На следующий вечер, 3 декабря 1970 года, такси высадило меня в квартале от дома Майлза. Я не помнил точно, в каком часу приезжал сюда в прошлый раз, поэтому подъехал заблаговременно. Когда я подошел к дому, уже темнело, но у тротуара стояла только его машина. Поэтому я вернулся на сотню ярдов назад, выбрал место, откуда хорошо просматривался кусок тротуара перед домом, и стал ждать.

Две сигареты спустя подъехала другая машина и остановилась. Фары погасли. Я подождал еще несколько минут и поторопился к ней. Это была моя собственная машина.

Ключей от нее у меня не было, да они и не потребовались бы. Поскольку голова моя всегда была занята решением какой-нибудь инженерной проблемы, я давно выработал привычку хранить запасной комплект ключей в багажнике. Вот и теперь я достал их оттуда и залез в кабину. Машина стояла на полого спускавшемся участке дороги; я снял ее с ручного тормоза и, не зажигая фар и не включая зажигания, позволил ей катиться до угла и, только повернув, запустил двигатель и подъехал к переулку позади дома Майлза, как раз напротив дверей его гаража.

Гараж был закрыт. Я заглянул в грязное окно и различил что-то покрытое куском брезента. По знакомым очертаниям я сразу определил, что это мой старый друг «Феноменальный Фрэнк».

Гаражная дверь не способна противостоять человеку, вооруженному решимостью и монтировкой. Во всяком случае, не в Южной Калифорнии 1970 года. Так что через считаные секунды я уже проник внутрь. Сначала я убедился, что записи и чертежи находятся там, где я и предполагал, – в ящике для инструментов. Я перенес их оттуда в машину и бросил прямо на пол. Затем принялся за «Фрэнка». Никто лучше меня не знал его конструкции, да к тому же мне было наплевать на сохранность составных частей; это сильно ускорило процесс. Но тем не менее провозиться мне пришлось около часа.

Я едва успел затолкать в багажник остатки «Фрэнка» – шасси от кресла на колесах и прикрыть крышку, насколько это было возможно, как услышал вой Пита. Ругая себя за то, что так долго возился с «Фрэнком», я обошел гараж и поспешил на задний двор. Представление началось.

Я дал себе слово, что на этот раз не упущу ни секунды и порадуюсь триумфу Пита. Но я не мог ничего увидеть. Хотя задняя дверь была открыта и свет струился через сетку, которая закрывала проем, я не видел, что происходит внутри. Я только слышал топот, грохот падавшей мебели, леденивший кровь боевой клич Пита и визг Белл. Тогда я подкрался к решетке, надеясь хоть одним глазком взглянуть на кровавую бойню. Проклятая решетка была заперта на крючок! Это было единственное, что я не учел в своем плане. Я лихорадочно стал шарить в карманах, нашел перочинный нож, сломал ноготь, пока открывал его, потом просунул лезвие в щель и откинул крючок. Едва я успел убрать нож, как Пит, словно каскадер-мотоциклист, таранящий забор, вдарил изнутри по решетке.

Я перелетел через розовый куст. Сомневаюсь, что Майлз и Белл пытались преследовать Пита, – я бы на их месте не рискнул. Но я постарался спрятаться за кустом, чтобы меня не заметили. Спустя некоторое время я поднялся на ноги, постоял немного и двинулся вокруг дома, подальше от открытой двери, из которой свет падал во двор. Теперь надо было подождать, пока Пит успокоится; только тогда его можно будет взять на руки – я-то знаю кошачьи повадки.

Каждый раз, когда он проходил мимо, чтобы подойти к двери и объявить им свой утробный вызов, я ласково подзывал его:

– Пит! Иди сюда, Пит. Успокойся, мой мальчик, все в порядке.

Он знал, что я здесь, но не обращал на меня внимания, лишь дважды взглянул в мою сторону – и все. Кошки никогда не делают несколько дел сразу; он был теперь очень занят, и у него не было времени любезничать со мной. Но я был уверен, что он подойдет ко мне, как только поостынет.

Пока я ждал Пита, сидя на корточках, из дома послышался шум воды – они ушли в ванную смывать кровь, оставив меня в гостиной. Тут мне в голову пришла жуткая мысль: а что произойдет, если проникнуть в дом и перерезать горло своему беспомощному телу? Но я прогнал эту мысль прочь: не настолько я любопытен, да и самоубийство может стать заключительным экспериментом, даже если обстоятельства его весьма любопытны с математической точки зрения.

И я могу не узнать его результатов.

Кроме того, я вообще не хотел входить в этот дом. Я мог столкнуться с Майлзом – а покойник в моем положении был бы ни к чему.

Наконец Пит остановился передо мной, не дойдя фута три-четыре.

– Мррроуфр? – сказал он, подразумевая: «Давай-ка вернемся и очистим от них помещение. Ты ударишь сверху, я – снизу».

– Нет, мой мальчик. Представление закончилось.

– О-о-о, ма-а-ало-о-о!

– Пора домой, Пит. Ну, иди к Дэнни.

Он сел и принялся умываться. Закончив туалет, он взглянул на меня, и я протянул руки. Он прыгнул ко мне.

– Мрряу? («Где, черт возьми, ты болтался, когда начался бой?»)

Я отнес его в машину и опустил на сиденье водителя – единственное свободное место. Он обнюхал железки, нагроможденные на его обычном месте, и с упреком посмотрел на меня.

– Придется тебе сидеть у меня на коленях, – объяснил я ему. – Кончай суетиться.

Я включил фары, и мы рванули вниз по улице. Потом я повернул направо, и мы направились в сторону Большого Медвежьего озера, к лагерю девочек-скаутов. Через десять минут я освободил от обломков «Фрэнка» переднее сиденье, и Пит занял свое законное место – к нашему обоюдному удовлетворению. Потом я очистил пол кабины, а несколько миль спустя остановился и засунул заметки и чертежи в отверстие ливневого стока. Выше, уже в горах, я избавился от шасси кресла, сбросив его вниз, в сухое русло реки, – оно весело загрохотало по камням.

Около трех часов ночи я подъехал к придорожному мотелю, недалеко от поворота к лагерю. Там я снял домик за бешеные деньги – Пит чуть не испортил все дело, поминутно высовывая голову из окна машины и вставляя замечания в наш разговор с хозяином.

– Когда приходит сюда утренняя почта из Лос-Анджелеса? – спросил я хозяина.

– Вертолет прилетает в семь тридцать, и ни минутой позже.

– Прекрасно. Разбудите меня в семь, ладно?

– Мистер, если вы сможете проспать здесь до семи, я вам завидую. Но ваш заказ запишу.

К восьми мы с Питом уже позавтракали, а я побрился и принял душ. Я осмотрел Пита при дневном свете и пришел к заключению, что он вышел из боя целым и невредимым, не считая одной-двух царапин. Мы выписались, и я свернул на частную дорогу к лагерю. Передо мной туда же свернул грузовичок Дяди Сэма с почтой – я решил, что это добрый знак и сегодня мне должно повезти.

Никогда в жизни я не видел столько маленьких девочек сразу. Они резвились, как котята, и были неотличимы друг от друга в зеленой скаутской форме. Все, мимо кого я проходил, хотели посмотреть на Пита, хотя большинство застенчиво смотрели издали, не приближаясь. Я подошел к домику с надписью «Штаб», где меня встретила еще одна особа в форме, но уже далеко не девочка.

Она ко мне отнеслась с естественной подозрительностью: если незнакомый мужчина спрашивает разрешения посетить маленькую девочку, которая вот-вот превратится в девушку, это всегда подозрительно. Я объяснил ей, что я – Д. Б. Дэвис, дядя одной из них, и мне надо сообщить кое-что, касающееся семьи моей племянницы. Она мне отказала, заявив, что посещать детей могут только родители, все остальные допускаются в лагерь только в их сопровождении и, уж во всяком случае, не с утра пораньше, а только с четырех часов.

– Мне не обязательно разговаривать с Фредерикой. Я должен лишь передать ей кое-что. Это чрезвычайные обстоятельства.

– В таком случае напишите записку, а я передам ей, как только закончатся занятия по ритмике.

Я расстроился и постарался, чтобы она это заметила.

– Мне не хотелось бы писать записку. Для нее будет лучше, если передать все на словах.

– У вас в семье кто-то умер?

– Не совсем. Семейные неурядицы. Извините, но я не вправе говорить с кем-либо об этом. Речь идет о ее матери.

Она все еще колебалась. Но тут в беседу вступил Пит. Я держал его на согнутой левой руке, а правой придерживал за грудь: не хотелось оставлять его в машине, да и Рикки, я знал, захочет его увидеть. Он терпел, пока я нес его сюда, а теперь ему захотелось размяться.

– Крварр?

Она взглянула на него и сказала:

– Ах ты, мой хороший. У меня дома такая же полосатенькая; может, они из одного помета?

– Это кот Фредерики, – торжественно сказал я. – Мне пришлось взять его с собой, потому что… так было нужно. За ним некому присматривать.

– Ох, бедняжечка! – Она почесала его за ухом и сделала, слава богу, все как надо.

Пит принял ласку (еще раз слава богу!), зажмурился, вытянул шею и разомлел до неприличия. Но он может очень сурово обойтись с незнакомыми людьми, если ему придется не по вкусу их метод завязывать с ним знакомство.

Наконец хранительница юных дев смилостивилась и велела мне подождать за столом, что стоял под деревьями возле «штаба». Это было достаточно далеко, чтобы беседа была приватной, и достаточно близко, чтобы мы оставались под ее неусыпным наблюдением. Я поблагодарил ее и стал ждать.

Я не заметил, как подошла Рикки.

– Дядя Дэнни! – неожиданно услышал я ее крик. Стоило мне повернуться, как она закричала опять: – Ты и Пита привез! Ой как замечательно!

Пит издал долгий ликующий «блееррр» и перепрыгнул к ней на руки. Она ловко поймала его, пристроила, как он больше всего любил, и на некоторое время они забыли обо мне, занятые ритуалом кошачьего протокола. Потом она взглянула на меня и сказала уже сдержанно:

– Дядя Дэн, я ужасно рада, что ты приехал.

Я не поцеловал ее, даже не прикоснулся к ней. Я не из тех, кто любит тискать детей, да и Рикки не выносила нежностей и терпела их только по необходимости. Наши своеобразные родственные отношения, с тех пор как ей стукнуло шесть, держались на взаимном уважении чувства собственного достоинства и личной свободы.

Но уж рассмотреть-то ее я рассмотрел. Мускулистая, с торчащими коленками, еще не налившаяся, она не была уже такой хорошенькой, как в раннем детстве. Она была одета в шорты и рубашку навыпуск с коротким рукавом; одежда, в сочетании с облезшей от загара кожей, царапинами, синяками, непременной грязью под ногтями, никак не усиливала ее женского очарования. Это был черновой набросок той женщины, в которую она превратится потом; угловатость девчонки-подростка скрашивалась только огромными, не по-детски серьезными глазами и волшебным очарованием ее перепачканной мордашки.

Она была просто восхитительна.

– И я ужасно рад, что приехал, Рикки.

Неловко пытаясь удержать Пита одной рукой, другой она полезла в оттопыренный карман шорт.

– А еще я удивилась! Мне только что пришло письмо от тебя – меня позвали с раздачи писем, и я его даже не успела распечатать. Ты написал, что приедешь сегодня?

Она наконец вытащила скомканный конверт, слишком большой для ее маленьких карманов.

– Нет, Рикки. Я написал, что собираюсь уехать. Но, уже отправив письмо, решил, что надо заехать к тебе и попрощаться.

Она помрачнела и опустила глаза:

– Так ты уезжаешь?

– Да. Я все тебе объясню, Рикки, потерпи немного. Давай-ка присядем, и я тебе все расскажу по порядку.

Итак, мы уселись друг против друга за столом под раскидистыми ветвями деревьев, и я поведал ей обо всем. Между нами, на столе, в позе отдыхающего льва лежал Пит, положив передние лапы на конверт, мурлыча свою песню, похожую на жужжание пчел в клевере, и довольно жмурил глаза.

Я с облегчением обнаружил, что Рикки уже знала о браке Майлза и Белл, – мне было неприятно самому сообщать ей об этом. Она взглянула на меня, потом сразу же опустила глаза и безучастно сказала:

– Да, я знаю, папа писал мне.

– Ах вот как…

Вдруг ее лицо приняло решительное выражение, и она твердо, совсем не по-детски сказала:

– Я туда не вернусь, Дэнни. Ни за что не вернусь.

– Но… Послушай, Рикки-тикки-тави, я тебя прекрасно понимаю. И конечно, не хочу, чтобы ты возвращалась туда; если бы я мог, то обязательно взял тебя с собой. Но как же ты можешь не вернуться? Ведь он твой папа, а тебе всего одиннадцать.

– Я не обязана туда возвращаться. И он мне не настоящий папа. Вот приедет бабушка и заберет меня с собой.

– Что? Когда она приедет?

– Завтра. Ей ведь надо добираться сюда из Броули. Я написала обо всем и спросила, могу ли жить с ней, потому что с папой больше я жить не буду – из-за этой. – Рикки сумела вложить в это местоимение столько презрения, сколько иной взрослый не выжмет из ругательства. – Бабушка ответила, что если я не хочу там жить, так и не должна. Потому что он меня так и не удочерил и бабушка – мой… официальный опекун. – Она с беспокойством взглянула на меня. – Правда же? Они ведь не могут заставить меня жить с ними?

У меня словно гора с плеч свалилась. Единственное, что не давало мне покоя со времени моего «возвращения», – как уберечь Рикки от пагубного влияния Белл в оставшиеся два года. Да, кажется, действительно так – почти два года.

– Ну, если он тебя так и не удочерил, то я уверен, что бабушка имеет полное право забрать тебя. Но вам обеим надо твердо стоять на своем. – Тут я вспомнил о порядках в лагере. – А вот завтра могут возникнуть осложнения. Вполне возможно, что тебя с ней не отпустят.

– А как, интересно, они могут меня задержать? Да я и спрашивать никого не буду – просто сяду к бабушке в машину и уеду.

– Все не так-то просто, Рикки. В лагере существуют определенные правила. Отец – я имею в виду Майлза – привез тебя сюда, и воспитатели не имеют права отпустить тебя из лагеря с кем-нибудь, кроме него.

Она выпятила нижнюю губу:

– Не пойду к нему. Я поеду с бабушкой.

– Конечно, конечно. И я, пожалуй, научу тебя, как это лучше сделать. Я бы на твоем месте не говорил им, что ты уезжаешь из лагеря насовсем; я бы просто сказал, что еду покататься с бабушкой, – и никогда не вернулся бы.

Она немного опешила.

– Точно!

– Ну так вот… сумку не собирай, а то они могут догадаться. Не бери с собой ничего из одежды, а только что на тебе… Положи деньги и все, что ты хочешь захватить с собой, в карманы. Надеюсь, у тебя здесь не много такого, что жалко оставлять?

– Вроде нет, – задумчиво сказала она. – Вот только мой новенький купальник.

Ну как объяснишь ребенку, что иногда приходится бросать свой багаж?.. Он все равно не поймет и побежит в горящий дом спасать куклу или игрушечного слоненка.

– Рикки, пусть бабушка скажет им, что она забирает тебя с собой в Эрроухед искупаться и вы, возможно, там в отеле и поужинаете, но к отбою ты вернешься. Тогда ты сможешь захватить с собой купальник и полотенце. Но ничего больше. Согласится бабушка приврать ради тебя?

– Наверно. Да, я уверена. Она ведь всегда говорит, что без невинной лжи людям было бы трудно выносить друг друга. И всегда добавляет, что врать нельзя часто и можно только ради дела.

– По-моему, твоя бабушка – женщина здравомыслящая. Так ты сделаешь, как я сказал?

– Я так все в точности и сделаю, Дэнни.

– Вот и ладно. – Я взял со стола потрепанный конверт. – Рикки, я говорил, что должен уехать. Уехать надолго.

– На сколько?

– На тридцать лет.

Она широко распахнула глаза, так широко, что трудно было поверить, что такое возможно. В одиннадцать лет такой срок кажется не долгим – вечным. Я добавил:

– Извини. Извини, Рикки. Но мне правда надо ехать.

– Зачем?

Я не мог ответить на этот вопрос. Правдивый ответ звучал бы невероятно, а лгать было недопустимо.

– Рикки, мне очень трудно тебе сейчас все объяснить. Но я должен, и тут ничего не поделаешь. – Поколебавшись, я добавил: – Я ложусь в Долгий Сон – ты ведь знаешь, что это такое.

Она, конечно, знала. Дети гораздо быстрее взрослых привыкают к новым идеям; «холодный сон» стал излюбленной темой комиксов.

– Но, Дэнни, я ведь больше никогда тебя не увижу! – возразила она с ужасом.

– Нет, увидишь. Это долгий срок, но мы с тобой встретимся опять. И Пита ты тоже увидишь. Потому что Пит вместе со мной ложится в Долгий Сон.

Она посмотрела на Пита. На лице у нее было отчаяние.

– Но… Дэнни, почему бы вам с Питом не поехать в Броули, чтобы жить с нами? Так же будет намного лучше. Бабушке Пит понравится. И ты ей понравишься – она говорит, что мужчина в хозяйстве всегда пригодится.

– Но Рикки… милая Рикки… Я должен. Не мучь меня, пожалуйста. – Я принялся раскрывать конверт.

Она взглянула на меня сердито, подбородок ее задрожал.

– Я знаю, это все из-за нее!

– Что? Ты имеешь в виду Белл? Нет, не из-за нее, во всяком случае не совсем из-за нее.

– Она что, разве не собирается спать в «холодном сне» вместе с тобой?

Меня даже передернуло.

– Господи, конечно нет! Я ее на милю к себе не подпущу!

Она, похоже, немного успокоилась.

– А знаешь, я так на тебя злилась из-за нее. Ты меня жутко обидел.

– Извини, Рикки. Я действительно виноват. Ты была права, а я нет. Но она здесь ни при чем. Я с ней порвал на веки вечные, вот те крест! Ну а теперь об этом… – Я достал сертификат на все мои акции в «Горничной, инкорпорейтед». – Знаешь, что это такое?

– Нет.

Я объяснил ей.

– Я отдаю его тебе, Рикки. Поскольку я уезжаю на такой долгий срок, то хочу оставить его тебе.

Я достал письмо с доверенностью на ее имя, разорвал его и клочки сунул в карман. Надо было избежать любого риска – Белл ничего не стоило восстановить письмо по кусочкам, и мы еще были в пределах ее досягаемости. Я перечитал отпечатанный типографским способом текст передаточной надписи на обороте сертификата, раздумывая, как передать его в Американский банк в доверительную собственность.

– Рикки, как твое полное имя?

– Фредерика Вирджиния. Фредерика Вирджиния Джентри. Ты же знаешь.

– Разве Джентри? Ты же сама сказала, что Майлз так и не удочерил тебя.

– Ой! Сколько себя помню, все зовут меня Рикки Джентри. А ты про мою настоящую фамилию? Хайнике… как у бабушки и у моего настоящего папы. Но никто меня так не называет.

– Теперь будут.

Я написал: «Фредерике Вирджинии Хайнике» – и добавил: «…и переписать в ее собственность в день, когда ей исполнится двадцать один год». Тут у меня мурашки побежали по спине: до меня вдруг дошло, что мое первое поручение, которое я разорвал, было с самого начала недействительно.

Тут я заметил, что наш цербер высунула голову из окна конторы. Взглянув на часы, я понял, что мы разговариваем целый час. Мое время истекало. Но надо было доводить дело до конца.

– Мэм?

– Да?

– Нет ли, случайно, здесь кого-нибудь, кто мог бы заверить документ? Может быть, в деревне есть нотариус?

– Я нотариус. Что вам угодно?

– О господи, замечательно! У вас и печать с собой?

– Я всегда ношу ее с собой.

В ее присутствии я подписал передаточную надпись на сертификате, и она даже погрешила немного против истины, использовав полную нотариальную форму: «…известный мне лично вышеозначенный Д. Б. Дэвис». (Разве Рикки не убедила ее, что знает меня, а Пит не засвидетельствовал молчаливо, что я – достойный уважения член братства кошатников?) Когда она наложила на мою и свою подпись гербовую печать, я вздохнул с облегчением. Пусть-ка Белл попробует теперь подделать такой документ!

Она с любопытством посмотрела на меня, но ничего не сказала. А я провозгласил торжественно:

– То, что произошло, не воротишь, но с вашей помощью мы кое-что исправили. Ребенок сможет получить образование.

Она отвергла плату и ушла в домик. Я повернулся к Рикки и сказал:

– Отдай это бабушке и скажи, чтобы она отнесла документ в отделение Американского банка в Броули. Там сделают все остальное. – Я положил перед ней сертификат.

Она к нему даже не притронулась.

– Это стоит много денег, да?

– Довольно много. Но будет стоить еще больше.

– Мне это не нужно.

– Но, Рикки, я хочу, чтобы это было у тебя.

– Не хочу я. Не возьму. – Глаза ее наполнились слезами и голос задрожал. – Ты ведь уезжаешь навсегда… и… тебе больше нет до меня дела. – Она всхлипнула. – Совсем как тогда, когда ты обручился с ней. А мог бы спокойно взять Пита и жить с бабушкой и со мной. Не хочу я твоих денег!

– Послушай меня, Рикки. Теперь уж слишком поздно, я не могу взять документ обратно, даже если б и захотел. Он теперь твой.

– А мне все равно. Я к нему не притронусь. – Она протянула руку и погладила Пита. – Пит бы не уехал и не оставил меня одну, да только ты заберешь его с собой. И теперь у меня даже Пита не будет.

– Рикки? Рикки-тикки-тави? – осторожно сказал я. – Ты хочешь увидеть Пита… и меня снова?

– Конечно хочу. Но уже не увижу.

Я с трудом разобрал, что она прошептала.

– Почему не увидишь? Увидишь!

– Как это? Ты ведь сказал, что ложишься в Долгий Сон на тридцать лет, – сам сказал.

– Да, так и есть. Должен лечь. Слушай, Рикки, вот что можно сделать, чтобы мы встретились. Будь умницей, поезжай к бабушке, ходи в школу, а деньги пусть копятся. И к двадцати одному году у тебя будет достаточно денег, чтобы самой лечь в Долгий Сон, если, конечно, ты к тому времени не передумаешь увидеться с нами. А когда проснешься, я встречу тебя. Мы оба тебя будем там ждать, Пит и я. Клянусь!

Она немного успокоилась, но еще не улыбалась. После долгого раздумья она наконец спросила:

– Вы и вправду там будете?

– Да. Но нам с тобой надо точно договориться. Если ты решила, сделай, как я скажу: обратись в страховую компанию «Космополитен». И при оформлении документов не забудь указать, чтобы тебя обязательно поместили в Риверсайдский храм и распорядись, чтобы тебя разбудили в первый день мая две тысячи первого года – не позже и не раньше. Именно в этот день я буду тебя встречать. Если захочешь, чтобы я присутствовал при твоем пробуждении, специально оговори это при оформлении, иначе дальше комнаты ожидания меня не пустят, – знаю я это святилище, они там страшно нудные. – Я достал конверт с запиской, заготовленной еще в Денвере. – Тебе не обязательно запоминать, что я сказал, – тут все написано. Сохрани его, а в день совершеннолетия решишь, как тебе поступить. Но в любом случае мы с Питом будем тебя там ждать. – И я положил конверт с наставлениями поверх сертификата.

Мне показалось, что я убедил ее, но она и теперь не дотронулась до бумаг. Она лишь пристально взглянула на них, а потом тихо сказала:

– Дэнни…

– Да, Рикки?

Она опустила глаза и продолжила так тихо, что я с трудом разбирал слова. Но я ее услышал.

– Если все так и будет… ты женишься на мне?

Кровь бросилась мне в лицо. В глазах потемнело. Но ответил я твердо и внятно:

– Да, Рикки. Этого-то я и хочу. Потому и ложусь в Долгий Сон.

Я оставил ей еще один конверт – с надписью: «Вскрыть в случае смерти Майлза Джентри». Я ничего не стал объяснять ей – просто попросил сохранить. В нем содержались улики, изобличавшие Белл в брачных аферах и других ее преступных деяниях; с их помощью любой адвокат без труда выиграет процесс о завещании Майлза в пользу Рикки.

Потом я снял с пальца кольцо, полученное при окончании института, – другого у меня не было – и отдал ей, сказав, что теперь мы обручены.

– Оно тебе великовато, но ты сохрани его. Когда проснешься, я подарю тебе другое.

Она крепко зажала кольцо в кулачке:

– Не надо мне никакого другого.

– Ладно. А теперь попрощайся с Питом, Рикки. Пора ехать, у меня нет ни минуты.

Она крепко обняла Пита и передала его мне, пристально глядя мне в глаза. По ее лицу, оставляя на грязных щеках две дорожки, текли слезы.

– Прощай, Дэнни.

– Не «прощай», Рикки, а «до свидания». Мы будем ждать тебя.

В четверть десятого я вернулся к мотелю. Оказалось, что вертолет вылетает из центра городка через двадцать минут. Я отыскал единственного здешнего торговца подержанными автомобилями и сбыл ему свою машину за полцены, получив тут же наличными. Вероятно, это была одна из самых быстрых сделок в истории торговли. Оставшегося времени едва хватило, чтобы тайком протащить Пита в аэробус (летный персонал недолюбливает страдающих воздушной болезнью котов), и в одиннадцать с минутами мы уже были в кабинете мистера Пауэлла.

Мистер Пауэлл был очень недоволен, что я отказался вверить заботам «Взаимной» свои капиталы, и вознамерился прочитать мне целую лекцию по поводу потери мной документов.

– Не могу же я просить судью во второй раз заверить одни и те же документы, а ведь еще и суток не прошло. Это выходит за всякие рамки.

Я помахал перед его лицом пачкой денег с весьма убедительными цифрами на банкнотах:

– В ваши обязанности не входит мотать мне нервы, сержант. Хотите, чтоб я был вашим клиентом? Если нет, так и скажите, я ведь могу пойти в «Центральную долину». Потому что лечь в Долгий Сон мне нужно именно сегодня.

Он все еще кипел от злости, но, похоже, сдался. Потом он начал ворчать о дополнительных шести месяцах «холодного сна» и ни за что не хотел гарантировать точную дату пробуждения.

– В контрактах обычно указывается: «Плюс-минус один месяц на усмотрение администрации с целью избежания риска при пробуждении».

– А в моем контракте не указывайте. В нем должна стоять точная дата: двадцать седьмое апреля две тысячи первого года. И мне плевать, будет это написано в бланке «Взаимной» или «Центральной долины». Вы продаете, мистер Пауэлл, а я покупаю. Не можете продать, что мне надо, так я пойду туда, где могут.

Он внес изменения в контракт, и мы заверили его своими подписями.

Ровно в двенадцать я предстал перед врачом для заключительного осмотра. Он внимательно взглянул на меня:

– Ты пил?

– Трезв как стеклышко.

– Это еще выяснить надо. Увидим.

Обследовал он меня не менее тщательно, чем «вчера». Наконец он отложил свой резиновый молоток и сказал:

– Я удивлен. Сегодня ты в гораздо лучшей форме, чем вчера. Просто поразительно.

– Вы не представляете насколько, док.

Я взял Пита на руки и гладил его, пока ему делали успокоительный укол. Потом откинулся назад и позволил им заняться мной. Я мог бы, конечно, и подождать еще день-два, но, честно говоря, мне очень не терпелось поскорей оказаться в 2001 году.

Около четырех я мирно уснул; на груди у меня покоилась голова Пита.