На этот раз я видел более приятные сны. Единственный плохой сон, который я запомнил, был не так уж плох, просто он был полон бесконечных разочарований. Это был «холодный сон», и в нем я все шел и шел, дрожа, ветвящимися коридорами, заглядывая во все двери в надежде, что уж следующая непременно окажется Дверью в Лето и за нею меня ждет Рикки. Пит мешал мне, то и дело забегая вперед; у котов есть такая вредная привычка – шнырять под ногами туда-сюда, когда они тебе доверяют и уверены, что ты не наступишь на них или не пнешь ненароком. Перед каждой дверью он проскакивал у меня между ног, выглядывал наружу, убеждался, что там все та же зима, и отпрыгивал назад, едва не сбивая меня с ног. Но нас с ним не оставляла надежда, что уж следующая-то дверь обязательно будет та самая, Дверь в Лето.

На этот раз я проснулся легко: все мне было уже привычно. Доктор был даже несколько раздосадован, что я не захотел поболтать с ним, а сразу спросил завтрак и местную «Таймс». Вряд ли стоило объяснять ему, что мне не впервой выходить из анабиоза: все равно он бы мне не поверил.

Меня ожидала недельной давности записка от Джона.

Я подумал было позвонить Джону – поприветствовать его и рассказать о колоссальной новой идее, пришедшей мне в голову во сне: сделать штуковину, которая превратит купание в ванне из обычной гигиенической процедуры в тонкое удовольствие. Но потом решил не делать этого: меня заботили другие дела. А пока я не забыл подробностей нового замысла, я кое-что записал. Вскоре я заснул. Заснул и Пит, сунув голову мне под мышку. Жаль, что не могу отучить его от этого. С одной стороны, лестно, с другой – не очень удобно.

Тридцатого апреля, в понедельник, я выписался и отправился в Риверсайд, где снял комнату в гостинице «Мишн инн». Как я и ожидал, по поводу Пита возникли сложности: автоматический коридорный взяток не берет – тоже мне усовершенствование; но помощник менеджера проявил бо́льшую гибкость в синапсах. Он внял моим доводам – хрустящим и шелестящим. В ту ночь я спал плохо. Очень волновался перед встречей с Рикки.

На следующий день в десять утра я уже представлялся директору Риверсайдского храма.

– Доктор Рамси, меня зовут Дэниел Б. Дэвис. Есть у вас клиентка по имени Фредерика Хайнике?

– Полагаю, у вас имеется удостоверение личности?

Я показал ему свои водительские права, выданные в 1970 году в Денвере, и свидетельство о выписке из храма «Лесная лужайка». Он осмотрел документы, потом меня, потом вернул их обратно.

– Я знаю, что ее должны разбудить сегодня, – взволнованно сказал я. – Распорядилась ли она разрешить мне присутствовать при этом? Я не имею в виду сам процесс – только ту минуту, когда ей введут рестимулянт и она придет в сознание.

Он выпятил нижнюю губу и безразлично взглянул на меня:

– В наших инструкциях относительно этого клиента не указано, что ее следует разбудить сегодня.

– Нет? – Я почувствовал обиду и разочарование.

– Нет. Ее пожелания были таковы: она не хотела, чтобы ее будили именно сегодня, она хотела, чтобы ее не будили, пока вы не появитесь. – Он оглядел меня и улыбнулся. – У вас, должно быть, золотое сердце, потому что вашей привлекательностью такое не объяснить.

Я вздохнул с облегчением:

– Спасибо, доктор.

– Подождите в вестибюле или погуляйте. В вашем распоряжении часа два.

Я вышел в вестибюль, забрал Пита, и мы отправились на прогулку. Я припарковал его в новую дорожную сумку, но он ею был не очень-то доволен, хотя я постарался подыскать в магазине точно такую же, как и прежняя, даже прорезал в ней окно. Должно быть, она пока еще неправильно пахла.

Мы прошли мимо «воистину чудесного местечка», но я не был голоден, несмотря на облегченный завтрак, – Пит съел мою порцию яиц, отворотив морду от дрожжевых полосок. В одиннадцать тридцать я вернулся в храм. Наконец меня впустили к Рикки.

Я мог видеть только ее лицо, тело было накрыто. Да, это была моя Рикки, но она уже стала взрослой женщиной и выглядела как спящий ангел.

– Она сейчас выходит из состояния гипноза, – мягко сказал доктор Рамси. – Стойте здесь, я сейчас начну ее будить. Да, а кошку бы лучше убрать отсюда.

– Нет, доктор.

Он хотел было что-то сказать, потом пожал плечами и повернулся к пациентке:

– Просыпайтесь, Фредерика. Просыпайтесь. Вы должны сейчас проснуться.

Ее веки затрепетали, и она открыла глаза. Блуждающий взгляд остановился на нас, и она сонно улыбнулась:

– Дэнни… и Пит. – Она протянула к нам руки – и на большом пальце ее левой руки я увидел свое кольцо.

Пит мяукнул, прыгнул на кровать и принялся тереться о ее плечо, по-своему выражая радость встречи.

Доктор Рамси хотел оставить ее в палате до утра, но Рикки наотрез отказалась. Я подогнал такси к двери храма, и мы рванули в Броули. Бабушка Рикки умерла в 1980 году, а других родственников у нее не было. Но она оставила там на хранение кое-что из вещей – в основном книги. Я распорядился отправить их в «Аладдин», на имя Джона Саттона. Рикки была немного ошеломлена изменениями, происшедшими в родном городе, и ни на миг не отпускала мою руку. Слава богу, она оказалась не подверженной ностальгии, той страшной опасности, что таит в себе Долгий Сон. Просто она хотела уехать из Броули как можно быстрее.

Поэтому я нанял другое такси, и на нем мы добрались до Юмы. Там, в книге актов гражданского состояния графства, красивым округлым почерком я вывел свое полное имя: Дэниел Бун Дэвис, чтобы ни у кого не возникло сомнений – Д. Б. Дэвис подписался под своим magnum opus. Несколько минут спустя я уже стоял, держа в ладони ее маленькую руку, и, задыхаясь от волнения, произносил:

– Я, Дэниел, беру тебя, Фредерика, в жены… до тех пор, пока смерть не разлучит нас…

Моим шафером был Пит, а свидетелей мы наскребли прямо в мэрии.

Из Юмы мы направились в гостиницу – ранчо близ Тусона – и заняли коттедж подальше от центрального корпуса. В услужении у нас был гостиничный «Трудяга», а больше нам никого и не требовалось. Пит выиграл историческую битву у кота, который до нашего приезда считался хозяином округи, после чего нам пришлось держать Пита взаперти или следить за ним во время прогулок. Насколько я помню, это было единственным неудобством. Рикки восприняла замужество как нечто само собой разумеющееся, а я – ну, у меня была Рикки, и этим все сказано.

Ну вот, пожалуй, и все. Рикки оказалась самым крупным держателем акций «Горничной, инкорпорейтед», и я воспользовался этим, чтобы обеспечить Макби более спокойную жизнь на должности «заслуженного инженера-исследователя». Чака я сделал главным инженером. Джон по-прежнему стоит во главе «Аладдина», но все время угрожает, что подаст в отставку, – надеюсь, что дело до этого не дойдет. Он предусмотрительно выпустил привилегированный пакет акций и облигации, так что теперь Дженни, он и я контролируем дело. Я не вхожу в совет директоров ни одной из корпораций и не управляю ими, они между собой конкурируют. Конкуренция – вещь полезная; не зря Дарвин придумал естественный отбор.

А сам я – «Проектная компания „Дэвис инжиниринг“»: конструкторское бюро, небольшая мастерская да старик-механик. Он считает меня тронутым, но с абсолютной точностью изготовляет детали по моим чертежам. Когда мы заканчиваем очередной проект, я продаю лицензию и принимаюсь за что-нибудь новенькое.

Я расшифровал записи бесед с Твитчелом. Написал ему об этом, добавив, что я совершил путешествие во времени и вернулся обратно с помощью «холодного сна»… Еще я униженно просил простить меня за «подначку»; спросил его, не хочет ли он прочитать рукопись книги, когда она будет закончена. Он так и не ответил – наверно, до сих пор злится.

Но я все-таки пишу книгу, а когда закончу – разошлю во все крупнейшие библиотеки. Даже если мне придется издать ее за свой счет. Я ведь в неоплатном долгу перед ним. Больше того – я обязан ему нашей встречей с Рикки и с Питом. Книгу я озаглавил «Невоспетый гений».

Дженни и Джон выглядят так, словно собрались жить вечно, – этим они обязаны достижениям гериатрии, свежему воздуху, солнцу, гимнастике и уравновешенному характеру. Дженни даже похорошела в свои… да, пожалуй, шестьдесят три! Джон все так же считает меня «просто» ясновидящим и не желает взглянуть правде в глаза. Как мне это удалось? Я пытался объяснить все Рикки. Но она страшно расстроилась, узнав, что, когда мы проводили медовый месяц, я в то же время, совершенно очевидно, находился в Боулдере, а когда разговаривал с нею в скаутском лагере, одновременно лежал в наркотическом оцепенении в долине Сан-Фернандо.

Выслушав меня, она побледнела. А я продолжал:

– Давай рассуждать отвлеченно. Теоретически. Тут все логично, если рассматривать с точки зрения математики. Скажем, берем морскую свинку – белую с коричневыми пятнами, сажаем ее на темпоральную платформу и отправляем на неделю назад. Но неделю назад мы ее уже нашли там, и с тех пор она сидит в клетке сама с собой. Так что теперь у нас две морские свинки, хотя фактически – всего одна. Но она же и другая, только на неделю старше. Поэтому если взять одну из них и отправить на неделю назад и…

– Подожди минутку! Какую отправить?

– Как – какую? Так их всего одна. Но берем, конечно, ту, что на неделю моложе, потому что…

– Но ты сначала сказал – свинка у нас всего одна. Потом сказал, что две. Потом сказал, что две и есть одна. Но ты-то хочешь брать одну из двух – а их всего одна.

– Я и пытаюсь тебе объяснить, как две свинки могут быть одной. Так вот. Если взять ту, что младше…

– А как ты узнаешь, какая из них младше, если они похожи?

– Ну, у той, которую мы будем посылать на неделю назад, можно отрезать хвостик. И когда она вернется…

– Фу, Дэнни, как жестоко! К тому же у морских свинок и хвостов-то нет!

Она, кажется, решила, что опровергла все мои доводы, – напрасно я пытался что-то объяснить. Правда, Рикки не из тех, кто беспокоится из-за таких пустяков. Увидев, что я расстроился, она тихо произнесла:

– Иди сюда, дорогой.

Она ласково взъерошила остатки моей шевелюры, поцеловала меня и сказала:

– Мне нужен ты в единственном числе, дорогой. Двоих таких для меня будет слишком много. Скажи мне лучше: ты рад, что дождался, пока я вырасту?

И я приложил все усилия, чтобы доказать ей это.

Но на самом-то деле мои объяснения ничего не проясняют. Я и сам потерял нить – словно сидел на карусели и считал обороты, а потом сбился со счета. Почему я не видел сообщения о своем собственном пробуждении? Я имею в виду второе, в апреле 2001 года, а не то, которое было в декабре 2000 года. Я должен был его увидеть, регулярно просматривая газеты после своего первого пробуждения. Меня разбудили (во второй раз) в пятницу, двадцать седьмого апреля 2001 года, значит на следующее утро в «Таймс» должны были опубликовать сообщение. Почему я его тогда, в первый раз, не видел? Вот же оно! Черным по белому: «Д. Б. Дэвис» – в «Таймс» за субботу, двадцать восьмое апреля 2001 года.

Рассуждая философически, одним росчерком пера можно с одинаковой легкостью создать новую вселенную и уничтожить Старый Свет. Неужели верна гипотеза о существовании параллельных временны́х потоков и альтернативных миров? Может, подкрутив начальные условия, я попал в другую вселенную? Даже притом что я нашел в ней Рикки и Пита? А может, где-то (или когда-то), в какой-то другой вселенной, Пит выл, пока не отчаялся, а потом, брошенный на произвол судьбы, отправился бродяжничать? А Рикки в ней не сбежала к бабушке, а вынуждена была сносить издевательства Белл?

Но газетная строчка мелким шрифтом ничего не доказывает. Той ночью я мог задремать и пропустить свое имя, а наутро попросту выбросил газету в мусоропровод, уверенный, что прочитал все. Я всегда отличался рассеянностью, особенно если думал в это время о работе.

Да и что бы я сделал, увидев? Пошел сам себя встречать – и сошел бы с ума? Нет, если б я и увидел свое имя в газете, я бы ни за что не сделал всего того, что и привело в конце концов к моему второму пробуждению. Вот потому-то этого и не случилось.

Ход событий регулируется, по-видимому, отрицательными обратными связями со своего рода «охранными цепями». И поэтому само существование этой строчки петитом зависело от того, увижу я ее или нет. У меня была вполне очевидная возможность ее увидеть, но моя способность увидеть эту строчку в данной системе считалась «запрещенным» состоянием.

«То божество намерения наши довершает, хотя бы ум наметил и не так». Тут и свобода воли, и предопределение – в одной фразе. И то и другое – верно. Есть только один реальный мир – с одним прошлым и одним будущим. «Каков был изначально, таков есть и таким пребудет вовеки мир бесконечный. Аминь». Только один… Но достаточно большой и сложный, чтобы вместить в себя и свободу воли, и путешествия во времени, и все эти «обратные связи» и «охранные цепи». В пределах его правил нам разрешается все… но возвращаемся мы к тому, с чего начали.

Я не единственный, кто путешествовал во времени. И Форт, и Амброз Бирс описали много подобных случаев, которые иначе не объяснишь. А еще те две дамы в садах Трианона. Подозреваю, что старый профессор нажимал кнопку чаще, чем признался мне… И это не говоря уже о других неизвестных, побывавших в прошлом или будущем. Но сомневаюсь, что о них когда-нибудь узнают. Взять хоть меня: о том, что со мной произошло, знают всего три человека. И двое из них мне не поверили. Не так уж много может путешественник во времени. Как говаривал Форт, железные дороги строят только тогда, когда приходит их время.

Но у меня не выходит из головы Леонард Винсент. Неужели он стал Леонардо да Винчи? Неужели он прошел через весь континент и отплыл в Европу с Колумбом? В энциклопедии о его жизни имеются какие-то сведения, но не подделал ли он записи? Знаю я, как это делается, – мне самому приходилось заниматься подобными делами. А ведь в Италии пятнадцатого века не было ни номеров социального страхования, ни удостоверений личности, ни отпечатков пальцев. Так что он легко мог провернуть все это.

Вы только представьте себе его, оторванного от всего, к чему он привык, знавшего об авиации, электричестве, о миллионах вещей, отчаянно пытавшегося их изобразить, чтобы их можно было сделать… и обреченного на разочарование. Потому что ничего из того, что мы знаем сегодня, невозможно сделать без опыта, накопленного веками.

Танталу и тому было легче.

Я подумал о том, что можно было бы сделать путешествия во времени коммерческим предприятием, если бы их рассекретили. Можно совершать короткие прыжки, создавая механизмы для возвращения из прихваченных с собой компонентов. Но однажды вы можете прыгнуть так далеко, что обратно будет уже не вернуться, потому что еще не «наступило время железных дорог». Это может быть что-то совсем простое, какой-нибудь особый сплав, но он подрежет вам крылышки. И остается эта ужасная опасность попасть в прошлое вместо будущего – или наоборот. Представьте себе, что вы очутились при дворе короля Генриха VIII с грузом субфлексивных фасартов, предназначенных для XXV века. Уж лучше оказаться на шлюпке в северных широтах Атлантики.

Нет, никогда не следует выбрасывать на рынок новый механизм, не удалив прежде все неполадки.

Меня не волнуют «парадоксы» или «обусловленные анахронизмы», если какой-нибудь инженер в тридцатом веке отладит установку и подготовит станции перемещения, значит Создатель именно так предопределил пути развития Вселенной. Он дал нам глаза, руки, мозг; то, что мы вершим с их помощью, – отнюдь не парадокс. И Ему не нужны представители, чтобы «проводить в жизнь» Его законы: они сами себя проводят. Чудес не бывает, и слово «анахронизм» – просто семантическая чепуха.

И философия волнует меня не больше, чем Пита. Каким бы на самом деле ни оказался мир, в котором мы живем, он мне нравится. Я нашел свою Дверь в Лето и не стану снова путешествовать во времени из страха, что можно сойти не на той станции. Может, мой сын станет, но тогда я постараюсь убедить его отправиться вперед, а не назад. «Назад» – только для экстренных случаев, ведь будущее лучше прошлого. Назло всем нытикам, романтикам и иррационалистам мир постоянно совершенствуется, потому что человеческий разум, познавая окружающий мир, делает его лучше. Используя руки… используя инструменты… простой здравый смысл и достижения науки и техники.

А всяких длинноволосых хулителей, которые не могут ни гвоздя вбить, ни логарифмической линейкой пользоваться, я бы посадил на платформу профессора Твитчела и спровадил назад, в двенадцатое столетие, – пусть там наслаждаются.

Но лично я ни на кого не держу зла, и мне нравится время, где я живу. Разве что Пит стареет, потихоньку полнеет и уже сторонится более молодых соперников. Увы, скоро, очень скоро он заснет самым Долгим Сном. Я всем сердцем надеюсь, что его храбрая маленькая душа найдет свою Дверь в Лето, за которой его ждут изобильные поля кошачьей мяты, где дамы ласковы и обходительны, а роботы-соперники запрограммированы на свирепые битвы – но всегда терпят поражение и где у людей есть добрые руки и ноги, о которые можно потереться и которые никогда вас не ударят.

Рикки тоже заметно пополнела, правда временно и по более счастливой причине. Она от этого еще больше похорошела и все так же сладко тянет свое неизменное «да-а?!», когда удивлена. Но чувствует она себя неловко. И я работаю над разными приспособлениями, чтобы облегчить ей жизнь. Роль женщины и без того не самая легкая, с этим нужно срочно что-то делать. И я надеюсь, мне это удастся. В интересном положении женщин мучает боль в пояснице и им трудно наклоняться; для Рикки я сконструировал специальную гидравлическую кровать – думаю со временем получить на свое изобретение патент. Надо еще что-то придумать для облегчения принятия ванны – над этой проблемой я сейчас и работаю.

Для старины Пита на случай плохой погоды я построил кошачий туалет – полностью автоматизированный, самоопорожняющийся, гигиенический и с воздухоочистителем. Однако Пит, как подобает настоящему коту, предпочитает выходить на улицу. И он по-прежнему убежден в том, что, если просто перепробовать все двери, одна из них непременно окажется Дверью в Лето.

И я думаю, что он прав.