14. Личность выдающегося финского полководца раскрыта

В один из пятничных вечеров накатило на него вдохновение, и он потешил всю компанию рассказом о том, как призвали его на резервную службу во время Шестидневной войны, велели ему, одному художнику и двум профессорам залечь на пустынном холме неподалеку от иерусалимского квартала Арнона, дали им бинокль и полевой телефон и приказали не спать ни в коем случае. На соседнем холме иорданские солдаты установили несколько минометов и пулемет; солдаты преспокойно себе расхаживали, словно скауты, готовящиеся к лагерному костру А когда иорданцы закончили все приготовления, то открыли огонь по Фиме и его товарищам.

– Догадайтесь, – сказал Фима, – каков был мой первый порыв? Нет. Отнюдь не убежать. И не ответить огнем на огонь. А просто позвонить в полицию и пожаловаться, что тут несколько психов, они нас отлично видят и все-таки стреляют, будто холм наш безлюден. Кто я им? Друг-приятель? Соблазнитель их женщин? Что они вообще обо мне знают? Нужно вызвать полицию, пусть приедут поскорее и разберутся с ними. Так я в ту минуту чувствовал.

Передовица в газете “Ха-Арец” показалась Фиме намеком на определенное смягчение позиции правительства. Этакий сигнал о готовности взвесить по крайней мере одно из слагаемых официальной правительственной линии. В этом Фима узрел подкрепление собственной теории маленьких сдвигов. И он поспешно собрал Революционный совет на срочную утреннюю встречу в аудитории семинарских занятий Цви Кропоткина, в кампусе Еврейского университета на горе Скопус в Иерусалиме. Фима объявил собравшимся, что изменил свое намерение и отложил визит в Тунис. Мирный процесс на сей раз следует начать не оперным аккордом в стиле Садата и Бегина, а как раз обменом мелкими жестами доброй воли, и, быть может, именно они смогут постепенно раскрошить стены ненависти и злобы, создадут первичные вибрации эмоциональной оттепели. Осцилляции в духе Джеймса Джойса, а не размах в стиле Шекспира. Тропизм предпочтительнее катаклизма. Предложение, включенное в повестку дня, состоит в следующем: Организация освобождения Палестины (ООП) берет на себя миссию по спасению остатков еврейства Эфиопии. Или еврейства Йемена. Мы посылаем благодарственное письмо в штаб руководства ООП, находящийся в Тунисе, нарушая таким образом табу – тотальный запрет на контакты с ООП. Цви Кропоткин ошибается, надеясь на американское давление. И уж наверняка ошибается Ури Гефен, считающий, что ситуация должна стать еще более невыносимой, прежде чем появятся положительные сдвиги. Оба эти подхода выражают тайную склонность израильских левых “голубей” выжидать – в надежде на изменение ситуации, вместо того чтобы действовать. Даже если это ограниченное действие.

И вдруг охватила его тоска по Ури – по его широким плечам, его шуткам, его звучному, теплому смеху, по его манере наставника молодежи, по его крестьянскому обычаю обнимать за плечи, по его привычке тыкать тебе кулаком в живот этаким боксерским ударом, сопровождая тычок словами: “Поди-ка сюда, Салман Рушди, где же ты прячешься от нас?” И после торопливо обнюхать, демонстративно сморщить нос и заявить: “Сколько времени ты уже не менял рубашку? Со дня похорон Бен-Гуриона?” И еще: “Ладно, хорошо. Вперед. Если выхода нет, то задвинь нам небольшую лекцию о христианских сектах аскетов, но только сначала возьми себе немного копченого мяса. Или ты у нас уже принял ислам?”

Тоска по теплу в голосе Ури, теплу его тела вызвала у Фимы желание немедленно вложить свои бледные пальцы в огромную ладонь друга, узловатую, веснушчатую ладонь каменотеса, что всегда вызывало в нем разряд, мигом придававший неожиданный поворот в дискуссии. Как случилось это три недели назад в доме Цви Кропоткина, когда Шула выразила тревогу по поводу волны исламского экстремизма и Фима потряс всех, подробнейше изложив идею, согласно которой ссора между евреями и арабами – не более чем исторический эпизод, которому от силы сто лет, всего лишь горькая драчка за земельные участки, но настоящая угроза другая – и она никуда не делась – пропасть между евреями и христианами.

Затосковав по Ури, Фима все же понадеялся, что тот еще в Риме, позвонил в адвокатскую контору Нины и терпеливо ждал на линии, пока не услышал хриплый, прокуренный голос:

– Да, Фима, давай покороче, у меня совещание.

И Фима уговорил ее сходить на вечерний сеанс в кино, на французскую комедию с Жаном Габеном, которая шла в кинотеатре “Орион”.

– Позавчера ночью я повел себя как конченый осел, – сказал он, – но увидишь, этим вечером я буду паинькой. Обещаю.

– Сегодня я занята допоздна. Но позвони часов в семь-восемь, посмотрим, как сложится. И скажи мне, Фима, сколько носков у тебя сейчас на ногах?

Нисколько не обидевшись, Фима начал пересказывать основные положения своей новой статьи о цене морали и цене отказа от морали.

– Так, – прервала его Нина, – у меня сейчас совещание, тут полно народу, поговорим в другой раз.

Ему хотелось спросить, не обсуждают ли они сейчас историю с ультрарелигиозными клиентами, торговавшими сексуальными штучками, но решил не мешать. Он сумел продержаться почти четверть часа, прежде чем позвонил Цви Кропоткину и с лету бросился излагать свою статью-ответ. Имелась у него тайная надежда развязать яростную телефонную дискуссию и поставить Цви мат в четыре-пять ходов. Но Цви торопился на лекцию:

– Прости, жутко опаздываю, давай поговорим об этом позже, когда мы в газете прочитаем твою новую благую весть.

Фима даже раздумывал, не позвонить ли отцу, зачитать ему факты об Индии, заставить признать ошибку, а заодно сообщить, что старик потерял одну из своих запонок. Если этот светлячок, конечно, не сережка Аннет. Но от звонка Баруху все же воздержался, дабы не накалять отношения.

А поскольку не осталось никого, кому можно было позвонить, то Фима просто постоял на кухне, потом методично собрал все крошки со стола, намереваясь поддерживать чистоту, которую сотворил нынче ночью; металлическое поблескивание нового чайника доставляло ему истинное наслаждение. “Немного силы воли, – подумал он, – немного воодушевления, немного настойчивости – и совсем нетрудно начать с новой страницы”. И, придя к этому выводу, Фима набрал номер Яэль. Понадеялся, что ответит не Тед. И положился на вдохновение, которое подскажет ему самые нужные слова.

– Да это просто телепатия! – воскликнула Яэль. – Я меньше минуты назад сказала Теди, чтобы он тебе позвонил. Ты его опередил на тридцать секунд. Значит так, нам с Теди нужно ехать на встречу в концерне “Авиационной промышленности”, вернемся только вечером. Когда точно, не знаю. Наша соседка встретит Дими из школы и присмотрит за ним днем. Не будешь ли ты так любезен, заберешь Дими у соседки после работы? Уложишь его спать, присмотришь за ним, пока мы не вернемся? Соседка его уже накормит. Ключ у Дими в кармане. Что бы мы делали без тебя? И прости, я кладу трубку, потому что Теди кричит снизу, что за нами уже пришла машина. Ты чудо! Все, побежала. Огромное-огромное спасибо, и увидимся вечером. Перед сном дай ему половину таблетки валиума, если не сможет уснуть. И бери в холодильнике все, что найдешь.

Это “увидимся вечером” Фима расценил как нечто личное, как некое тайное обещание, но тут же посмеялся над собой, над своей нелепой радостью, и взялся разбирать кипу пыльных газет и журналов, скопившихся на полу у кровати. Взгляд его наткнулся на давнюю статью историка, военного и политика Иехошафата Гаркави, и Фима погрузился в чтение, а затем и в размышления, какие уроки следуют из подавленного римлянами восстания евреев. На его взгляд, аналогия с нашим временем была острой и оригинальной, хотя в некоторых смыслах и несколько наивной.

На заднем сиденье в автобусе, по дороге на работу, он увидел женщину, репатриантку из арабской страны. Женщина горько плакала, а девочка лет семивосьми утешала ее, вновь и вновь повторяя: “Он не нарочно”. Не нарочно, то есть без умысла. Фима принялся перекатывать на языке это слово: “умысел”, “злой умысел”, “добрый умысел”, “без умысла”. Не в нем ли скрыта одна из главных тайн мироздания? В любви и смерти, в одиночестве, вожделении, ревности, зависти, в лесах, горах, пустынях, в воде и солнечном свете – есть ли во всем этом “умысел” или нет его? Есть ли умысел в том, что, по сути, ты не отличаешься от ящерицы, а виноградный лист схож формой с твоей ладонью? Есть ли умысел в том, что жизнь твоя течет, что истечение ее день ото дня – между сожженными чайниками, мертвыми тараканами и уроками Великого восстания против римлян? Слово “истечение”, с которым он столкнулся много лет назад, читая “Мысли” Блеза Паскаля, казалось ему жестоким и бьющим в самую точку, будто Паскаль выбрал это слово после того, как тщательно исследовал его, Фимы, жизнь. Как сам Фима разглядывает жизнь Иоэзера, хотя даже родители его еще не родились. А испанский сеньор, изрезанный морщинами, дремлющий на пороге галантерейной лавки, – каково его мнение по поводу пари, предложенного нам Паскалем? Ведь это пари, которое невозможно проиграть. И разве пари, в котором возможен только выигрыш, может вообще называться “пари”? И между прочим, как Ваша Честь сподобится объяснить Хиросиму? Освенцим? Смерть арабского подростка? Заклание Ишмаэля и изгнание Ицхака? Убийство Троцкого? Я Сущий, который пребудет? Где пребывал ты, когда Я положил основы мироздания? Молчит Ваша Честь? Забавляется Ваша Честь. Аминь.

Тем временем Фима пропустил свою остановку и вышел на следующей. Но не забыл попрощаться с водителем, сказав ему:

– Спасибо и до свидания.

В клинике он застал только Тамар Гринвич. Оба врача отправились в налоговое управление, что-то надо было там уточнить, и вернутся, возможно, к четырем.

– Вот вчера вы не пришли на работу, – сказала Тамар, – и день выдался просто безумный. А сегодня, посмотрите, тишина и покой. Делать нам совершенно нечего, ну разве что на телефонные звонки отвечать. Можем устроить оргию. Так, рубашка у вас застегнута криво. Одну пуговичку пропустили. Скажите, Фима, какая река в Восточной Европе из трех букв начинается на “б”?

Она сидела на его стуле за стойкой регистратуры, склонившись над сборником кроссвордов. Плечи у нее были квадратные, твердые, как у пожилого старшего сержанта, тело чересчур плотное, лицо бесхитростное, доброе, а чудесные шелковые волосы – мягкие и промытые. Всякий открытый участок ее кожи был усеян веснушками. Уж наверняка и в местах укромных веснушки налезают одна на другую. Проделка генетики, окрасившей один ее глаз в зеленый цвет, а другой – в карий, сейчас вызвала у Фимы не улыбку, а изумление и даже некое благоговение: ведь и он сам мог родиться с одним ухом от мамы, а с другим – от отца. Мог унаследовать хвост ящерицы, к примеру. Или усики насекомого. Грегор Замза из рассказа Кафки просыпается однажды утром и обнаруживает, что превратился в гигантское насекомое. И Фима вдруг увидел в этой истории не притчу, не аллегорию, а вполне реальную возможность. Тамар не знала этого рассказа, но смутно помнила, что Кафка был бедняком из югославов, убитым в сражении с бюрократией. Фима не удержался, рассказал ей о жизни Кафки, о его любовных историях.

Убедившись, что ему удалось возбудить любопытство Тамар, он вкратце пересказал сюжет “Превращения”. И пояснил, что ивритское название – слишком неточный перевод понятия “метаморфоза”. Но все его попытки объяснить Тамар самую суть лингвистической разницы провалились.

Не поднимая головы от кроссворда, Тамар спросила: – Но что он хочет сказать этим? Что его отец был немножко убийцей? Возможно, он считал, что написал юмористический рассказ, но мне совсем не смешно. Я сама нахожусь в подобной ситуации. Нет ни одного дня, когда бы он надо мною не смеялся. Не упустил ни единой возможности, чтобы унизить меня. Но вчера, когда вас не было, он почти не обижал меня. Даже угостил леденцом от простуды. А может, знаете птицу из пяти букв, последняя “д”?

Фима очистил ножом апельсин, завалявшийся под стойкой, и даже успешно – не отрезал себе ни одного пальца, хотя апельсин истерзал изрядно. Закончив, поделился с Тамар и ответил:

– Может, вчера он приболел или вроде того?

– И вы тоже бросьте шутить по этому поводу. Неужели не видите, что мне больно? Почему бы вам однажды не поговорить с ним обо мне. Спросите его, зачем он вечно глумится надо мной?

– Дрозд, – сказал Фима, – пять букв, последняя “д”. Но отчего вы прилепились именно к этому чудовищу, которое ненавидит весь род людской, а особенно – женщин?

– Ох, Фима, – прошептала Тамар, – это не в моей власти.

– Освободитесь, – посоветовал Фима. – Что вообще можно любить в нем? А может, вы влюблены вовсе не в него, а в вашу безответную любовь?

– Философствование, – вздохнула Тамар. – Когда вы начинаете умничать, то становитесь круглым дураком, Фима.

– Круглым дураком, – повторил Фима и улыбнулся. – Я знаю. О, нашел – Буг.

– Что? – удивилась Тамар. – По-моему, вам лучше помолчать. Дайте мне закончить этот кроссворд.

– Буг, моя красавица, Буг. Река в Восточной Европе. Между прочим, река Буг с исторической точки зрения…

– Прекратите, Фима. Раз в году я завела речь о себе, а вы тут же меняете тему и начинаете свое “с исторической точки зрения”. Почему бы просто не послушать меня хотя бы минуту. Невозможно поговорить. Ни с единой живой душой.

Фима попросил прощения. Он отнюдь не собирался задеть кого-либо, обидеть, оскорбить. Вот, он сейчас приготовит для нее чаю, нальет себе кофе, а затем будет нем как рыба. Поможет ей решать кроссворд, и ни словечка из философии.

Но когда они сидели вместе и пили чай с кофе, Фима не удержался и развернул перед Тамар свою программу переустройства мира: нынче же он созвал бы заседание правительства и представил министрам детали суровой операции, которую необходимо срочно провести ради спасения страны. Произнеся “операция”, Фима буквально увидел прусскую гримасу презрения на лице Гада Эйтана. Вероятно потому, что доктор Гад Эйтан, великолепнейший гинеколог, в клинике был еще врачом-анестезиологом и в случае необходимости обслуживал и собственных пациенток, и пациенток доктора Варгафтика.

– Мое несчастье в том, Фима, что выше моих сил перестать любить его. Даже зная, что у меня нет и одного шанса на миллион, даже убедившись, что человек он жестокий, а меня просто ненавидит. Что поделаешь. Но уже много лет я чувствую, что за его жестокостью кроется уязвимый одинокий мальчик, который вовсе не испытывает ненависти к женщинам, а просто их боится, боится, что не перенесет еще одного удара, еще одного унижения. Быть может, это дешевая психология. Или он все еще любит свою жену, сбежавшую от него? Ждет, что она вернется? Человек, источающий яд, потому что слезы переполняют его? Или вы думаете, что я пересмотрела мелодрам? Всякий раз, когда он издевается надо мной, я чувствую, будто внутри он зовет меня, словно заблудившийся малыш. Попробуй поспорь с чувствами. А что, по-вашему, за страна на Африканском континенте, одиннадцать букв, третья “е” и восьмая “е”?

Через открытую дверь Фима окинул взглядом комнату, где пациентки приходили в себя после процедур, регистратуру, стойку регистратора. Словно искал ответ на заданный ему вопрос. Кондиционер. Репродукции Дега и Модильяни. Два неброских растения на гидропонике в вазонах. Белый флуоресцентный свет. Зеленоватый ковер на полу. Настенные часы с латинскими буквами вместо цифр. Телефон. Вешалка, где кроме верхней одежды можно пристроить и зонтики. Корзинка с журналами и газетами. Несколько журналов на столе. Голубой рекламный листок “Остеопороз – ускорение процесса снижения плотности и прочности костей. Руководство для женщин. Какие женщины наиболее подвержены риску? Состав группы риска. Женщины худощавые. Женщины, у которых от рождения тонкие кости. Женщины с хирургической менопаузой (после удаления яичников). Женщины, подвергшиеся облучению, в результате чего в их организме прекратилось вырабатывание эстрогенов. Женщины, которые в жизни своей не были беременны. Женщины с наследственной предрасположенностью к развитию заболевания. Женщины, в рационе питания которых много продуктов с низким содержанием кальция. Курящие женщины. Женщины, не занимающиеся физкультурой и спортом. Либо злоупотребляющие алкоголем. Либо женщины, страдающие эндокринными заболеваниями – заболеваниями щитовидной железы, сопровождающимися как гиперфункцией, так и гипофункцией”.

Фима заглянул в другой рекламный листок, на сей раз – фиолетового цвета, лежавший перед ним на столе. “Моя маленькая тайна… Менопауза. Альтернативная гормональная терапия. Что такое менопауза? Что такое женские гормоны и как они производятся? Каковы характерные признаки наступления менопаузы? Каковы изменения в организме, наступающие в результате снижения вырабатывания половых гормонов? Сравнительные графики эстрогена и прогестерона. Что такое «приливы» и когда вам следует ожидать их появления? Какова связь между эстрогенами, уровнем жиров в крови и заболеваниями сердца? Можно ли улучшить способность эмоционального противостояния тем изменениям, которые происходят в организме на данном этапе вашей жизни?”

Фима удовольствовался чтением заголовков. Слезы жалости и сострадания вдруг затуманили ему глаза, не жалости к той или иной женщине – Нине, Аннет, Тамар, а жалости и сострадания ко всей половине рода человеческого. Разделение людей на два пола виделось ему в эту секунду величайшей несправедливостью, которую невозможно исправить. И он будто соучаствует в этой несправедливости и немного виноват в ней, потому что поневоле иногда наслаждается этим разделением. Затем он чуточку поразмышлял над стилем рекламного листка и над тем, как все в нем поправить. Впрочем, он не был уверен, что его формулировки так уж улучшат текст. Разложивший тут листки и брошюры забыл по глупости своей, что здесь бывают и мужчины, порой даже религиозные, ведь и у таких случаются нарушения с репродуктивной функцией. И эти листки наверняка смутят и возмутят их. Да и женщина почувствует себя неловко, если напротив будет сидеть мужчина, читающий такое. Ох, это он сам и разложил здесь все эти листки да брошюрки и прежде даже не удосужился в них заглянуть. И все же на стенах, на полках – картины, сувениры с благодарственными надписями, подношения пациенток. Благодарные женщины подписывались именем и первой буквой фамилии. Медная тарелка от Кармелы Л.: “С чувством вечной признательности потрясающему, преданному своему делу коллективу клиники”. Фима помнил эту Кармелу – она покончила с собой. Хотя во время визитов казалась такой веселой, оживленной, постоянно шутила.

Мэру Иерусалима следует запретить использование слова “вечность” и его производных. По крайней мере, в пределах Иерусалима.

Фима принялся мысленно прочесывать карту Африки, с севера на юг, от Египта до Намибии, затем проделал это с востока на запад, от Мадагаскара до Мавритании, искал подходящую страну для Тамариного кроссворда. Ему привиделся доктор Гад Эйтан, надменный викинг с кошачьими повадками вдруг предстал несчастным мальчуганом; одинокий и никем не любимый, бродил он по джунглям и пустыням Африки. Подходящая страна так и не сыскалась. Фима спросил себя: “Неужели и те, кто придет за нами, Иоэзер и его современники, будут решать кроссворды? Страдать от неразделенной любви? Пропускать пуговицы, застегивая рубашку? И у них с возрастом станет падать тестостерон и эстроген? А на широтах экватора по-прежнему будут бродить несчастные дети?” Фимино сердце сжалось от горя. Он едва не бросился к Тамар, чтобы обнять ее, прижать к груди ее широкое лицо, погладить красивые волосы, собранные в скромный тугой пучок на затылке – по моде женщин из России, из первопроходцев, осваивавших земли Эрец Исраэль. И предложи он ей переспать с ним здесь, вот прямо сейчас, в комнате, где пациентки приходят в себя после процедур, она бы, конечно, залилась краской, потом побледнела, испугалась, но в конце концов согласилась. Ведь они здесь одни, по меньшей мере до четырех часов пополудни точно. Можно осыпать ее изобилием таких наслаждений, которых, по предположению Фимы, она в жизни не ведала, извлечь из глубин ее смех, мольбы, всхлипывания, шепот, уговаривания, нежные стоны – звуки, которые и ему даруют великую радость от осознания, что он сделал ее счастливой хотя бы на миг. Ну и что с того, что она не очень хороша собой? В присутствии красивых женщин Фима всегда падал духом, обращался в смиренного и покорного рохлю. Только женщины, обиженные судьбой, отвергнутые, зажигали в нем искру сердечности, перераставшую в вожделение. Но что, если она не предохраняется? Забеременеть именно здесь, в этом аду абортов и выскабливаний?

И вместо любви Фима предложил Тамар апельсин, не позаботившись прежде проверить, если ли еще один апельсин в ящике регистраторской стойки. И удивил Тамар, сказав, что ему нравится ее юбка, бирюзовый цвет весьма ей к лицу. И волосы у нее роскошные, на его взгляд.

– Прекратите, Фима, – вздохнула Тамар, – Это не смешно.

– Только когда рыбу вытаскивают из воды, до нее доходит, что всю свою жизнь она провела в воде. Так и у нас. Впрочем, неважно. Но я не шутил. Я подразумевал именно то, что сказал вам и о бирюзовом цвете, что так к лицу вам, и о ваших волосах.

– Милый вы человек, – произнесла Тамар с некоторым сомнением, – образованный, поэт и все такое. Хороший. Но вы ребенок. Просто дите малое. Иногда мне хочется зайти к вам утром и самой побрить вас. Смотрите, как вы порезались. Вот сущий младенец.

Потом они сидели друг против друга и почти не разговаривали. Она сосредоточенно решала кроссворд, а он углубился в старый журнал “Женщина”. Его увлекла исповедь бывшей “девушки по телефону”, которая вышла замуж за красавца-миллионера из Канады, но затем бросила его и примкнула к группе религиозных евреев из города Цфат в Галилее, последователей-хасидов раби Нахмана из Браслава.

Тамар нарушила молчание:

– Ох, вспомнила. Гад просил, чтобы мы протерли пыль в его кабинете. А Варгафтик велел продезинфицировать щипцы и прокипятить полотенца и халаты. Как же неохота. Сначала добью кроссворд.

– Так сидите! – воскликнул Фима с энтузиазмом. – Сидите себе спокойно, как королева. Я все сделаю. Увидите, все будет в полном порядке.

С этими словами он вскочил и ринулся в кабинет доктора Эйтана, прихватив тряпку. Первым делом он поменял рулон бумажных простыней, которыми застилали кушетку. Ему нравилось касаться бумаги, ее шероховатость, нежная и ласкающая. Потом навел порядок в шкафчике с лекарствами, размышляя о притче, которую рассказал отец, – о длине и ширине израильского железнодорожного полотна. И решил, что он чем-то походит на начальника израильских железных дорог, который, решив не ударить в грязь лицом перед американским коллегой, выдал сокрушительный ответ, который только на первый, поверхностный взгляд может показаться смешным. Ведь на самом деле смешон именно американец с его нелепым утверждением, будто длина речи каждого делегата должна быть соизмерима с длиной железнодорожных путей в его стране. Эта позиция громилы, поигрывающего мускулами, никуда не годится – и не только в аспекте моральном, но и с точки зрения здравого смысла. Размышляя, Фима машинально взял со стола Гада Эйтана прибор для измерения кровяного давления. Одной рукой он попытался наложить резиновый жгут на другую руку – примерно так религиозные евреи каждое утро накладывают коробочки с текстами молитв на левую руку и затягивают ремешки. Но у Фимы ничего не получилось, и он оставил это дело. Взгляд его задержался на плакате – молодой мужчина с карикатурным животом, будто он на сносях, прижимает к себе весьма упитанного младенца, и оба улыбаются от уха до уха. И надпись: “Матерна 160 – твоя витаминная добавка. Легко усваивается. Без запаха. Без специфического вкуса. Лидирующий препарат для беременных в США. Отпускается только по рецепту врача. Исключительно”. Фима решил, что следовало бы ограничиться либо “только”, либо “исключительно”, но он не мог сделать выбор, какое бы слово выкинул. Слова “лидирующий препарат”, на его вкус, были казенными, “для беременных” – почти обидным.

Фима повозил тряпкой по гинекологическому креслу, избавляя его от несуществующей пыли. Несколько мгновений сражался с внезапным соблазном – усесться в кресло, раскорячить ноги и попытаться представить, что чувствуют пациентки. Потом вспомнил про африканскую страну и подумал, что в кроссворд Тамар вкралась ошибка, потому что нет никаких стран в Африке, в названии которых фигурировали бы две буквы “е” – на третьем и восьмом месте. И сказал себе: “Можно подумать, что если бы такая страна существовала, то мир бы изменился!”

Фима внимательно осмотрел медицинские приборы из нержавеющей стали, все эти расширители и кюретки для процедур с шейкой матки, и, представив эту загадочную “шейку” и ее исследование посредством металлических щупалец, содрогнулся от отвращения, низ живота будто судорогой свело. Он издал невнятный звук, втянул в себя воздух сквозь стиснутые зубы, но от крика удержался. Рядом с кюретками в строгом порядке лежали ножницы, щипцы, внутриматочные спирали в стерильных упаковках. Слева от стола, на небольшой тележке с колесиками, стоял вакуумный аспиратор, Фима знал, что его используют при проведении операции по прерыванию беременности посредством вакуумного всасывания. И снова все внутренности у него скрутило узлом. Он подумал, что это всасывание – по сути, клизма наоборот, и страдания, выпадающие на долю тех, кого Бог сотворил женщиной, – величайшая несправедливость, которую невозможно исправить.

А что делают с зародышами? Кидают в пластиковый мешок, который он или Тамар выносят ежедневно перед закрытием клиники. Добыча для уличных котов! Или спускают в унитаз, сливают воду и дезинфицируют унитаз лизолом. Прошлогодний снег. Ведь если свет, который в тебе, – тьма, как сказано в Евангелии, то какова же сама тьма!

В небольшой витрине лежало оборудование для реанимации, кислородный баллон и кислородная маска. Рядом – комплект анестезиолога. Фима включил электрический обогреватель и подождал, пока раскалятся спирали. Попытался понять, что за формула написана на бутыли с физиологическим раствором. Ага, глюкоза, хлорид соды. Застыв с тряпкой в руке, он думал о соседстве анестезии и реанимации, о плодородии и смерти, столь тесно переплетающихся в этой комнате. Что-то тут казалось ему слишком абсурдным, невыносимым, но он никак не мог понять – что именно.

Встряхнувшись, он протер тряпкой экран ультразвуковой установки, и этот экран не показался слишком уж отличающимся от того, что стоит на столе у Теда. Когда Тед спросил, как будет на иврите английское слово deadline, Фима решил выпендриться и ответил “мертвая линия”. Но как же это будет на иврите? “Крайний срок”? Вот только это совсем не так драматично, как по-английски, даже анемично. Безлико, в тон “лидирующему препарату для беременных в США”. Задумавшись, Фима нечаянно обрушил аккуратную стопку прозрачных упаковок со стерильными резиновыми перчатками фирмы “Поллан”. Старательно складывая прозрачные перчатки в прозрачных пакетах, Фима вопросил себя: “Что означает эта вездесущая прозрачность, словно мы живем в аквариуме?”

В конце концов он покинул кабинет и направился в каморку, приспособленную под хозяйственные нужды, – маленький закуток, прежде бывший балконом, который закрыли непрозрачным стеклом. Втиснул груду полотенец в стиральную машину, впихнул и тряпку, дважды прочитал инструкцию и с великим изумлением сумел запустить агрегат. Слева от стиральной машины стоял стерилизатор, оснащенный табличкой с инструкцией на английском: “200 градусов Цельсия, по минут”. Хотя внутри стерилизатора уже находились две пары ножниц, несколько шприцев и кое-какие мисочки из нержавеющей стали, Фима предпочел не запускать прибор. Быть может потому, что температура показалась ему немыслимой, убийственной. Войдя в туалет, он со странным удовольствием вдохнул сильные ароматы дезинфицирующих средств, попытался опорожнить мочевой пузырь, но потерпел фиаско – возможно, из-за того, что думал о душах утопленных детей. Переполнившись гневом, он сказал своему члену: “Да пошел ты!” Застегнул брюки, вернулся к Тамар и, словно беседа их не прерывалась, сказал:

– Почему бы вам просто не оборвать всякие контакты с ним? Не обращать внимания на его грубости? Демонстрировать полное равнодушие? Я все убрал, привел в порядок, запустил стиральную машину Будто отныне он для вас – пустое место, нечто прозрачное. Именно так вам следует к нему относиться.

– Но как можно, Фима. Я люблю его. Как вы не понимаете? Но однажды, вместо того чтобы обратить к нему свое несчастное лицо, я отвешу ему звонкую пощечину. Уж это точно. Иногда мне кажется, что он ждет, чтобы я так и сделала. И это будет ему приятно.

– По правде говоря, увесистую пощечину он от вас заслужил, – улыбнулся Фима. – Я бы с большим удовольствием поглядел на это. Хотя и против насилия. Вот, нашел для вас.

– Что вы для меня нашли?

– Вашу страну в Африке. Родезия. Ой, нет… Не подходит. “Е” четвертая и вообще одна. Стерилизатор я не стал включать, потому что он полупустой. Экономим электричество. Какая же это страна? Одиннадцать букв, третья “е” и восьмая “е”.

Тамар сказала:

– Перестать любить его. Вот в чем мое спасение. Просто перестать, и дело с концом. Вот только как прекращают любить? Фима, вы все знаете. Расскажите, как перестать любить.

Он улыбнулся, пожал плечами, что-то пробормотал неразборчиво, помолчал и заговорил:

– Что я понимаю в любви? Когда-то я думал, что любовь – это точка, в которой встречаются жестокость и милосердие. Сегодня мне это видится чепухой. Думаю, что я никогда ничего не понимал в любви. Я немного утешаюсь тем, что другие, похоже, понимают еще меньше. Это нормально, Тамар, поплачьте, не сдерживайтесь, не стыдитесь своих слез, они принесут облегчение. А я приготовлю вам чай. Ничего. Через сто лет и любовь, и страдания станут давно перевернутой страницей истории. Как кровная месть. Или кринолины и корсеты из китового уса. Мужчины и женщины будут соединяться друг с другом посредством обмена микроскопическими электрохимическими импульсами. Не будет никаких ошибок. Хотите бисквит к чаю?

Приготовив чай для Тамар, он принялся рассказывать историю про железнодорожных боссов и объяснил, почему, по его мнению, израильский железнодорожник прав, а американский мистер Смит абсолютно не прав. По лицу Тамар пробежала слабая улыбка. В письменном ящике за своей регистраторской стойкой он нашел точилку, карандаш, скрепки, линейку, нож для разрезания бумаги, но апельсина там не оказалось. И бисквитов тоже.

Тамар сказала:

– Это неважно, спасибо вам, мне уже лучше, вы всегда такой хороший.

Ее чуть выпирающий зоб вызвал у Фимы не улыбку, а сострадание. И он вдруг усомнился, а сумеют ли те, кто придут за нами, Иоэзер и его современники, сумеют ли они жить разумнее нас. Ведь жестокость и глупость могут просто обрести более утонченные и сложные формы, и только. Какова польза от реактивного движителя тем, кто понимает, что место его больше не узнает его.

Эти странные слова из Книги Иова, “место его уже не узнает его”, всегда интриговали Фиму, вот и сейчас он взволновался и даже зашевелил губами, беззвучно повторяя их. И пред мысленным его взором предстала выдуманная Томасом Мором страна Утопия, с идеальным общественным строем, полная справедливости и всеобщего добра, истинное вместилище слов “место его уже не узнает его”. И Фима решил, что об этом он не станет говорить с Тамар.

Тамар заметила:

– Посмотрите, керосина в обогревателе почти не осталось. Что вы там бормочете?

– Я включил электрический радиатор в кабинете Гада, – сказал Фима. – В кабинет Альфреда я еще не заходил. Но сейчас и там наведу полный порядок.

Догадавшись, чего от него ждет Тамар, он отправился в кладовку за керосином для обогревателя. Когда вернулся, с улицы донеслись басовитые раскаты грома, словно где-то поверх облаков бушевало танковое сражение. Фима вдруг вспомнил другую строку из Псалмов: “Господи, коснись гор – и задымятся”. И тотчас нарисовал эту картину. И содрогнулся. Со второго этажа неслись приглушенные звуки виолончели, медленные, низкие, строгие – все те же две тяжеловесные музыкальные фразы, повторяющиеся вновь и вновь. И хотя было всего лишь половина четвертого, в комнате сгустился сумрак, и Тамар включила электричество. Когда она повернулась к нему спиной, Фима хотел шагнуть к ней и обнять ее сзади. Положить ее усталую голову себе на плечо. Покрыть поцелуями ее затылок, ее прекрасные волосы, собранные в тугой узел, отпустить волосы на свободу. Но вовремя одумался. И несколько минут они посвятили выяснению личности выдающегося финского полководца, десять букв, первая и последняя – “м”. В эти минуты Фима примирился, что все-таки он не из того материала, из которого создаются лидеры, способные изменять ход истории, завершать войны, обращать к добру миллионы сердец, изъеденных подозрением и отчаянием. И утешился мыслью, что и нынешние государственные мужи также не высечены из того материала. А может, сотворены они из материала даже и похуже, чем тот, из которого сделан он сам.