Глава 6

– Где ее носит? – шепчет Рири и встряхивает золотистыми кудряшками.

Бет опаздывает на тренировку, и я начинаю думать, что она вообще не придет.

В ней что-то надломилось; мне кажется, что она вроде как по-прежнему чувствует себя капитаном, только вот капитанить больше не над кем. И это как фантомный зуд в отрубленной конечности.

На прошлой неделе она дважды пропустила наш ежевечерний разбор полетов: кто опозорился, у кого лифчик грязный, из-за чьей жирной задницы складывается впечатление, что они такие у всей команды. Всю жизнь мы созванивались с нею на ночь глядя. Но во вторник я забыла, а в четверг она не сняла трубку. Но я словно чувствовала, что она там, дышит и смотрит как на экране мигает: Эдди, Эдди.

Тренерша выкатывает тележку, на которой стоит телевизор. В руках у нее пульт.

– Вы делаете успехи, – говорит она.

Мы смотрим запись выступления. На экране мелькают желтые пятнышки – это мы. Золотистый загар, подпрыгивающие хвостики – все как всегда. Но мы уже не трясем ляжками, не крутим задами. Теперь мы подпрыгиваем абсолютно синхронно, образуем ровную V в три ряда и все, как одна, взлетаем в той-таче. А какие у нас плавные переходы! Я даже не верю своим глазам – мы как одна длинная сороконожка, которая скручивается и раскручивается.

Мы синхронны. Мы собранны. Мы уверенны и четки.

– Где Кэссиди? – спрашивает тренер, и мы разом отрываемся от экрана.

Опоздавшие даже на десять секунд не допускаются к тренировке. Тренер отсчитывает эти секунды, притоптывая ногой, как делала училка по физре в третьем классе. Как-то раз Эмили влетела в зал на счет «пять» с окровавленным лбом: она так спешила, что, закрывая шкафчик, ударила себя дверцей по физиономии.

– Кажется, она… – я на ходу пытаюсь придумать хоть какое-нибудь оправдание.

В тот самый момент в кармане толстовки Тейси Шлауссен начинает мигать красный огонек. Вступают басы. Это припев той самой песни про клуб, в которой поется о том, как жара напирает со всех сторон, и ты понимаешь, как там круто, в этом клубе.

Тейси забыла выключить телефон, и теперь ей попадет.

И я знаю, что это Бет.

У нас каждый год появляется новая тейси. Преданная собачонка, готовая прогулять четвертую пару, чтобы выполнить одно из безумных поручений Бет или сыграть в «слабо». Например, пробежаться по торговому центру со спущенными джинсами, сверкая стрингами перед охранниками. Бет хлебом не корми, дай заставить кого-нибудь побегать.

Бросаю на Тейси сердитый взгляд, призывая ее взять себя в руки. Но та уже запаниковала.

Через секунду тренер уже лезет к ней в карман.

Телефон летит по полу к раздвижной двери, из-за которой раздаются веселые крики подготовишек: «Топ-топ-хлоп-хлоп! Топ-топ-хлоп-хлоп!»

У Тейси дрожит подбородок.

Нам еще не доводилось видеть, как тренер выходит из себя, и не знаю, почему у всех сейчас такое тяжелое чувство, будто над нашими головами навис молот.

Однако тренер молчит. Тишина длится десять, двадцать секунд.

Она даже не выглядит рассерженной.

Кажется, ей даже скучно.

Как будто она разочарована в нас.

– Жалко смотреть на вас, девочки, с вашими телефончиками и эсэмэсками, – наконец произносит она, качая головой. – Лет десять-двенадцать назад у нас в ходу были бумажные записочки. И на нас тоже было жалко смотреть. Хотя нет, сейчас дело обстоит хуже.

В одно мгновение все наши труды, о которых все еще свидетельствует горящий телеэкран, рассыпаются в прах.

И я чувствую себя такой дурой, ведь у меня тоже есть такой же дурацкий телефончик с дурацкими сменными чехольчиками – ярко-розовым, с бабочками, и под леопарда. Потому что я тоже никогда не выпускаю его из рук; он сросся со мной и теперь пульсирует во мне вместо сердца.

И все мы понимаем, чья это вина.

Тейси трясется гораздо сильнее, чем в тот раз, когда Бет вышвырнула ее из машины на горе Блэк-Эш. В тот раз она пролила персиковый бренди на новые кожаные сапоги Бет, блестящие, как лакрица, очень красивые и так и не оправившиеся после того случая.

– Простите, тренер, – блеет Тейси, – простите.

Тренер смотрит на нее, а я невольно думаю об игольчатом вентиле на горелке Бунзена. Как тот накрепко закручивается. И перекрывает газ.

Чуть позже тренер курит у открытого окна своего кабинета. Она смотрит на Тейси, ее гладко прилизанные волосы и вечно приподнятые бровки, придающие ее лицу неизменно испуганное выражение.

– Овечка, – вздыхает тренер.

Я рада, что меня не относят к несчастным жалким дурочкам с несчастными жалкими телефончиками.

– Команде нужны овечки, – продолжает она. – Так что пусть остается.

Я киваю, прижимаясь виском к холодной раме. Ноги после тренировки все еще дрожат.

– Но я не стану тратить время на овец, – говорит она. – Нет смысла.

Я киваю, теперь уже медленнее; лоб скрипит о раму.

– Вот ты, Хэнлон. Ты никак не решишь, что же тебе нужно на самом деле, – произносит она и глядит на свою сигарету так, будто та пытается ей что-то сказать. – Где твое место.

Я киваю и выпрямляюсь, приосаниваюсь от ее слов.

Она все еще смотрит на кончик сигареты, и выражение ее лица меняется: на нем появляется испуг и удивление, теперь она кажется совсем девчонкой.

Никогда не видела ее такой. Я словно переношусь на много лет назад, когда мы с Бет, совсем еще дети, пытались укрыться от ужасов окружающего мира в кабинке туалета и, обжигая горло и легкие, впервые затягивались, набираясь храбрости, чтобы взглянуть всем этим ужасам в лицо с широкой улыбкой на лицах.

Бет появляется на следующий день с запиской от Си Ю, сотрудницы лечебного спа «Живое сердце». В записке говорится, что накануне ее мучили жестокие менструальные боли, в связи с чем ей понадобился экстренный сеанс звуковой терапии.

– Без шуток, тренер, – говорит Бет, и никто из нас не может поднять на нее глаз, – они ударяют по таким большим вилкам – типа тех, которыми стейки на гриле переворачивают – этот звук отзывается вибрациями в организме и регулирует работу яичников.

Бет проводит рукой по животу, словно призывая нас убедиться в том, что ее яичники отрегулировались и успокоились. Что она их победила.

– Нелегка женская доля, – добавляет она и с подчеркнутой усталостью качает головой.

Тренер смотрит на нее, сжимая в руках свою папку. Ее лицо ничего не выражает.

Она не вступает в игру.

– Вы прыгаете вразнобой, – произносит она, отворачиваясь от Бет.

– И я знаю, почему, – продолжает она. – Вы лоснитесь от жира, девочки. От неправильного питания вы все заплыли жиром.

Я вдруг начисто забываю о Бет и думаю только о том, сколько во мне жира. Как я ни старалась, срывы все же случались, и теперь мне кажется, что тренер смотрит только на меня и ей откуда-то известно про пышки с корицей, что я ела сегодня утром. У меня от них до сих пор зубы болят. Живот раздулся. Чувствую себя слабой и никчемной.

– Сегодня будем вкалывать, – заявляет тренер. – Да так, что никакая звуковая терапия не поможет. Стройся!

И тут мы понимаем, что нам предстоит расплачиваться за грехи Бет.

Начинаются прыжки, затем махи и упражнения на пресс, и бег по залу. Рири в углу выблевывает пенную массу из протеинового коктейля и несладких пончиков с сахарной пудрой.

Но Бет держится молодцом. Надо отдать ей должное. По крайней мере, она не заставляет нас ее стыдиться. Пот льет с нее градом, застилает глаза, но она делает все идеально.

После тренировки она отказывается даже присесть, а мы падаем на маты, обнимая колени потными руками. Но Бет стоит, как лом проглотила.

В ней столько гордости, что, несмотря на то, что я устала от нее, ее враждебности и провокаций, во мне все еще теплится к ней какое-то чувство. Почти потухший уголек, из которого вновь разгорается пламя. Любовь к прежней Бет, какой она была до старших классов, до Бена Траммела, до всех парней, до развода родителей, аддералла, отстранений от учебы и жалости к себе.

К Бет-третьекласснице, которая сидит на велосипедной дорожке с болтающимися косичками, вздернутым подбородком и стискивает в кулаке тупые ножницы, которыми кромсает шину на велике Брейди Керра. Того самого Брейди Керра, что столкнул меня с карусели, да так, что я ободрала кожу на ноге от щиколотки до колена.

Бет с силой отрывает куски резины, ее пальцы разодраны в кровь, она смотрит на меня и улыбается. Между передними зубами щель; она безумно гордится своим героизмом.

Как можно забыть о таком?

Все мы хотим «выйти на следующий уровень» – так мы это называем. Следующий уровень для нас – это «баскет-тосс»: когда трое или четверо девчонок подбрасывают флаера на три, пять, семь метров в высоту; флаер делает сальто и приземляется им на руки. Даже Бет никогда не удавалось сделать это на такой высоте и без мата. Это не наш уровень. Мы не конкурсная команда.

Но стоит освоить «баскет-тосс», и можно браться за настоящие станты, настоящие пирамиды – пирамиды, где флаера подбрасывают вверх, как пушечное ядро. Ошеломляющие трюки, вызывающие у всех протяжное «а-а-а-х», те, о которых мы всегда мечтали.

Весь день смотрим ролики на «Ютьюбе»: самые сильные подкидывают в воздух самых легких, а те пытаются взлететь как можно выше. Прогнувшись и раскинув руки, они словно зависают на самом верху, а потом начинают падать, и не раньше, чем нужно.

Но роликов с неудачными прыжками гораздо больше.

– В прошлом году одна девчонка в Сент-Реджис погибла, когда ее подбросили на такую высоту, – мрачно, словно на пресс-конференции, объявляет Эмили. – Упала девчонкам на руки грудью вниз, и селезенка у нее лопнула, как шарик.

– Селезенка не может лопнуть, – говорит Бет, хотя откуда она это знает, неизвестно.

– А я слышала, что у нее был мононуклеоз, – вмешивается кто-то из наших.

– А это тут при чем?

– От него селезенка распухает.

– У нас ни у кого нет мононуклеоза.

– Откуда вы знаете?

– В школе у моей двоюродной сестры его запретили, – говорит кто-то.

– Как можно запретить мононуклеоз? – фыркает Бет.

– Я про «баскет-тосс». Его даже на матах делать запрещают.

– Кто вообще может так задрать пятки к затылку? – размышляет Рири, встряхивая тугими кудряшками и задирая ногу.

– Кто? Ты, – отвечает Бет, – ты это делаешь каждым субботним вечером.

– Бет, а ты готова? – улыбается Эмили.

– К чему?

Тейси закатывает глаза.

– Можно подумать, есть другие претенденты. Лучше тебя – никого, Бет.

Та почти улыбается.

Я смотрю на нее и чувствую облегчение. Оттого, что она так этого хочет. Когда тренер назначит ее флаером, все сразу наладится. Может, они даже подружатся, думаю я. Мне очень хочется, чтобы это произошло.

Конечно, стать флаером мечтает каждая. Даже я, хотя я выше Бет на двенадцать сантиметров. Не повезло так не повезло. «Баскет-тосс» – звездный трюк, и в предвкушении мы напрягаемся, ускоряемся, чувствуем частое, сильное биение пульса в висках.

Броски, двойные пирамиды, стойки с опорой на спину и на бедра партнера, пирамида со шпагатом, «волчья стена» – вот что, по словам тренера, отличает настоящую команду от сборища трясущих задом покрикушек.

– А мы, значит, уже не трясущие задом покрикушки? – цедит сквозь зубы Бет, охрипнув от сигаретного дыма. В ее глазах кровь и скука. – Если б я хотела стать спортсменкой, – заявляет она, – гоняла бы шайбу с жирухами из хоккейной команды.

Три часа семь минут, тренер входит в зал; волосы собраны в небрежный хвостик.

– Тренируем бросок, – говорит она. – Для «колыбельки» нужны четверо – двое в базу, один передний и один задний споттер. Тогда вам хватит сил.

Она замолкает.

– Кто будет флаером?

Вперед выходят две наши крутышки – базы Минди и Кори Бриски с ногами-титановыми стержнями. Они оглядывают нас, точно прикидывая, чья же жизнь будет зависеть от их кременных ключиц, ведь именно на них будут опираться наши ноги, когда мы встанем в полный рост.

И на какое-то мгновение мне кажется, что флаером назначат меня.

«А почему бы и нет», – думаю я и представляю, как меня подбрасывают вверх, и я кувыркаюсь под самым потолком. Ко мне прикованы все взгляды; мое тело, как снаряд, оно прекрасно.

Но это должна быть Бет. Мы все это знаем. Она уже практически вышла вперед, выпрямилась во все свои полтора метра росточку: от силы сорок килограммов, железный пресс – не человек, а робот.

Она наш флаер. И бог с ними, с пропущенными тренировками и с ее наглостью. Флаер – она.

(Но только вот голос внутри твердит: я, я, я! Это должна быть я! Ну если не я, то Бет.)

– Шлауссен, – чеканит тренер и поворачивается к овечке Тейси.

Мое сердце камнем падает вниз.

– Готова взлететь? – спрашивает ее тренер.

Все резко смолкают, и в зале становится нечем дышать.

Не Бет, значит.

Но Тейси?

Тейси Шлауссен, это ничтожество с красными глазами, которую Бет прозвала «белым кроликом»?

И тут я все понимаю. Тренер заставляет Тейси взойти на эшафот. Тейси с ее тявкающим телефоном, Тейси, любимую служанку Бет.

В голове раздается оглушительный треск – треск разбивающегося о пол черепа. Звон лопнувшей селезенки. Как много способов ошибиться, угробить себя. Ноги ломаются, как пластиковая заколка; позвоночник хрустит, как сломанная спичка.

Как много способов быть уничтоженной в одно мгновение.

И не этого ли я втайне хотела всего пару секунд назад?

Хотела. И по-прежнему хочу. Но двенадцать лишних сантиметров… кто ж меня попросит.

Никто из нас не решается взглянуть на Бет, и мы во все глаза смотрим на Тейси. Ее лицо раскраснелось, а сердце готово выпрыгнуть из груди, это заметно.

Когда же я украдкой смотрю на Бет, то вижу, что та даже не поднимает головы – стоит и вертит завязки своей кофты, и те закручиваются в спиральки.

– Кафлин, – тренерша поворачивается к Минди, чьи каменные плечи два сезона в год покрыты синяками. – Она в твоем распоряжении. Что скажешь?

Минди медленно оценивает Тейси.

– Нет проблем, – отвечает она и смотрит на тренершу. Разве что хвостом не виляет.

Та кивает в ответ.

– Поднимай ее и посмотрим, на что она годится. Раз-два…

Минди и Кори берут друг друга за запястья и образуют решетку из рук.

– Три-четыре! – командует тренерша.

Тейси вытягивает свои тонкие ручки-веточки и ставит ногу в сплетение рук. Одна здоровая, как блин, ладонь, ложится ей на спину, а вторая подхватывает ее под ягодицы. Сзади ее подсаживает Пейдж Шепард.

– Пять-шесть, – Минди и Кори поднимают Тейси на высоту своих ключиц; та лихорадочно нащупывает их плечи, а Пейдж спешит подстраховать ее сзади.

И вот Тейси наверху.

– Семь-восемь!

И, раскачавшись на ногах, разжав пальцы, девчонки подбрасывают ее вверх.

Ошеломленная Тейси разевает рот.

Она в воздухе.

Все ее тело дрожит, как гитарная струна.

Она слишком испугана и не может сделать ни так, ни пайк, ни той-тач – ничего она не может.

– Расслабься! – кричит тренер.

Тейси падает вниз, трое девчонок собираются в кольцо, Тейси врезается ногой в ключицу Минди.

Но они ловят ее. Она не падает и не бьется об пол.

Потом она спускается вниз, скуля, как жалкий щенок.

В течение часа Тейси падает и падает. Снова и снова.

Стопой в лицо. Лодыжкой в плечо. Лицом о мат.

Минди и Кори сердятся все больше по мере того, как получают от нее новые тычки; подсаживая, они церемонятся все меньше.

Примерно через полчаса Тейси начинает рыдать и не может успокоиться до конца тренировки.

Тренер уходит в кабинет ответить на звонок и оставляет Бет считать за себя.

Бет смотрит на нее и молчит. Губы сжаты в прямую линию.

Но стоит двери кабинета закрыться, как она начинает считать.

– Раз, два, три, четыре! Вверх, Шлауссен, вверх, сучка!

Сыграно мастерски, что уж там. Забрать у принцессы корону и отдать ее фрейлине. Прислужнице. Шестерке.

Ни разу в жизни за все годы, что я была правой рукой Бет, я не видела, чтобы кто-то осмелился бросить ей вызов. Она любого могла уничтожить: пущенным на «Фейсбуке» слухом, отфотошопленной картинкой (разожравшаяся за весенние каникулы Рири), украденной эсэмэской, разосланной всей школе. Но на этот раз все было по-другому.

По-другому, потому что никому никогда не приходило в голову унизить ее, и никто из нас не осмеливался сделать это. Тренерша сделала это за нас.

Похоже, воля у нее такая же железная, как и у Бет.

Глядя на Тейси, на ее расцарапанные лодыжки и длинный синяк, который вот-вот расцветет на плече буйным цветом, мы понимаем, что только что произошло.

Почему именно Тейси суждено в эту субботу взлететь и с головокружительной, но тщательно рассчитанной скоростью приземлиться в «колыбельку» из наших дрожащих рук. Рук, ослабевших после десяти часов на одном чае для похудения и сельдерейных черешках.

Потому что тренер видит Бет насквозь и знает, что должна свергнуть ее с пьедестала.

А Тейси?

Тейси всего лишь пешка.

Два дня до матча, и мы тренируемся с таким остервенением, будто от этого зависит жизнь Тейси. Впрочем, так оно и есть.

Я – передний споттер. По словам тренера, силы мне не хватает, зато сноровка хоть куда.

Начинаем с простого подброса: никаких кувырков, той-тачей и шпагатов. Мы всю неделю его тренировали и ни разу не промахнулись: руки крепко переплетаются, плечи – сталь, скрепляющая нашу страховочную «колыбельку», на которой стоят дрожащие ножки Тейси.

А потом наши руки превращаются в резину и подбрасывают ее трепещущее тело в воздух. Все взгляды на Тейси: мы обещаем, что будем ждать ее внизу. На ее лице паника, как у птенца, впервые вылетевшего из гнезда; она летит, летит, летит.

Если у кого-нибудь из нас соскользнет или дрогнет рука, если ее нога выгнется не в ту сторону, тело отклонится на сантиметр больше, чем нужно, она шмякнется на пол.

А когда мы пытаемся подбросить ее выше, падения становятся совсем неуклюжими. Она задевает нас: локоть в глаз, вывихнутый палец, ладонь, лихорадочно вцепившаяся мне в лицо.

Но я концентрируюсь на Тейси и не показываю страха. Так велела тренер. «Не дай ей увидеть, что боишься, иначе твой страх передастся и ей».

Тренер говорит, что можно упасть с трех с половиной метров и приземлиться на упругий пол спортивного зала в целости и сохранности.

Она говорит так, зная, что в день матча Тейси будет летать не над спасительными матами, а над немилосердно твердым футбольным полем «Могавков».

– Шлауссен, – рявкает она, – ты должна захотеть. Если не хочешь, не делай.

И Тейси выпрямляется, в глазах загорается огонь, подбородок задирается выше, чем я когда-либо видела у этой овцы, у этой слабачки.

– Я хочу, тренер. Очень хочу.

Ох, Тейси. Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет.

Даже не глядя на Бет, чувствую, что та закатывает глаза.

– Так и знала, что не стоило на нее время тратить, – бросает Бет.

В ответ я молчу. И смотрю в горящие глаза Тейси.

В пятницу вечером, ступив на припорошенное инеем поле «Могавков», мы только и можем думать о том, как черепушка Тейси изящно раскалывается надвое.

А две сучки из команды поддержки «Могавков» – самые тощие, с ногами-иголками – крутятся рядом и развлекают нас историями о нашем кровавом спорте. Охотничья байка, страшилка и дружеское предупреждение – три в одном.

– Вот только недавно, в этом году, девчонка стояла в базе, а новая флаерша разучивала винт, – вещает блондиночка-«могавк», чавкая жвачкой. – И вот новенькая раскручивается, начинает махать ногами и выбивает дух из обеих баз. У одной лопнула губа, а второй порез на лице заклеивать пришлось. Тренерша все на видео записала и теперь крутит после каждого выступления.

– А я, когда делала фляк назад, – подключается рыжая коротышка, – ударила Хизер в лицо и выбила ей зубы. Ужас, что было. Кровища, зубы во все стороны. Как же ужасно я себя потом чувствовала!

Такие истории рассказываешь взахлеб. Я-то знаю. Это так весело, как страшилки в лагере травить.

Тейси, однако, невесело. Ведь через сорок пять минут ей предстоит стоять на трехметровой высоте над полем, опираясь на руки двух худеньких девчонок, готовых подбросить ее вверх.

Тейси посерела и постепенно начинает зеленеть.

Подходит Бет. Смотрит на меня. Я знаю этот взгляд еще с тех времен, когда она была капитаном. Я киваю.

– Хватит, – прерываю их я. – Не знаю, как вы, крутые девки, но мы лучше перед матчем красоту наведем.

Но блондиночка-«могавк» вперилась в Тейси и, кажется, не намерена так легко ее отпустить.

– А у другой девчонки было точно такое телосложение, как у тебя. Она упала на брусья, круто упала. Вся голова была в крови, и она поехала в больницу. Там оказалось, что у нее кожа на голове лопнула и под кожей были видны розовые мозги. Скрепками скрепляли. И как мы ее ни уговаривали вернуться в команду, она ни за что не соглашалась. А сейчас вообще ничем не занимается.

– Шлауссен, – кричит Бет, подходя к нам вплотную, – тебя тренер зовет.

Тейси ускакивает, как кролик.

И на какое-то мгновение мне кажется, что все кончено. Но я оказываюсь не права.

Бет оглядывает «могавков».

– Как-то раз… – заводит она, и я понимаю, что у нее на уме – недаром она была капитаном. – Как-то раз я стояла на плечах у одной девки, поскользнулась и упала на спину плашмя.

Все из вежливости ахают.

– Треск был такой, что на школьной парковке слышали, – добавляю я.

– Первой мыслью было, – продолжает Бет, качая головой, – как я матери скажу?

Все понимающе кивают.

– Но мне повезло, – ее холодный взгляд заставляет долговязых «могавков» поежиться. – Я была парализована всего шесть недель. На голову надели такое металлическое кольцо со штырями, чтобы шею на месте удерживать. Называется «гало».

Мы с ней снова понимаем друг друга без слов, как в старые добрые времена – до появления тренерши, до прошлого лета.

Я протягиваю руку и слегка касаюсь кончиками пальцев ее волос.

– Врачи сказали, что упади она на сантиметр правее или левее, – говорю я, – то умерла бы.

– Но я не умерла, – подхватывает Бет. – И ничто не смогло помешать мне продолжить тренировки. У меня был клевый фиолетовый гипс. А тренер до сих пор говорит, что лучшего флаера в жизни не видела.

В лучах стадионных прожекторов мы поднимаем Тейси вверх. Ее лицо раскраснелось, как мак, и выражает маниакальную решимость. Ее руки отпускают наши дрожащие плечи, и она взмывает вверх, расставляя ноги, прижимая руки к ушам и взлетая выше, чем я когда-либо видела.

Так высоко, что нас охватывает неконтролируемая дрожь, а руки, сложенные в «колыбельку», трепещут от изумления и страха.

Дрожь пробирает меня до костей, и я чувствую, как моя левая рука слабеет, совсем чуть-чуть. Меня начинает трясти, и лишь благодаря Рири, почувствовавшей мою слабость и бросившей на меня испуганный взгляд, мне удается снова собраться и взять под контроль свою кровь, мышцы и все свое тело.

И я снова становлюсь кремнем и железом ради Тейси, которая, кажется, в воздухе уже несколько минут, а может, часов – лучезарное создание с белыми волосами, взметнувшимися, как крыло. Наконец она падает нам на руки; она в безопасности, и радости ее нет предела.

Несколько часов спустя мы сидим в машине отца Эмили и прихлебываем ежевичный ликер, который стащили из гаража Рири – у ее брата там заначка.

Мы ждем на парковке у тату-салона; его неоновая вывеска навевает ассоциации с чем-то запретным, с хаосом, а ликер почти нестерпимо щиплет наши рты и желудки.

Раньше мы никогда не были на Хабер-Роуд, за исключением того раза, когда отправились с сестрицей Рири в гинекологическую клинику за офлоксацином. Потом она рассказывала, как ее чуть не вырвало, когда ей в глотку сунули огромную ватную палочку, чтобы взять мазок. Но это все равно было лучше, чем то, что совал ей в глотку Тим Мартинсон.

Тогда мы смеялись, хотя на самом деле ничего смешного не было и никому из нас не хотелось оказаться на ее месте в клинике, за тонированными стеклами во всю стену, под жужжащими флуоресцентными лампами, напротив девчонки за стойкой в приемной, тихонько мурлыкающей себе под нос слова последнего клубного хита.

Проходит час, и вот Тейси наконец выходит из салона, приспуская джинсы пониже, чтобы все мы могли увидеть орла – эмблему команды «Саттон-Гроув». Я чуть не лопаюсь от зависти.

Тренер с нами не пошла, хотя мы просили. Но втихаря сунула Тейси сорок баксов на татуировку. Две хрустящие двадцатки, зажатые в дрожащей ладони нашего нового флаера.

Мы в жизни не слышали, чтобы тренеры делали что-то подобное.

Просовывая пальцы под бинт на пояснице Тейси, я трогаю воспаленный контур, и Тейси морщится от боли и удовольствия.

Я, я, я, это должна быть я.