Глава двадцать первая

До декабря дотянули бодрее. Воронцов по выходным работал в книжном, мы ждали его в кофейне за соседней дверью, потом бродили по заснеженным улицам, обсуждали министра культуры, праздники, «Южный парк», курс евро и книги Паолы Волковой. Как-то после универа забрели на рождественскую ярмарку и увидели армию пузатых елок, которых привезли сюда из Канады.

– Такую хочет мама, – сказал я, ища ценник.

Выбранная стоила восемь тысяч, Воронцов едва не поседел от ужаса, когда мама ответила «покупай» на мое сообщение с прикрепленной фоткой.

– Восемь косарей за елку? – Он хлопал себя ладонью по лицу, словно пытаясь оставить след от руки.

– Вряд ли смогу такое себе позволить сам в ближайшем будущем, – откликнулся я, заполняя заявку и передавая ее в руки ухоженной продавщице. – Так что надо наслаждаться, пока есть возможность.

Мы прошлись вдоль рядов, сфотографировались у пустого трона, на котором косо висела картонная табличка: «Дед Мороз ушел кормить оленей». Копались в ящиках с советскими елочными игрушками, покупали глинтвейн. Воронцов примерял на Ясну белые заячьи уши.

– Нельзя быть таким занудой и жалеть денег на елку! – недовольно говорила она, покачивая ушами. – Ты ведешь себя как старый нытик!

– Это же бред какой-то – ползарплаты на елку!

– Это у тебя ползарплаты. А у его родителей – нет. И тебе надо стремиться зарабатывать много.

– С какой стати? – От злости он тут же пошел красными пятнами. – Общество потребления…

– О, только не заводи эту песню.

– Ясна, это развод!

– Петя, это глупость! Нельзя в одиночку перебороть целую систему. Это как в командной игре: нарушение правил грозит вылетом или травмой. То же самое и здесь. Либо уезжай, либо система сломает тебя. Или же играй по ее правилам. Или ты думаешь, что Игорь будет всю жизнь за тебя платить?

Черт, это ты его по больному. Теперь половина вечера пройдет в обиженном молчании.

– Воронцов, расслабься, в ней говорит женщина.

– Это еще что значит? – Ясна сорвала уши и швырнула их обратно в корзину.

– О, да ладно, я про выбор надежного партнера, который сможет защитить потомство. И нечего закатывать глаза, твоим инстинктам сотни тысяч лет, в то время как разуму – только десятки. А обществу потребления в разы меньше. Твои инстинкты против идеологии Воронцова, понимаешь? Неравный бой.

После универа я работал на выставке, представляя мамино агентство среди конкурентов, потел в узком черном костюме, коряво отвечал по-итальянски надушенным доннам и ждал, когда же доберусь до дома. Надо было готовиться к сессии, количество прогулов давало о себе знать. Воронцов пропускал лекции по субботам, умудрялся вызубрить одни предметы, но совершенно ничего не смыслил в других. Его избирательность не имела логики, предпочтения не ограничивались лишь гуманитарными дисциплинами, а провалы – точными. Скорее дело решал преподаватель. История русской архитектуры двадцатого века, которую нашептывал из угла аудитории старый бубнила в вытянутом свитере, приводила Воронцова в восторг, в то время как история архитектуры вообще, которую на протяжении долгого времени нам читал профессор с хорошо поставленной дикцией, он воспринимал как пытку. Скользкой темой оставался родственник декана. Я словно чувствовал, что история не закончится просто лишь обоюдной неприязнью и его придирками к Пете. Объяснить свое предчувствие я не мог, да и никто меня не спрашивал. Воронцов все так же усмехался, получая очередное замечание, но глаза его стекленели, наливались тупой ненавистью сломанного ребенка.

– Вы не сдадите экзамен, даже не надейтесь, – мазнув маслянистым взглядом по нашему столу, сказал препод, обращаясь к Воронцову.

– Сука, – так, что слышал один я, прошипел он в ответ.

– Подойди в перерыве и спроси, что это было. Ты не можешь не сдать экзамен. Это здесь все понимают.

После пары я схватил куртку и со всех ног побежал к метро – надо было успеть на мамину выставку, сегодня я работал последний день.

«Тварь назначила мне встречу после лекций», – пришло чуть позже в мессенджере.

К вечеру я забыл об этом. Поэтому телефонный звонок, оторвавший меня от книги, удивил.

– Выйдешь? – раздалось на том конце. Голос Воронцова вызвал какое-то неназванное чувство. Я почувствовал, что в горле сдавило и дернуло чуть ниже солнечного сплетения.

– Ты где? – И ежу было понятно, что он куда-то влип.

– У твоего дома.

– Так поднимайся! – удивленно сказал я.

– Нет, – ответил он с непривычной интонацией.

Я крикнул своим, что скоро вернусь, и вышел. Свет от лампочки под крышей подъезда вырисовывал на расчищенном асфальте круг, Воронцов стоял за его пределами, в темноте и ледяном колком мареве. Вечерний мороз пробирал до костей. Я приблизился и разглядел у него под губой что-то темное.

– У тебя кровь?

– Да, наверное. – Он показал на лавку. – Сядь.

Я все еще всматривался в его лицо: кровь не шла из носа, под ним было чисто. Зато край нижней губы превратился в черное месиво.

– Что с тобой?

– Я встретился с ним сегодня вечером.

– Что? – Я назвал имя препода. Того, к которому уговорил Воронцова подойти.

– Да, с ним. Он сам предложил. У меня были догадки, но все же я думал, что он просто хочет прояснить ситуацию. – И после некоторого молчания добавил: – Я сломал ему пальцы на правой.

Я почувствовал, как мое лицо вытянулось от изумления.

– Этот мудак схватил меня за яйца.

– Подожди! Он…

– Да, старый пидор. Я же говорю, такая мысль меня посещала. Но я списал ее на свое больное воображение, а ты знаешь, оно у меня такое, – он снова усмехнулся. – Но оказалось, что я все-таки чую, когда на меня западают. Он предложил встретиться за стенами универа. Я думал, это будет тошнотная забегаловка, типа, выпьем пива и поговорим как мужики. Я даже рассчитывал, что придется врезать ему за то, что он постоянно до меня докапывается. Но нет, это был ресторан! Ты понимаешь, Чехов? Ресторан! И он хотел меня напоить, сука! Но у меня иммунитет, ты помнишь. Спасибо родичам-алкашам.

Да, это правда. Воронцов никогда не переходил грань, после которой впадал бы в беспамятство. Он мог выпить очень много, но всегда знал, когда надо остановиться. Это я мог так нажраться, чтобы переспать с Дроздовой и потом недоумевать, чтобы в первый день в Италии подыхать от похмелья в номере, чтобы пойти танцевать на свадьбе сестры… Но Петя был стойким.

– Я тебя на всякий случай предупреждаю, – сказал он мне. – Будь осторожнее с этой мразью в универе. Вдруг он тебя считаем моим… ну ты понял. Он сказал, что сгнобит меня. Тебя это не должно коснуться.

Он говорил очень быстро, судорожно сглатывая. Провел рукой по губе, размазал кровь. От вида его порванных старых кроссовок мне стало холоднее.

– Он приглашал меня домой. Я изображал, что набухался и что ничего не соображаю, но, когда мы вышли на улицу, он все понял. Понял, что никуда я с ним не поеду. Схватил меня за одно место – это была последняя попытка. И я сломал ему пару пальцев. Хруст был кайфовый. – Его улыбка стала безумной. – Он орал на всю улицу. Сказал, что по моей роже видно, что я заднеприводный. Я не думал, что он ударит меня другой рукой. Но это все фигня.

– У тебя будут проблемы, – выдавил я. Я понимал, что Воронцов все сделал правильно. Но… да, он точно не сдаст теперь экзамен. Странно… нет, тупость. Последний курс… Ему бояться нечего.

– У меня уже проблемы. Главное, чтобы они не возникли у тебя, ты понял? Курить есть?

– Я не курю.

– Да, я знаю. Я, вообще-то, тоже не особо. Ты не напрягайся, я сейчас уеду. Мне просто смерть как не хочется домой. А бабушку нельзя пугать вот этим. – Он ткнул себя в кровавую кашу под губой. – Я хотел к Ясне, но ее родители про нас с ней не знают, как я к ней ночью заявлюсь?

– Ну все, хватит, идем. – Я встал.

– Куда?

– Ко мне. Не будем же мы тут сидеть.

– Э, нет, чувак.

– Давай. Что ты уперся? Тебе сейчас только к нам. – Я старался говорить спокойно.

– Но твои предки…

– Как будто ты с ними не знаком, блин!

– Где я буду спать?

– Не тупи, у меня в комнате. Они не подумают, что я сплю с тобой. Хотя я и сплю с тобой.

– Ты не спишь со мной, дебил. – Наконец его улыбка стала более-менее нормальной.

– Я частенько вижу твой голый зад у себя в кровати. Это почти то же самое.

Мы поднялись в квартиру, врать надо было по минимуму. Злополучная елка, из-за которой поссорились Петя и Ясна, встретила нас в прихожей, желтые лампочки гирлянд образовывали коридор. Воронцов тут же сшиб головой венок из березовых прутьев – последний шедевр моей криворукой сестры. Его кровь портила нам всю новогоднюю атмосферу.

– Ма, а где отец? В душе? Ты не против, если у нас переночует Воронцов? У него проблемы.

– Боже, Петя, что у тебя с губой? – Мама вытянула его на свет, бесцеремонно взяв за руки.

– Ничего страшного, разбил.

– Ванная занята, помой руки на кухне и заходи в комнату.

– Я не могу идти к твоей маме, – зашептал он мне на ухо. – От меня воняет… Бухлом, и кровью, и потом, наверное. Я… грязный! – Глаза у него были пустые, как стекляшки.

Я привел Петю в родительскую спальню и усадил на край кресла. Мама ждала с бинтами, ватой и белыми пузырьками.

– Простите, я пьян, – жалко промямлил Воронцов.

– Я бы не заметила, если бы ты не сказал. – Мама подняла его голову за небритый подбородок. Рядом с ней он и впрямь смотрелся потрепанным и грязным. Она всегда была ухоженной – даже дома. И пахла чем-то вкусным. А Петя сидел в своей старой клетчатой рубашке – он носил ее с первого курса – и нелепо сутулился. У него была еще белая на выход, и новая черная, которую подарила Ясна. Больше я не мог вспомнить. Штаны продраны на коленке. Кроссовки маме лучше вообще не видеть.

– Ну, маленький, потерпи. – Она смочила чем-то ватный кругляш и приложила к его губе. Вечно у нее все были то «маленькими», то «котиками». Петю, наверное, так и не называл никто.

– Вот и не страшно. – Она повторяла свои действия и придерживала его голову. Вся вата окрасилась в бурый. – Разбито не так сильно, как я думала. Швы не понадобятся.

Глаза у Воронцова были закрыты, ресницы дрогнули. Я, к своему смущению, заметил, как по его щеке скатилась слеза. Безмолвная, изощренная, концентрированная боль. Я уже второй раз видел его плачущим. Мама почувствовала, наверное, что дело вовсе не в разбитой губе, но, конечно, даже и представить не могла, в чем именно. Она стерла ладонью мокрую дорожку, будто это было в порядке вещей, наклонилась и поцеловала его в макушку.

– Иди спать. До свадьбы заживет.

– Спасибо, – еле слышно ответил он и поплелся в мою комнату.

Я кинул его шмотки в стирку, надул себе матрас, а его уложил на кровать. Он свернулся, как эмбрион, его потряхивало.

– Холодно?

– Нет, просто дерьмово.

К середине ночи он успокоился и затих, я думал, заснул. Мне не спалось, прошибал холодный пот. Ночь всегда преподносит все в ином свете. Я пошел в кухню, заварил чай, скачал фильм про Босха. В голове ничего не укладывалось. История, рассказанная Воронцовым, казалась киношной байкой. Я все пытался вспомнить рожу препода, но помнил только неприятный взгляд, красные прожилки у висков и галстук, чересчур перетянувший шею. Надо ведь об этом кому-то рассказать. О домогательстве. Но что это даст? И кто защитит Воронцова да и других студентов? Вообще-то, никто.

Пора было вернуться в комнату.

– Воды? – Я сел на кровать и сунул Пете стакан. Если он выпил действительно много, утром будет подыхать – я уже слишком хорошо знал его.

Оказалось, что Воронцов не спит. Он перевернулся на спину и закрыл ладонями лицо.

– Я знаю, что бешу тебя.

– Ты меня не бесишь, – удивленно ответил я. Ночной разговор в таком духе ни до чего не доведет. В темноте это не совсем мы. Слишком уж «я» оторвано от тела.

– Не гони, это видно, – пробубнил он из-за ладоней.

– Ты сочиняешь.

– Презираешь меня. Ну признайся, тебе ведь мерзко. Ты все уже сказал тогда…

– Воронцов, забей, а? Я был пьян. Воды выпей. Все будет нормально.

– Не будет, – прошептал он хрипло, сделав несколько глотков. – Он сказал, что сгнобит меня. Он это сделает.

– И как он это сделает? – Надо кому-то рассказать. Надо обязательно рассказать. Мысль не давала покоя. Но выхода я пока не видел.

– Посмотрим. Это влиятельная тварь. Так что, думаю, мне недолго осталось радоваться.

– Заткнись, что ты несешь?

– Ты понимаешь, что, если он только подойдет ко мне… У меня все еще лежит нож, которым я мечтал запороть отчима.

– Ты совсем придурок? – Я повернул его к себе, на доли секунды потеряв способность дышать. Мне показалось, что он сказал это слишком громко. Что весь дом это слышал и теперь все знает. Как символично выйдет: мальчишка мечтал зарезать отчима, но вырос и всадил тот самый нож в жирный бок другого извращенца. Годный подарочек от тетки, ничего не скажешь. – Этого дебила просто уволят, и все забудется. Он не притронется к тебе.

– Кто его уволит? И с какой стати? Думаешь, никто ничего про него не знает? Он свой человек там. А на меня всем похеру.

– Выбрось эту жесть из башки. У тебя есть Ясна. Ты вообще о ней думаешь? Спи давай. – Я сжал его ледяную руку. Это был дружеский жест, даже какой-то братский. Я серьезно.

– Вали отсюда. Кто-нибудь утром зайдет и увидит.

Я вернулся на свой матрас. Мне снился охотничий нож и вкус крови во рту. Словно выворачивая меня наизнанку, предательски скрипел матрас. Я даже во сне понимал, что надо лежать смирно, но, наверное все равно двигался и ясно слышал резиновое скольжение голой руки возле уха. Лишь под утро провалился в глубокий сон.

В восемь Воронцов подскочил от музыки и несколько секунд тупо моргал, сидя на кровати. Лицо у него было помятое, бледное, губу здорово раздуло.

– Что это?

– Скрябин, «Поэма экстаза», – сонно ответил я.

– Как эстетски, блин! Я имел в виду, что это – будильник?

– Да. – Я протянул руку за телефоном, оркестр старался играть все громче, пока я промахивался и не мог отключить блокировку. Наконец «Поэма экстаза» прервалась, с экрана на меня взглянула черно-белая Рыбка, и на ее коже я разглядел свое отражение. Точнее, отражение чего-то коричнево-красного возле рта. Это была засохшая кровь.

Медленно повернулся к Воронцову и уставился на него снизу вверх, но тот уже намеревался сползти с кровати и, похоже, не мог въехать, где его вещи. Черт, я же забыл вынуть одежду после стирки. Естественно, она мокрым комом пролежала всю ночь в машинке. Эта мысль отвлекла меня, и через секунду я уже не понимал, как сформулировать вопрос про кровь на лице. Я лег одетым, одетым и проснулся – хотя бы это радовало. Но откуда взялись ощущения, будто матрас почти придавило к полу от удвоившейся тяжести и будто это вовсе не мои руки порождали тот омерзительный скрип? Офигенские сны, ничего не скажешь.

Я предложил Воронцову взять что-то из моих вещей. Он порылся в шкафу, выбрал старую голубую рубашку и ботанский свитер с елками.

– Я завтра верну.

– Если нравится, оставь себе. Я в этом выгляжу как задрот, а тебе нормально.

Что все-таки случилось под утро? Что?

– Ты ночью вставал? – не выдержал я, когда мы шли к метро. Был выходной, в центре мы встречались с Ясной и Тимуром.

– А ты не помнишь? Я открывал окно, пришлось лезть через тебя.

Это ничего не объясняло.

В моей одежде и с разбитой губой он выглядел так, будто его подкараулили старшеклассники и избили за гаражами за пятерку по алгебре. Ясна не разделяла моих ассоциаций. Они с Тимуром молча слушали признания Воронцова, бледнели, и на их лицах проступал ужас.

– Ты что, шутишь? И ты не собираешься никому об этом говорить? Никуда заявлять?

– Да не будь же такой наивной! – огрызнулся Петя. – Куда заявлять, в полицию? Мне понадобится бабло и связи на разбирательсто. У меня нет ни того, ни другого. У меня даже родителей нет, никто не сможет мне помочь. А у твари есть всё. Его давно могли посадить, стопудово я не первый.

– Нет, но…

Пока они спорили, Тимур отстал и потянул меня за рукав, я обернулся.

– Когда я учился в школе, случилась похожая тема с одним преподом.

– И что?

– Да все просто, мы устроили самосуд. Ты знаешь, как выследить этого мудака?

Крутой мужик Тимур. Мне понравился его подход. Это сейчас он был модным и ревностным ценителем фотографии, а в школьные годы мог бы спокойно лупить Воронцова за гаражами.

– Слушай, это не вариант, – прозвучал ответ супергероя.

– Зассал?

Ну, в принципе, да.

На этих словах мы подошли к Манежу, выбросили стаканы из-под кофе (неотъемлемая часть образа Тимура: фотик, стакан из «Старбакса» и разбитые костяшки от назначенных кому-то пиздюлей) и потащились к гардеробу. Паоло Роверси встретил нас толпой опрятных бабуль и парочками хипстеров, еще прочнее в тот год занявших нишу в изобилии столичных субкультур.

Как и чем помочь Воронцову? Возможно, мои родители смогли бы что-то сделать… Необходимо было выдернуть себя из дурацкого состояния бессилия, покорности. Надо было взять себя в руки. Очнуться. Несмотря на то что произошедшее все еще виделось мне чем-то выдуманным, как и вся гребаная жизнь Воронцова. Куда ни ткни – сюжет для желтой газетенки.

– Ясна… Ясна! – Его возглас донесся до меня словно издалека. Я стоял в очереди за билетами и даже не сразу сообразил обернуться. Воронцов расталкивал старушек, а потом с размаху упал на колени, скорчившись над темным комом Рыбкиного платья, над россыпью ее волос.

– Тс-с, не паникуй, – шепнул мне Тимур и потащил туда же сквозь толпу. – Она просто потеряла сознание.