Глава 27
Вечер субботы
Вернувшись домой, вытаскиваю телефон из-под матраса.
Семь голосовых сообщений и шестнадцать эсэмэс от тренерши. И все примерно об одном: «Сразу же позвони. Позвони НЕМЕДЛЕННО».
Конечно, я позвоню. Но только сначала растянусь немножко, как она нас учила.
Кошка-корова. Поза щенка. Поза треугольника.
Пусть подождет.
Включаю душ и долго стою под горячими струями.
Потом сушу волосы феном, не спеша вытягивая каждую прядку. Мой мозг между тем напряженно работает.
Откуда-то из глубин памяти всплывает старый чирлидерский девиз: «Приходит время, когда нужно прислушаться к себе».
Фразочка вполне в духе Рыбины, то есть старой тренерши Темплтон. Такие цитаты распечатывают из интернета или пишут курсивом внизу схемы с расстановкой фигур на поле.
Можно подумать, что прислушаться к себе – проще простого. Как будто там можно что-то услышать. Как будто внутри тебя сидит мудрец, рождающий одну умную мысль за другой.
Я провожу пальцами по экрану, по страничке нашей команды в «Фейсбуке» и альбому с фотографиями последних трех лет. Три года смертельных прыжков и цветных ленточек.
Мы звезды!!!
На одном снимке мы с Бет стоим на переднем плане: боевая раскраска из блесток, рты открыты, языки высунуты, пальцы показывают «козу».
Один наш вид внушает трепет.
Это прошлогодняя фотография. Сначала я не узнаю себя. На наших лицах столько краски, что мы неотличимы друг от друга. Не только Бет и я, но и все мы – вся команда.
Окна в доме тренера все еще покрыты инеем после ночных заморозков. Бумажные снежинки Кейтлин наклеены на стекло. В доме горит лампа.
Дом выглядит, как избушка из сказки, как рождественская хижина с открыток в супермаркете.
Кейтлин стоит на пороге и сосет пальчики. Обычно она такая ухоженная, но сегодня волосы у нее спутаны, как у забытой куклы. На щеке хлебные крошки.
Она ничего не произносит, но в этом нет ничего странного – при мне она еще ни разу не заговорила. Огибая девочку, я прохожу в дом, едва задевая ногой колкий ворс ее джемпера с рюшами, который больше подходит для июля.
«Она любит наряжаться», – все время повторяет тренер, как будто больше ничего не знает о своей дочери.
– Не думала, что они так быстро до тебя доберутся, – говорит тренерша. Она моет окна в подвале, протирая их сначала специальным скребком на длинной палке, а следом – мягкой тряпкой. – Я тебе обзвонилась, между прочим. Думала, смогу предупредить раньше, чем они тебя найдут.
Ее лицо в бисеринках пота.
Я ничего не отвечаю. Пусть попотеет хотя бы чуть-чуть. Меня-то она заставила попотеть.
– Мне показалось, что это проще всего – сказать, что в тот вечер ты была здесь, – продолжает она. – Если ты была у нас, значит, я никак не могла поехать к Уиллу.
Она смотрит на меня из-под вытянутой руки с изящными выпуклыми мышцами.
– И ты тоже, – добавляет она. – Значит, у нас обеих алиби.
– А Мэтт? – спрашиваю я, понизив голос.
– А, он вернулся, – она показывает в окно на улицу. – Он во дворе.
Мэтт сидит на кирпичной оградке голой клумбы в дальнем углу лужайки.
Не могу даже представить, чем он там занимается, но сидит он совершенно неподвижно.
Никогда не видела его таким. Интересно, спокойно ли сейчас у него на душе?
– Нет, я не об этом, – говорю я, снова возвращаясь к нашему разговору. – Он сказал полиции, что ты была дома и спала, да? Ведь он сам считает, что так и было?
«Зачем тебе нужна я, – вертится у меня на языке, – если Мэтт подтвердил твое алиби?»
– Лучше, если вас будет двое, Эдди, – торопливо произносит она. – Мужу никогда не верят. К тому же, он спал, а это не очень-то подтверждает мои слова…
Она замирает на секунду, словно увидев на стекле незаметное мне пятнышко.
– Раньше я газетами окна протирала, – вдруг говорит она. – А потом Мэтт купил мне эту штуку, – она дотрагивается до скребка, крепящегося к концу длинной палки. – Это овечья шерсть.
Я все жду, когда же она извинится, скажет: «Прости, что не предупредила тебя, прости, что не подготовила, не защитила от всего этого». Но она не из тех, кто испытывает угрызения совести.
– Колетт, – говорю я, – а что же ты не спрашиваешь, что я рассказала в полиции?
Она смотрит на меня.
– А я знаю, что ты рассказала, – отвечает она.
– Откуда? – я встаю на колени на диван, по которому она ходит босиком. – Может, я все испортила и не догадываюсь об этом?
– Нет, потому что ты умная. Потому что я верю тебе, – она поднимает скребок и раздвигает ручку, делая ее длиннее. – Иначе я не стала бы тебя во все это вмешивать.
– Во что? – мой голос царапает горло. – Во что ты меня вмешала, Колетт?
Она не смотрит на меня. Она смотрит в окно.
– В свои неприятности, – дрогнувшим голосом отвечает она. – Думаешь, я не понимаю?
Я слежу за ее взглядом.
Там, на лужайке, Мэтт Френч повернулся и, кажется, смотрит в нашу сторону. Прямо на меня.
Я не вижу выражения его лица, но догадываюсь, каким оно может быть.
– Колетт, – говорю я, – почему у тебя были мокрые волосы?
– Что? – она водит скребком по стеклу вверх-вниз.
– Тогда, ночью, когда я приехала к Уиллу, – мой взгляд все еще прикован к Мэтту – он сидит во дворе, ссутулив плечи, – почему у тебя были мокрые волосы?
– Волосы? А зачем… они не были мокрые.
– Нет, были, – отвечаю я. – Были.
Она опускает скребок.
– Хм, – говорит она и наконец удосуживается взглянуть на меня. – А ты, значит, мне не доверяешь.
– Нет, я…
– Полицейские… это они тебя надоумили?
– Нет, – отвечаю я, – я просто вспомнила. Сначала забыла, а теперь вспомнила. Я просто пытаюсь… Колетт, Уилл был в одном полотенце, а твои волосы…
Что-то происходит. С ее лица улетучивается заученное бесстрастное выражение, и на нем проступает сильнейшая обида, шок. Как будто я сказала какие-то очень жестокие слова.
– Перед выходом я приняла ванну, – отвечает она. – Я всегда так делаю.
– Но тренер…
– Эдди, – чеканит она и смотрит на меня сверху вниз, воткнув свою палку в диванную подушку, как посох или меч, – тебе нельзя общаться с Бет.
У меня внутри все закипает.
– Потому что ей нужно только одно – вернуть свою любимую игрушку, – тихо произносит она, снова поднимает палку и со скрипом проводит по стеклу.
У меня в груди что-то сжимается, и я вдруг чувствую пальцы Бет на своем запястье.
А потом наконец говорю:
– Ты так и не рассказала мне про браслет.
– Браслет? – она наконец опускает палку и слезает с дивана.
– Мой браслет с подвеской.
– Что?
– С подвеской от сглаза. Тот, что я тебе подарила.
Она замирает на секунду.
– Ах, этот браслет. А что с ним?
– Почему ты не сказала, что полицейские его нашли? – я делаю небольшую паузу и добавляю: – Под телом Уилла.
Она смотрит на меня.
– Эдди, о чем ты? Не понимаю.
– То есть они тебя об этом не спрашивали? Браслет нашли под его телом.
– Это они тебе сказали? – выпаливает она.
– Нет, – отвечаю я. – Бет.
И тут земля уходит у меня из-под ног, хотя я и сижу на диване.
Мы стоим у секретера Колетт, где лежит ее шкатулка для драгоценностей из полированного красного дерева.
Она поддевает крышку с двух сторон, и та открывается с легким щелчком.
Мы смотрим на браслеты, аккуратно разложенные в мягких углублениях. Теннисный браслет, несколько спортивных, ярких неоновых цветов, тоненькая серебряная цепочка.
– Он должен быть здесь, – говорит она, поглаживая бархатную обивку кончиком пальца. – Я его уже несколько недель не надевала.
Но его там нет.
Смотрю на шкатулку, потом на нее. На ее лицо, одновременно напряженное и обмякшее – вены на висках вздулись, но рот беспомощно разинут, как у раненого зверя.
– Он где-то здесь, – говорит она и задевает шкатулку. Все ее блестящее содержимое вываливается на ковер.
– Его нет, – бормочу я.
Она растерянно смотрит на меня.
Потом мы долго ползаем на коленях, прореживая пальцами ковровый ворс и выуживая из него тоненькие, как паутинка, браслеты, зацепившиеся за карамельного цвета нити.
Прекрасный плотный ковер. Не меньше двух-трех узелков на сантиметр.
– Эдди, ты слушала Бет, а теперь послушай меня. Если они нашли браслет – браслет, который обычно носят молоденькие девчонки вроде тебя, – говорит она, показывая на мои руки, до локтей обвитые фенечками, неоновыми силиконовыми колечками и косичками, плетеными из кожаных шнурков, – думаешь, они бы не спросили тебя об этом?
Мне нечего на это ответить. Она уходит в ванную и закрывает дверь; я провожаю ее взглядом.
Ни ей, ни мне не хочется думать о том, как далеко Бет зашла в своих кознях, а главное, почему я ей поверила.
Я слышу, как она включает душ, и понимаю, что она хочет, чтобы я ушла.
Стоя в пирамиде, саму пирамиду ты не видишь.
Когда мы смотрим на себя в записи, это всегда кажется нереальным. Как будто смотришь на «Ютьюбе» ролики про пчел. Как они строят свои ульи.
Когда ты на мате, все воспринимается иначе. Твой взгляд прикован к тем, кто полностью от тебя зависит. К тем, кто наверху.
Нужно целиком сосредоточиться на своей подопечной, на той, кого ты страхуешь, чья ступня, бедро или ладонь опираются на твою руку. На той, кто на тебя полагается.
Те, кто стоит в левой части пирамиды, сосредоточены на том, что слева. И ни в коем случае не справа.
Те, кто стоит в правой части пирамиды, сосредоточены на том, что справа. И ни в коем случае не слева.
Взгляд на флаера: глаза, плечи, бедра. Пристально следишь за малейшими признаками неправильной посадки, нестабильности, колебания.
Только так можно избежать падения.
Только так можно не дать пирамиде рассыпаться.
А сам стант ты не видишь.
Ты видишь только того, кого страхуешь.
Это очень похоже на частичную атрофию зрительного нерва, но только так можно удержать всю конструкцию в воздухе.
На пути к выходу я снова вижу Мэтта Френча. Тот по-прежнему бродит по двору. Я вдруг понимаю, как редко видела его без ноутбука и наушников. Он выглядит потерянным.
Задерживаюсь у кухонного окна и думаю о том, что ему наплела Колетт. Во что он верит.
Мэтт Френч тянется к ветке, торчащей из зарослей боярышника – к той, о которую вечно спотыкается Кейтлин.
Он выглядит печальным, но не печальнее, чем обычно.
Вдруг он поднимает голову и вроде бы видит меня, но, наверное, я слишком далеко стою. Слишком маленькая фигурка за оконным стеклом.
Но кажется, он все-таки меня видит.
– Ты все выдумала, – заявляю я.
Мы в доме Бет, в ее ванной. Бет водрузила ногу на сиденье унитаза и тщательно ее осматривает.
– Ходила на шугаринг к новой девочке, азиатке. Ни волоска не пропустила, – она встряхивает флакончик духов своей матери – «Наше влечение». – Только вот пахну теперь, как печенье. С глазурью. И посыпкой.
– Ты все выдумала, – повторяю я и спихиваю ее ногу с унитаза. – Полицейские даже не заикнулись про браслет. Выдумала.
– А тебя, значит, в участок вызывали? – она выпрямляется, по-прежнему взбалтывая духи, трясет флаконом, как маракасами, даже пританцовывает слегка. – Мне они тоже звонили. Сегодня после тренировки пойду.
– Они же не находили никакого браслета, да?
– Ты лучше такими вопросами не задавайся, деточка, – она снова поднимает ногу и прыскает на нее мелкой изморосью с ароматом горького апельсина и иланг-иланга.
Это мне совершенно не нравится. Я не позволю собою помыкать, как шестеркой какой-то. Как Тейси.
– И что же заставило тебя наконец спросить ее об этом? – бросает она.
Я снова сталкиваю ее ногу с сиденья и сажусь на крышку, накрытую меховой попонкой.
– Ты все выдумала, – опять повторяю я. – Если бы следователи нашли браслет, они бы о нем спросили.
– Эдди, я не могу заставить тебя мне поверить, – отвечает она, глядя на меня сверху вниз. – Что до вас с тренером… – она кладет ладонь мне на голову, будто благословляет. Ее ясный голос звенит в ушах. – Никто не способен ввести нас в большее заблуждение, чем мы сами.
Мы лежим на темно-синем ковре в комнате Бет, как лежали уже сто тысяч раз – устав от трудов, от тягот битв, которым не было числа. Дрейфуя в этом гладком ультрамариновом море, Бет не раз вводила меня в курс своих военных планов. Я была ее атташе, ее уполномоченным. Иногда – ее глашатаем. Тем, кем требовалось.
И, с одной стороны, Бет почти никогда не ошибалась в своих суждениях.
Бумажная куколка Эмили, отощавшая от своих детоксов, действительно была слишком слаба, чтобы выполнить тот стант.
Тейси не хватало дерзости и мышечной силы, чтобы стать хорошим флаером.
Но Бет так завралась, что приходилось продираться сквозь эту пучину лжи, чтобы разглядеть правду, ради которой все это и затевалось. Потому что Бет врала всегда, и эта ложь была ее способом сообщить о чем-то еще, чем-то, что осталось невысказанным или невыясненным.
И для того, чтобы правда всплыла на поверхность, нужно было продолжать игру и надеяться, что, может быть, Бет устанет и, в конце концов, раскроет свои карты. Или ей просто надоест, и она сама бросит правду тебе в лицо, доведя тебя до слез.
Ты мне никогда на самом деле не нравилась.
Ты такая жирная, что меня от тебя тошнит.
Вчера в торговом центре твой папаша покупал нижнее белье с какой-то бабой.
Кейси Джей сказала, что ты не сможешь сделать переворот из стойки на руках даже под дулом пистолета, а еще призналась Рири, что есть в тебе что-то странное, но она никак не поймет, что именно.
Да я просто притворялась, что мне не все равно.
– Знаю, это нелегко, – произносит она, разглядывая свои намазанные лосьоном ноги, – понимать, что тебя сделали сообщницей преступления, пусть это и случилось уже по факту. Обычный американский подросток вряд ли может предвидеть, что окажется в такой ситуации – особенно учитывая, сколько всего ты ради нее сделала.
– А сколько всего я сделала ради тебя? – спрашиваю я. – Ты что же, думала, я вечно буду у тебя на побегушках?
Ее глаза превращаются в щелочки.
– А что ты ради меня сделала такого, чего сама не хотела?
Перевернувшись на живот, она подпирает подбородок загорелой рукой и протягивает мне другую.
– Ах, Эдди, Эдди. Ты дальше своего носа не видишь, совсем ослепла от своей преданности. Мне жаль тебя. И жаль, что приходится так с тобой поступать. Правда, жаль.
– Я не… не ослепла, – запинаясь, отвечаю я. Наверное, на это она и рассчитывала, но…
– Но пойми, ты лезешь с ножом в перестрелку, – продолжает она. – Не замечаешь фактов, даже когда их преподносят тебе на блюдечке. Даже когда тебе звонят из полицейского департамента, Эдди, и вызывают в участок на допрос в ходе расследования убийства ее любовника. Что нужно, чтобы ты наконец поняла?
Я чувствую, как к горлу подкатывают рыдания. Как же она хороша в своем деле! Мне нечем дышать.
– Вот ты все говоришь и говоришь, – отвечаю я, – но ни разу еще не привела ни одного реального довода, почему я должна поверить в то, что она смогла бы…
Бет склоняет голову.
– …смогла бы? – нараспев повторяет она мои слова. – А почему не смогла бы?
У меня голова раскалывается, я уже не знаю, чему верить, знаю только, что верю им обеим – и Бет, и Колетт, каждой по-своему, и их слова врезаются в мой мозг. Все становится реальным. Мрачным. Болезненным. Настоящим.
– Знаешь, меня просто убивает, как ты перед ней хвостом виляешь, – говорит Бет. – Перед ними обоими. А она же совсем не та, за кого себя выдает, да и он тоже был совсем не тем, кем казался. Послушать тебя, так они прямо Ромео и Джульетта. А он был обычным мужиком, таким же, как все. Они просто спали, и она ему надоела раньше, чем он ей. А она привыкла получать все, что захочет. И ей просто невыносимо было знать, что он больше ей не принадлежит.
Пульсирующая боль в голове превращается во что-то еще – что-то более настойчивое и неприятное.
Я сажусь на полу. Голова кружится. Я как будто отрываюсь от земли. В голосе Бет появляются истеричные нотки. Я знаю, что это плохо кончится.
– Мы все ответим за то, что сделали, – она встает на колени напротив меня.
– Ты ничего не знаешь, – говорю я. – Ни ты, ни я, мы ничего не знаем.
Она смотрит на меня, и на мгновение на ее лице отражается вся ее боль и ярость, копившиеся веками.
– Она не убийца, – я изо всех сил стараюсь, чтобы мой голос был твердым, как бур.
Она смотрит на меня бездонным, испепеляющим взглядом.
– Любовь – тоже убийство, Эдди, – произносит она. – Ты разве не знала?
Остается три часа до тренировки – до генеральной репетиции перед финальным матчем.
Я больше ни секунды не могу находиться рядом с Бет и пытаться разобраться в ней, поэтому иду в торговый центр и провожу там несколько часов. Брожу без цели, сжимая в руке бутылочку с настоем чайного гриба; его волокна плавают на дне.
О, тренер, мой тренер. Представляю ее лицо с гладкой жемчужной кожей и думаю, удастся ли мне хотя бы в уме вообразить, как ее крепкое подтянутое тело совершает то, в чем ее обвиняет Бет.
Это невозможно, но я пытаюсь. Однако на ум приходит лишь одна картина – ее ноги обвивают Уилла в учительской; восторг на ее лице, освобождение, взрыв, избавление. Никто не смотрит, никто не видит, и весь мир принадлежит ей одной.
Он мой, он мой, и я сделаю все, чтобы это чувство длилось вечно.
Я сделаю все.
Почувствовав, что Уилл от нее ускользает, поняла ли она, что способна на что-то, на что раньше никогда бы не решилась?
Может, мне тоже знакомо это чувство?
Именно оно снова приводит меня к «Башням» – уже во второй раз за два дня. Что-то шевелится во мне, притягивая меня туда, как магнитом.
Я заезжаю на парковку и не вижу ни одного полицейского автомобиля. В такой холод машин на парковке еще меньше, чем обычно. Ветер завывает под дворниками на ветровом стекле; дождливое небо нагоняет тоску.
Я долго сижу в машине и переключаю станции. Потом глушу мотор, надеваю наушники, и звуки окружающего мира заглушаются печальными стенаниями о несчастной подростковой любви. Но скоро меня начинает от них тошнить, и я швыряю плеер на пол.
Этот жест родом из того же придуманного мира клипов, хитов, звенящих в моих ушах, и, как и их герои, я тоже себя ненавижу.
Но тут мне открывается, что, сама того не ведая, я сидела в засаде и кое-кого подкараулила.
По стоянке в сторону башни А направляется капрал Грегори Прайн.
Я ни с кем не спутаю эту голову-ластик.
Он входит в здание, и я, не раздумывая, следую за ним. Подошвы кроссовок поскрипывают на мокром асфальте.
Остановившись у запертых дверей, пытаюсь понять, откуда у него может быть ключ. Может, это ключ Уилла? Я стою перед табличкой с именами жильцов и пытаюсь представить, что бы сделала Бет на моем месте. Мои пальцы с неоновым лаком на ногтях перебирают серебристые кнопочки – я нажимаю все подряд и жду, когда в динамике раздастся потрескивающий голос кого-нибудь из жильцов, а следом и протяжный звон, возвещающий о том, что дверь открыта.
– Простите, я из квартиры 14Б, я ключи забыла. А мамы дома нет. Не впустите меня?
Меня впускают, и вот я уже в лифте, покрывшаяся липким потом. Жужжит флуоресцентная лампа, и вскоре я оказываюсь в пустом коридоре незаселенного этажа, на котором жил Уилл.
Я совсем не ощущаю страха, меня как будто подпитывают те же гормоны, что и во время матча. Когда ты выпила столько пилюль для похудения и уже много дней не ела ничего, кроме желе без сахара, что даже в самой толстой части между ляжками наконец-то появляется зазор. Восхитительное чувство.
Оно переполняет меня сейчас, оно такое сильное, что я не могу сдержаться и рвусь вперед. И случайно цепляю мыском кроссовка полицейскую ленту.
Я оказываюсь перед дверью квартиры 27-Г. На ручке по-прежнему висит одинокий обрывок ленты.
Но не успеваю я решить, какой у меня план – позвонить в дверь, ворваться внутрь, как громила? – как я останавливаю себя и, попятившись к выходу на лестницу, делаю три глубоких вдоха.
Что, если Прайн…
Тут я замечаю, что дверь в соседнюю квартиру приоткрыта, и поток теплого воздуха от радиатора отворяет ее еще шире.
Я медленно подхожу к двери и заглядываю внутрь.
Расположение комнат такое же, как в квартире Уилла, но только в зеркальном отражении и обстановка спартанская, мебели почти нет.
Но паркетный пол в коридоре такой же, и бежевый ковер.
Единственное различие – пластиковый поднос на столике в прихожей. Он завален брошюрами: «Роскошные апартаменты на краю природного заповедника».
Мне кажется, что если я войду, если шагну в гостиную, то увижу в центре комнаты такой же кожаный диван.
Но я не вхожу. Мне почему-то кажется, что сделай я еще хоть шаг, этот диван станет другим диваном, в другой квартире, и за ним на ковре я увижу его. Уилла.
Но, не считая этого смутного ощущения, квартира кажется пустой.
Вот только это не так.
Хлопает дверь, по ковру шлепают шаги, и я вижу, что мне навстречу идет сам Прайн с целлофановым пакетом из супермаркета в толстых ручищах.
Все происходит мгновенно. Заметив меня, он замирает на пороге.
Широкая, как у гориллы, грудь, темные очки на коротко остриженной голове. Он моргает, как будто у него тик, шея и лицо заливаются краской.
Он как будто глазам своим не верит. Да и я тоже.
– А, – произносит он, – ты одна из этих.
Мы сидим в моей машине на почти пустой стоянке. На его запястье висит пакет с тонкими ручками.
– Слушай, – говорит он, – я ничего им не сказал. Так что не волнуйся.
– Ты о чем? – спрашиваю я и снова поражаюсь, что Прайн в моей машине, что мы сидим с ним рядом. Это невероятно.
– У меня есть начальство. И проблемы с наркотой, – говорит он и шуршит пакетом. – Поэтому ни черта я этим копам не скажу. Можешь передать ей, чтобы не волновалась. И еще скажи, чтобы не вмешивала меня в это дело.
Не знаю, кого он имеет в виду, но спрашивать не решаюсь.
Я отчетливо ощущаю, что я вот-вот кое-что нащупаю, и мне не хочется его спугнуть. Наконец мне попался хоть кто-то, кто недостаточно умен, чтобы лгать, а может, даже и не понимает, зачем ему это делать.
Хотя, сидя рядом с ним в машине и глядя на его левую ногу, запутавшуюся в бретельках моего лифчика с леопардовым принтом, который валяется на полу, я вдруг понимаю, что он, возможно, думает обо мне то же самое.
– Ты здесь живешь? – спрашиваю я, сжимая рычаг переключения передач.
– Нет, – отвечает он, глядя на мою руку. Потом делает вдох. – Сержант мне разрешал иногда ночевать в той квартире. Он знал, что там никто не живет. А риэлторы дверь никогда не запирали. Он дал мне ключ от здания. На случай, если дома совсем тяжко станет.
Он смущенно косится на меня.
– Мы с моим стариком не всегда ладим, – поясняет он. – А сержант… он все понимал. Он был хорошим парнем, наш сержант.
Его глаза вдруг наливаются слезами. Я пытаюсь скрыть удивление. Прайн отворачивается, смотрит в окно, потом надевает очки.
– А сейчас зачем приехал? – спрашиваю я.
– Забрать вещи, – отвечает он и приоткрывает пакет. В нем маленький флакон ополаскивателя для полости рта, одноразовая бритва и запылившийся кусок мыла.
И тут он понижает голос до шепота, хотя вокруг нет никаких признаков жизни. «Роскошные апартаменты на краю природного заповедника».
– Послушай, копы не знают, что я той ночью здесь был, – говорит он.
Я вздрагиваю и надеюсь, что он не этого заметил.
– Понимаю, – киваю я.
– Да и какая разница, – продолжает он. – Я же ушел еще до того, как раздался выстрел. И ни черта не знаю, что случилось. Но еще до полуночи слышал, как они там минут пятнадцать по кровати скакали. Даже не смог поспать.
Значит, тренерша все же была там вечером. Пока Уилл был еще жив.
Эта информация ошеломляет, но я запихиваю ее подальше, в самый дальний угол сознания. Пусть побудет там. Потом разберусь. А пока пусть хранится подальше.
– Они всегда так, – рассказывает он. – А я, знаешь, не люблю подслушивать. Да и по правде говоря, эти двое, мне их было жаль.
Он смотрит на меня и теребит ручки своего пакета.
– Сразу же было ясно, что ничего хорошего из этого не выйдет, да? – он смотрит на меня, вскинув брови. – Я прямо чувствовал, что случится что-то плохое. Что-то должно было произойти.
Я вижу, что он ждет от меня подтверждения своих слов, но ничего не отвечаю.
– Короче, – продолжает он, – как я ей и обещал, я им ни слова не скажу.
– Ей? – спрашиваю я осторожно, контролируя свой голос. Ничего не показывая.
– Подружке твоей, – с легким нетерпением объясняет он. – Брюнеточке той.
– Бет?
– Ага, Бет, – кивает он. – Которая сиськи наружу. Вы, девчонки, сначала кажетесь ничего, и она мне тоже такой сперва показалась. Но потом… такие, как она – от них жди неприятностей.
Он поднимает голову и недобрым взглядом смотрит вверх, на башню.
– Да, все вы такие. Одни проблемы от вас, – тихо добавляет он. – А мне проблемы не нужны.
«Одни проблемы», – думаю я.
– А сержант, значит, узнал обо всем, да? – он бросает на меня угрюмый взгляд. – Пчелиная матка. К ней лучше не лезть.
Смотрю на него и думаю, какую из маток он имеет в виду.
На обратном пути я принимаюсь распутывать клубок. Зачем Бет попросила, чтобы Прайн помалкивал о том, что тренерша была у Уилла тем вечером? И почему она мне об этом не сказала, ведь ее цель – убедить меня в том, что тренерша виновна в убийстве?
Но важнее всего то, что тренерша была там, когда Уилл был еще жив. И они с ним были в постели.
Я снова представляю ее в прихожей с мокрыми кроссовками в руках.
Колетт.
Она падает с самого верха пирамиды, цепляется за мою руку и знает, чем это для нас обернется. Куда это приведет нас обеих.
– Два дня и четыре часа, – провозглашает Рири, нервно похлопывая по бедрам. – Пятьдесят два часа до матча, девочки. И где она, спрашивается?
Мы стоим в зале и ждем тренера.
Я еще не решила, как поведу себя, когда она придет, подам ли вид, что мне что-то известно.
Кладу под язык две таблетки тайленола с кодеином – остатки прошлогоднего запаса, выписали, когда я палец прищемила – и принимаюсь ждать.
Но тренер так и не появляется.
И Бет тоже.
– Не понимаю, как она могла так с нами поступить, – истерит Тейси. Ее разбитая губа побледнела и стала серебристо-фиолетовой. – За два дня до матча!
– Наверное, это какая-то проверка, – решает Пейдж Шепард, кивая без уверенности. – Чтобы посмотреть, справимся ли мы в одиночку.
Рири у стены растягивается для шпагата. Обычно это ее успокаивает.
– Нет, – говорит она, – что-то случилось. Что-то плохое. Ходят слухи… Что там на самом деле произошло с красавчиком-сержантом?
Вопрос вызывает бурную реакцию.
– Мой брат – да вы послушайте! – шепелявит Бринни Кокс сквозь лошадиные зубы. – Мой брат работает в кафешке у полицейского участка, и все копы ходят туда обедать. Он слышал, как они говорили про тренершу. Не знаю, что уж они там говорили, но…
Они шушукаются и перетирают высосанные из пальца слухи, но я не принимаю в этом участия.
Вместо этого я тренируюсь. Вкалываю на матах. Делаю сальто, извиваясь, как акула.
– Как ловко у тебя получается, – бормочет Рири, проходя мимо.
Я улыбаюсь и шлепаю ее по бедру.
– При Бет ты так не могла, – добавляет она.
– Я теперь больше тренируюсь, – говорю я.
– С Кейси Джей прошлым летом ты тоже клево тренировалась, – замечает она. – У тебя тогда отлично получалось.
– А это тут при чем? – спрашиваю я. – Что ж вы никак об этом не забудете?
То лето мне будут вечно припоминать. А мне бы хотелось навсегда о нем забыть.
– Я просто обрадовалась, когда вы с ней подружились, – отвечает Рири. – Вот и все.
Я вдруг вспоминаю Кейси: она смеется, ее легкие руки поддерживают меня, помогают перевернуться.
– Знаешь, – продолжает Рири, – Кейси мне как-то призналась, что ты – самая смелая и лучшая чирлидерша, которую она знала. Что она в жизни не тренировалась ни с кем, кто был бы лучше тебя.
– Она, наверное, имела в виду Бет, – отзываюсь я. – Конечно она имела в виду Бет.
«Эдди, – как-то шепнула мне Кейси перед сном, свесившись с верхней койки нашей двухъярусной кровати, – она никогда не допустит, чтобы ты стала флаером. К черту эти лишние десять сантиметров. Ты легкая, как воздух. Ты можешь летать. Ты смелая, красивая. Это ты должна быть капитаном».
– И та ваша драка с Бет – мы знали, что все этим кончится, – Рири качает головой. – Нам вчетвером пришлось вас разнимать.
– Это был несчастный случай, – возражаю я, но она не верит мне, как не поверила тогда. Мне никто не поверил. – Я рукой зацепилась.
Как-то раз на тренировке у озера я стояла на подстраховке у Бет. Та делала фляк назад через стойку на руках. Я подняла руку, зацепилась за кольцо в ее ухе и вырвала его с мясом.
«Я пыталась тебя поймать, – оправдывалась я, по-прежнему держа в пальцах злосчастное кольцо. – Ты заваливалась на сторону».
А Бет просто стояла и смотрела на меня, держась за ухо. По загорелой руке стекала кирпично-красная струйка.
Все начали шептаться, что мы подрались из-за Кейси, но это было не так. Это действительно произошло случайно. Бет всегда носила здоровенные кольца в ушах. Я просто зацепилась.
Иногда, когда Бет отворачивается и смотрит в сторону, я разглядываю мочку ее уха, и мне хочется прикоснуться к ней, как будто это поможет мне что-то понять.
«Я уж думала, что после этого вы никогда не помиритесь», – сказала потом Рири. Но мы помирились. Нас с Бет никто не понимает. И никогда не понимал.
– Когда ей зашивали ухо, я рядом стояла, – вспоминает Рири. – До того дня я никогда не видела, как она плачет. Я даже думала, что у нее слезных желез нет. Черт, да если честно, я думала, у нее по жилам и кровь-то не течет.
– Мы просто вспылили, – я вспоминаю, как мы с Бет сцепились. Кто-то кричал.
– А я тогда подумала, что Эдди наконец-то набралась мужества дать ей отпор. Нам-то всегда было слабо.
– Да это была просто дурацкая ссора. Все девчонки ссорятся.
– И, кстати, тогда, в лагере, Бет говорила про Кейси всякие гадости. Но я никогда не верила не единому ее слову, – добавляет Рири.
А я вот поверила. Сорвала простыни со своей койки и ушла в комнату в самом конце коридора, где Бет уже освободила для меня место. С тех пор мы с Кейси не разговаривали.
– Эдди, а ведь ты и сейчас могла бы, – замечает Рири. – Могла бы стать капитаном. Да кем угодно.
– Заткнись, – шиплю я на нее.
Рири отшатывается, будто я ее ударила.
– Это было давно, – говорю я и поднимаю руки для очередного кувырка. – Это было прошлым летом.
Проходит полчаса. Все кое-как разогреваются, лениво подпрыгивают, и тут мы слышим этот звук.
По полу спортивного зала скользит старый бумбокс тренера Темплтон. В динамиках громыхает крикливый девчачий рэп: «Зажигаю, зажигаю, я под потолок взлетаю, они встают, разинув рот, пусть долгим будет мой полет…»
Мы синхронно поворачиваем головы и видим Бет. На ней белые носки. В руке покачивается свисток.
– Ну что, сучки, – ее крик звенит в ушах, – в центр зала! И покажите, на что способны! Теперь я ваш замтренера. Самопровозглашенный.
– Как это? – возникает Тейси. – Где тренер?
В последнее время мы задаем этот вопрос постоянно.
– Вы не слышали, что ли? – Бет делает звук громче, и дребезжание в динамиках заставляет некоторых из нас вскочить; мы пружиним, нам уже не терпится начать. – Ее в полицию забрали.
– Что? – вырывается у меня.
– Она в участке. Ее увезли на полицейской машине. Благоверный поехал с ней.
Я не позволяю Бет заглянуть мне в глаза.
– А ты-то откуда знаешь? – Рири вскидывает бровь.
– А я к ней заехала, думала, может ее подвезти. И Барбара – нянька – мне все рассказала. Ну и перепугалась же она. Говорит, полицейские привезли с собой мешки для мусора и погрузили туда много чего.
Мы испуганно переглядываемся.
– Но я сюда не трепаться пришла, – рявкает Бет. – А ну докажите, что под вашими набитыми ватой лифчиками бьются львиные сердца!
Невероятно, с какой быстротой после этих слов все занимают исходные позиции.
Хлопают в ладоши, вскидывают ноги, лица раскраснелись, как переспелые помидоры.
Как будто им все это нравится.
Как будто на роль тренера сгодится кто угодно, главное, чтобы кричал погромче.
– И никаких больше мантр-шмантр и прочей фигни, – добавляет Бет. – Чтобы в кровь мне тут расшиблись! Помните кричалку старой тренерши Темплтон?
Она отходит назад, а все, кроме меня, встают в очередь на кувырки.
– Хей, хей, выше, смелей! – хором пропевают они. Кое-кто даже улыбается.
И Бет откликается с улыбкой:
– Вверх летим, в небо глядим, «Орлы», «Орлы», громче всех кричим!
Через час мы встаем в пирамиду и делаем «елочку». На месте флаера – Бет.
Мы с Рири стоим в двух метрах над полом на плечах у Минди и Кори, а Бет парит между нами вверху. Вершина нашей горы с длинным конским хвостом.
Мои вытянутые руки поддерживают ее правый бок и правое запястье. Она как деревянная доска, твердая и неподвижная. Рири подхватила ее с другой стороны.
Ее шея, позвоночник, тело натянуты как струна, застыли, напряглись. Она – само совершенство.
Я держу ее, мы все ее держим, и я понимаю, что никто никогда еще не забирался так высоко, как Бет.
Лишь после того, как все убегают в раздевалку, я замечаю одинокую фигурку, наблюдающую за тренировкой с последних рядов.
Она больше не пользуется автозагаром – она уже ничем не пользуется, но похудела еще сильнее и стала тонкой, как булавка. Кажется, она пытается мне что-то сказать.
Пластиковый ортопедический сапог, рот, сложенный буквой «О». Она хочет встать.
Эмили. Она зовет меня.
– Что? – кричу я. – Что тебе, Ройс?
Медленно, прихрамывая, она спускается с трибун, волоча негнущуюся ногу.
Мне даже в голову не приходит подняться по ступеням и встретиться с ней на середине.
– Эдди, – запыхавшись, говорит она. – А ведь я никогда раньше нас не видела.
– Как это не видела?
– Наши станты. Оттуда, с трибун. Никогда не видела.
– О чем это ты? – чувствую, как в груди у меня что-то шевелится.
– Ты когда-нибудь задумывалась? О том, что мы делаем? – спрашивает она, крепко держась за поручни.
И сбивчиво, тоненьким голоском начинает рассказывать о том, как мы стоим друг на друге, словно зубочистки, коктейльные соломинки, легкие, как перышки, невесомые, гибкие. Наш ум сосредоточен, нетерпелив и одержим лишь одним. Вся эта конструкция оживает лишь благодаря нашим телам, возвышающимся друг над другом, скрепленным друг с другом, а потом…
Пирамиду нельзя воспринимать как неподвижный объект. Пирамида – живой организм… Она неподвижна лишь тогда, когда вы велите ей быть неподвижной. Когда ваши тела становятся единым целым. А потом… вы рассыпаетесь.
– Я даже глаза закрыла, – продолжает она. – Не могла смотреть. Я никогда не понимала, чем мы на самом деле занимаемся. Никогда не задумывалась об этом, потому что сама это делала. А теперь понимаю.
Я ее совсем не слушаю. Ее голос срывается на писк, но я не слышу ее. Вот что случается с теми, кто месяц провел на больничном, месяц просидел без тренировок.
Я лишь без жалости смотрю в ее небесно-голубые глаза.
– Со стороны кажется, будто вы все пытаетесь друг друга угробить. И себя в том числе, – произносит она, разевая от страха рот.
Я смотрю на нее, сложив руки на груди.
– Ты никогда не была одной из нас, – отвечаю я.
