батюшкой твоим мы после войны на ристалище сошлись... Боярый муж свел, чтоб я с молодого дубка листья зеленые стряс. А он уж и тогда был ярый, хотя по возрасту Сбору не подлежал и потому на фронт ходил с мирскими... Я как схватился с ним в Муромском Урочище, так сразу понял: быть ему Пересветом... От твоего папаши память ношу. На, погляди!
И завернув рубаху, показал оторванную от ребер и так и не приросшую кожу...
Следующим этапом работы Верховный уже наметил установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД. Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось, чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии, несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо знал известную формулу – человек предполагает, а Бог располагает. Вызванного на совещание в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал ему вопрос, который уже задавал многим членам Госкомитета Обороны:
– Как вы думаете, товарищ Жуков, по какой причине самолеты противника терпят катастрофы на вверенном вам фронте?
Командующий сразу понял серьезность и сложность вопроса.
– Такие случаи имеют место, – признал он. – Полагаю, их уже около десятка.
– Если быть точным, их уже семнадцать, и пять требуют уточнения, – расхаживая по кабинету, сообщил Верховный. – Я не хочу укорить вас, товарищ Жуков, в том, что вы включаете их в сводки сбитых. Если эти стервятники упали на землю и не донесли свой смертельный груз до цели, значит, они... действительно сбиты. Меня интересует, кем сбиты, товарищ Жуков, с помощью каких вооружений и средств? Что вы можете сказать по этому вопросу?
Челюсть маршала еще больше отяжелела и сильнее проступила ямка на подбородке – признак сильной и решительной натуры.
– По мне, товарищ Сталин, все равно, кто бьет. Хоть черт, хоть дьявол, хоть Господь Бог. Чем больше их свалится, тем меньше могил рыть...
– А почему только на вверенном вам фронте воюют против немецко-фашистских оккупантов и черт, и дьявол, и Господь Бог? Кто придавал вам все эти ударные части, товарищ Жуков?
– Я бы тоже хотел знать... Но суеверный стал, спугнуть боюсь своим интересом.
– И правильно делаете, – одобрил Верховный. – А известно вам, что в районе Боровска в ночь на восемнадцатое октября произошел... самопроизвольный взрыв боезапаса двадцати четырех танков противника, замаскированных в лесу?
– Известно, товарищ Сталин... Артиллеристы сутки после того разбирались, кто стрелял.
– Оказалось, никто не стрелял...
– Есть кое-что еще, кроме Боровска.... Позавчера третья танковая группа Гота предприняла наступление силами до двух дивизий. – Маршал небрежно ткнул указкой в карту. – В районе населенных пунктов Теряево и Суворово на этот случай была организована засада. Такие же танковые и огневые засады стояли у Васюково, Митяево, Ермолино... Немцы обошли их стороной и, по сути, прорвали фронт, открыли дорогу на Москву... Что стало с танковой колонной противника... это надо видеть, товарищ Сталин.
– Что с ней стало?
– Металлолом... Сырье для мартенов.
Верховный отошел к стене, затем к окну, чтобы не показать выражение лица, ибо на сей раз не владел собой.
– Какой род войск приписал себе уничтоженные танки немцев? Артиллерия? Или авиация? – через минуту совершенно спокойно спросил он.
– Никакой, товарищ Сталин. Ни у кого рука не поднялась. Бойцы говорят, ангелы небесные прилетали.
– Я обязан предупредить вас, товарищ Жуков. В будущем вы не имеете никакого права полагаться... на ангелов. На моих соколов возлагать надежды разрешаю; на ангелов – не разрешаю.
Маршал помолчал, все больше каменея лицом.
– Не хотел докладывать... Но вынужден. – Боевой и уже прославленный полководец отер лицо платком, снимая напряжение. – Десятого октября находился в районе Бородино... Того самого Бородино. На дорогу вышел старик. Я приказал остановить машину и вышел...
– Зачем вы это сделали?
– Не знаю... Что-то потянуло к нему.
– Продолжайте.
– Старик назвал меня Егорием... И сказал: ступайте смело, Сергиево воинство с вами.
– И все?
– И все, товарищ Сталин.
– А он не давал тебе... икону?
– Нет, ничего не давал. Только рукой махнул в сторону фронта – иди, говорит... Сам остался стоять у дороги.
Верховный остановился спиной к маршалу.
– Советую вам как старший товарищ, – наконец проговорил он. – Советую твердо стоять на земле... В делах духовных, товарищ Жуков, я разбираюсь лучше вас. Поезжайте на фронт.
Когда командующий притворил за собою дверь, Верховный потянулся к трубке внутреннего телефона, с намерением немедленно вызвать к себе «инквизитора», однако раздумал и, посидев молча некоторое время, ушел в комнату отдыха. Трижды адъютант докладывал ему о назначенных приемах, он никого не принял. Он не ломал папирос, чтобы набить трубку ими, – курил одну за одной, выбирая из коробки онемевшими пальцами.
В эти минуты он осознавал себя человеком, который, как всякий смертный, ходил под Богом. Но еще дважды, словно проснувшись, тянул руку к телефону, но вместо трубки брал бутылку грузинского вина, наливал в бокал и пил крупными глотками.
Хмель его не брал вообще, однако чуть просветлялось сознание, где предупредительной надписью выступал некий высший приказ – не спешить, не опережать события и, как сказал суеверный товарищ Жуков, не спугнуть приданные небом ударные части.
...Вечером майор Хитров позвонил по спецсвязи и сообщил, что готов показать кино. Верховному не требовалось комментариев, он приказал адъютанту немедленно доставить в резиденцию начальника штаба триста двенадцатой дивизии.
Часовой фильм, снятый оператором из группы «инквизитора», мог потрясти всякого, кто стал бы смотреть его без определенной подготовки и знаний. Это была та самая танковая группа генерала Гота, прорвавшая эшелонированную оборону на Подольском направлении – возле Боровска. Хитров ничего снять не смог, ибо там уже хозяйничали фашисты.
На унылой осенней дороге и вдоль нее в самом деле лежало сырье для мартеновских печей, лишь отдаленно напоминая первоначальную форму того, чем был прежде этот металлолом. Кое-как узнавались практически вывернутые наизнанку и оплавленные танковые башни, сами корпуса, раскатанные, сплющенные в серые блины вместе с гусеницами, – и все это разметано, раскидано широкой лентой километра на три в длину и уже припорошено первым снегом. Было полное впечатление, что танковая группа Гота, численностью в девяносто машин, обойдя все засады, в глубине материка нарвалась на лобовой огонь главного калибра корабельной артиллерии. Или под точные попадания авиабомб, весом не менее тонны: иначе все увиденное объяснить было невозможно.
Последние кадры были сняты с самолета и напоминали заключительные аккорды драматической и вдохновляющей симфонии.
Верховный смотрел этот фильм среди ночи и радовался, что в маленьком зальчике темно и его лица не видит даже майор Хитров – второй зритель, делающий по ходу показа краткие комментарии. Когда же закончился показ, вождь встал, протирая глаза, и проговорил спокойным, уважительным тоном:
– Товарищ Хитров, вы хорошо справились с заданием. Но у меня есть еще одна просьба... Возьмите с собой того лейтенанта-разведчика из тридцать третьей... И отправляйтесь в НКВД. Скажите, пусть передадут вам... почтенного старца, которого девятого числа задержала моя охрана. Принесите мои извинения... за то, что я не вышел из машины и не принял икону собственноручно. Побеседуйте с ним, у вас это получится, попытайтесь установить... дипломатические отношения и договориться о нашей встрече. Если не удастся найти контакта – ни на чем не настаивайте. А как поступить с этим старцем – полагаюсь на ваше решение. И приходите ко мне в любое время дня и ночи.
Потом вызвал адъютанта и вручил ему коробку с пленкой.
– Сделайте две копии этого фильма, – распорядился он. – Одну без всякого промедления доставьте в разведку товарищу N с моей просьбой, чтобы его могли посмотреть в ставке фюрера. Товарищ N знает, как это сделать. Второй экземпляр передайте в наркомат иностранных дел. Пусть они дипломатической почтой отправят американцам.
Верховный ждал посланника к старцу более суток. Прежде царственно нетерпимый и грозный к своим подчиненным, сейчас он проявлял невиданную выдержку и чувствовал необходимость этого, всякий раз останавливая себя, когда ощущал порыв немедля вызвать начальника штаба триста двенадцатой дивизии. Пока ждал, около десяти раз просмотрел пленку, отснятую на месте катастрофы прорвавшей фронт танковой группы немецкого генерала Гота. И с каждым разом, вглядываясь в кадры не совсем качественной кинохроники, еще глубже проникался мыслью, что он видит результат применения некоего нового, новейшего, сверхнового оружия и что если он пока не владеет им, то может овладеть. В то время как его противник ведет секретные разработки по производству сложнейшего ядерного, у него в руках уже скоро может быть куда более безопасное, беззатратное и эффективное оружие, называющее себя Сергиево воинство.
Он не вдумывался в технологию этого оружия, не старался понять его природу и принцип действия, поскольку тогда следовало бы признать такое явление, как Божья кара или Огонь Небесный, коими в библейских преданиях поражался супостат. Он также не хотел сейчас вдаваться в идейно-теоретические и мировоззренческие подробности существа вопроса. Он видел, что ЭТО есть, имеет место быть и находится не в умозрительных научных изысканиях и предположениях, а уже воплощено в «металл», отлажено и действует не одну сотню или тысячу лет. И ЭТО выступает на его стороне без всяких союзнических договоренностей, по собственной воле, признавая его правое дело.
Он был правителем жестким, даже жестоким. Однако сейчас, столкнувшись с явлением, которое как бы ни называлось, он сразу же и навсегда отказался от всяческих резких и категоричных ходов. То есть стал сам собой, а не тем, что изваяла из него рабская свита. ЭТО вообще не следовало брать в руки, порабощать, подчинять своей власти; с ЭТИМ полагалось обращаться так, как обращается с ядовитой гюрзой восточный факир, выманивая ее из кувшина с помощью нехитрых звуков флейты. А ему тем временем зрители бросают монеты. Но если даже перестанут бросать и придется страдать от голода, все равно ему и в голову не придет выманить змею, отрубить ей голову, сварить и съесть. Потому что она живет триста лет и может еще послужить сыну и внуку – тем временам, когда вновь появятся зеваки и бросят свои деньги.
Майор пришел в кремлевский кабинет, откуда Верховный не уходил вот уже двое суток.
– Как зовут этого человека, товарищ Хитров? – был его первый вопрос.
– Он называет себя Ослабом, – устало проговорил майор и потер глаза.
– Редкое и странное имя... Какой он национальности? По звучанию напоминает скандинавское...
– Нет, он русский... Правильно звучит – Ослаб, ослабленный человек.
– Вам не чинили препятствий работники НКВД?
– Не особенно... Вышла заминка, на кого записать старика. Он числился за СМЕРШем... Бумажная волокита... Обошлось, переписали. – Майор откровенно и длинно зевнул, пристроил голову на мягкой спинке кресла.
А Верховный вдруг напрягся: этот не посвященный в тонкости отношений двора и специально не предупрежденный майор мог допустить стратегическую ошибку. Действуя от его имени по особым полномочиям, мог потребовать выдачи задержанного лично для Сталина, записать на него и тем самым приковать внимание Берии и всей его своры.
– На кого же переписали, товарищ Хитров? – тихо спросил он.
– Теперь Ослаб числится за штабом триста двенадцатой стрелковой дивизии, – сонно отозвался майор. – Вернее, уже не числится. Я его тут же отпустил... И выписал справку...
– Отпустили?..
– Да, объяснил ему, что свободен, претензий нет... Выдал комплект офицерской формы, бывшей в употреблении, шинель, сапоги... Очень холодно, пошел снег... И отпустил.
– Вы считаете, сделали правильно?
– Да, товарищ Сталин. – Майор, кажется, засыпал. – Он никуда не ушел, сказал, быть ему следует не близко от князя и не далеко...
– Как это понимать, товарищ Хитров?
Майор приоткрыл глаза, встряхнул головой.
– Отвез его за окраину Москвы по Можайскому шоссе и поселил в деревне Белая Вежа, у одинокой старушки.
– Правильно поступили... Кто выбирал место поселения?
– Он сам...
– Вам удалось выяснить, где он живет... постоянно?
– Где-то на территории, оккупированной немцами...
Верховный подошел к карте, отыскал Белую Вежу, прикинул расстояние до линии фронта и до Кремля – примерно одинаковое...
– Какое впечатление у вас сложилось об этом... человеке, товарищ Хитров? Не вызывает ли он подозрений... в религиозном фанатизме?
– Я фанатиков не видел, товарищ Сталин... Мне показалось, он вполне нормальный старик... – Майор из последних сил боролся со сном. – Если не считать, что он связан... С катастрофами самолетов и танков. И этого не скрывал. Он точно определил, что я послан князем... То есть вами, товарищ Сталин, как связист или посол... Он назвал меня опричником.
– Вас смущает это слово, товарищ Хитров?
– Смущает...
– И это хорошо. А вам не удалось выяснить, что представляет собой... Сергиево воинство? Что это? Группа... диверсантов, партизан, специально обученных воинов? Что?
Майор только развел руками.
– Это не поддается ни выяснению, ни анализу, товарищ Сталин. Должно быть, мы с нашим сознанием не готовы воспринимать явления подобного рода...
– И это тоже правильно, – перебил его Верховный. – Россия – страна загадочная, не поддающаяся стандартной мысли и логике... И не нужно понимать. А намерено ли Сергиево воинство согласовывать свои действия с командованием Красной Армии?
– Я спросил об этом старца... Он сказал, что его воины действуют самостоятельно и наносят удары по своему усмотрению.
– Он сам непосредственно управляет... действиями своего отряда?
– Нет, в Засадном Полку есть полководец, и имя ему – Пересвет. А Ослаб... В общем, как я понял, в боевых условиях он устанавливает связь с князьями и... заботится, чтобы они не дрогнули, не усомнились в правом деле, не предали.
– Вы сумели договориться о нашей встрече? – задал Верховный самый важный вопрос, чувствуя, что майор сейчас сломается.
– Нет, товарищ Сталин... В последний раз он был на военном совете в Филях... Но Кутузов не поверил и сдал Москву французам. А мог бы не сдавать... Да, товарищ Сталин! Чуть не забыл. – Майор на миг встрепенулся. – Нынче будет очень холодная зима. Небывалый мороз в Подмосковье! Стужа лютая, как в шестьсот двенадцатом... И как в восемьсот двенадцатом... Потому они в тулупах ходят... Но Москву не надо ни сдавать, ни жечь. Нашим бойцам не тулупы – хотя бы полушубки...
Уснул он мгновенно и сразу же стал зябнуть. Верховный принес свою шинель, укрыл майора и заходил по кабинету, стараясь ступать мягко и неслышно.
Вызванный к определенному часу и уставший от ожидания Всесоюзный староста осторожно приоткрыл дверь – хозяин поманил его рукой, приложил палец к губам. Седобородый старичок вошел на цыпочках, спросил глазами:
– Кто это спит?
– Это спит наша победа, – шепотом сказал Верховный.
Старый слуга понял это в правильном, символическом, смысле.
– Ожидается суровая зима, товарищ Калинин, – сказал Сталин. – Рекомендую Верховному Совету издать Указ... об обязательной и строжайшей сдаче государству всего овчинно-мехового сырья. Наказание за неисполнение... определите сами. Пусть по три шкуры с одной овцы дерут...
Спящий в кресле вздрогнул – Верховный оборвал себя на полуслове и указал Калинину на дверь.
Через двадцать минут майор проснулся.
