Глава 14

У малышки Кейтлин пухлое личико, губки-вишенки, покатый лоб с прилипшими к нему волосенками.

Я сижу на диване в доме тренерши и смотрю, как девочка топчется среди разбросанных по комнате игрушек. Розовый пластик и желтый плюш под слоем блесток – типичный девчачий набор. Она аккуратно переступает через пони с фиолетовыми гривами, балетные пачки из органзы, большеглазых кукол. Глаза у них почти такие же пустые, как у Кейтлин, которая и сама похожа на большую ходячую куклу с негнущимися руками и ногами. В моем детстве такие были только у девочек из богатых семей. Мы нарочно опрокидывали их, или заставляли шагать к краю бассейна, или к лестнице в подвал. Если бы знали – составили бы их в пирамиду, просто чтобы посмотреть, как они будут падать.

– Я знаю, знаю. Прошу, пожалуйста… послушай меня, милый. Послушай внимательно.

В темной столовой тренерша говорит по телефону; пальцы теребят подвеску низко висящей люстры, вращают ее, крутят, пока я не слышу неприятный хруст.

Вот уже несколько часов подряд она заламывает руки, сидит, вдавливая большой палец в центр ладони, чуть ли не скрежещет зубами. Глаза не отрываются от сотового. Ей постоянно чудится, что он вибрирует. Она хватает его, чуть ли не трясет; умоляет, чтобы он ожил. Мы не можем даже нормально закончить разговор. Мы собирались отработать прыжки с кувырками, но куда там. Все ее обещания насмарку.

Наконец, она сдается, выходит в другую комнату, и я слышу, как она поспешно высоким голосом говорит: Уилл? Уилл? Но ты… но, Уилл…

Кейтлин ставит свои пластилиновые ножки на мои ступни, кладет мне на колени резиновые ладошки и толкает. Мне хочется сбежать. Тут все такое липкое и унылое, что я физически ощущаю, как воздух застревает в горле. Впервые с тех пор, как тренер стала приглашать меня к себе, я жалею, что не пошла с Рири домой к ее новому парню. Сидела бы сейчас с ними на заднем дворе, пила бы виски с имбирным элем и бросала крокетные мячики по склону лужайки.

Внезапно тренер врывается в гостиную, в высоко поднятой руке она сжимает, как трофей, свой телефон. Я ощущаю нервозность, что так и хлещет из нее во все стороны.

Я ее не узнаю.

– Эдди, сделаешь кое-что для меня? – спрашивает она и теребит браслет на запястье. Зеркальный амулет слепит мне глаза. – Всего один раз?

Она опускается передо мной на колени, как будто хочет сделать мне предложение.

У нее такой кроткий и умоляющий вид, что я сразу понимаю, что она чувствует, и ее эмоции передаются мне.

– Да, – с улыбкой отвечаю я. – Да, конечно. Да, – сколько угодно.

– Это недолго, – говорит она. – Совсем чуть-чуть.

Уиллу сейчас тяжело, объясняет она. Сегодня третья годовщина смерти его жены.

Мои ноги дрожат, как тогда, на Лэнверс Пик. Меня переполняет ощущение причастности к чему-то важному. Прыгай, прыгай – как высоко, тренер? Только скажите, как высоко, и я прыгну.

Уилл приезжает сам не свой – помятый и как будто промокший до костей. От него разит пивом и потом. Под мышкой упаковка из шести пивных бутылок. Он на минутку зарывается лицом в волосы Колетт, а я делаю вид, что смотрю в окно.

Тренер выпроваживает Кейтлин на задний двор, а мы садимся на диван. Пивные бутылки холодят ноги.

Мы долго молчим. Я смотрю, как ходит под бледной кожей его кадык; это гипнотизирует меня, и я представляю, как тренер касалась его пальцами.

– Эдди, – наконец произносит он, и я рада, что хоть кто-то нарушил тишину. – Извини, что помешал вам. Вы тут, наверное, делом занимались. Прости.

– Да ничего, – отвечаю я.

Когда мне было семь, прямо на поле для гольфа от сердечного приступа умер папин лучший друг. Папа тогда надолго заперся в гараже, и мачеха не разрешала мне его беспокоить. Помню, что потом я залезла к папе на колени, и он разрешил мне сидеть с ним целый час. Даже ни разу не попросил подвинуться, чтобы он мог переключить канал.

Не думаю, что усесться на колени к Уиллу сейчас было бы хорошей идеей, но мне так хотелось сделать для него хоть что-то.

– Можно тебе кое-что рассказать, Эдди? – спрашивает он и смотрит не на меня, а на белую плюшевую овечку на кофейном столике. – Когда я ехал сюда, со мной случилось что-то ужасное.

– Что? – я приподнимаюсь на своем месте.

– Я выходил из пивного магазина на Ройстон-Роуд, а там рядом автобусная остановка. И вижу – из автобуса выходит старуха с пакетами в руках. На ней берет с красным маком, какие надевают в День Ветеранов. И вот она увидела меня и застыла на месте, прямо на нижней ступеньке. Остановилась, как вкопанная. Как будто узнала меня. И тут со мной произошло нечто странное. Я понял, что не могу пошевельнуться. Я просто стоял там с пивом в руках и смотрел ей в глаза. А потом что-то случилось.

Его взгляд становится стеклянным; он водит пальцем по горлышку пивной бутылки, зажатой между ног.

– Она тебя знала? – спрашиваю я, не до конца понимая, к чему он клонит.

– Да. Но не в обычном смысле. Я ее никогда в жизни не видел. Но, Эдди… она меня знала. Она все смотрела на меня из-под своего берета. И ее черные, как уголь, глаза… Она не отпускала меня. – Он качает головой. – Она не отпускала меня.

Я слушаю его, но не понимаю. Интересно, сколько он выпил? Может, именно так ведут себя люди, переживающие большое горе – загадочно и непонятно?

– Эдди, она как будто… – Он снова смотрит на игрушечную овечку на столике – голова у той свернута набок, будто ей сломали шею. – Она как будто знала обо мне все. Я вдруг понял. Она знала. Обо всех моих детских проделках – и о несчастном случае с братом на горке, и о шутихах на парковке у церкви. И о том, как отец однажды заявился пьяным в забегаловку, где я работал, и я толкнул его, а он поскользнулся на мокром полу и разбил голову. И первый день в армии, и то, что после многолетнего запоя я помню только полевые госпитали для гражданского населения и маленьких мусульманских девочек, которые тайком подсовывали мне записки с любовными стихами. Она знала про меня все.

Он умолкает. Бутылка клонится в руке.

– Даже то, что я никому никогда не рассказывал, – говорит он. – О нас с женой, например. О том, что за шесть лет, что мы были вместе, я ей даже открытку на Валентинов день не купил.

Пустая бутылка выскальзывает из его пальцев и катится по диванной подушке.

– Она все обо мне знала. А потом я сделал это.

Я не знаю, что ответить. Мне хочется понять его, прочувствовать хоть каплю его пронзительного отчаяния.

– Сделал что? – наконец спрашиваю я.

Он смеется, и я вздрагиваю от этого громкого звука.

– Убежал, – отвечает он. – Как мальчишка, который увидел привидение. Или ведьму.

Мы сидим молча. Я пытаюсь представить себе эту старуху. Берет с красным маком, лицо, чернильно-черные всезнающие глаза. Интересно, может ли со мной когда-нибудь случиться что-нибудь подобное?

Уилл наклоняется, подбирает бутылку и ставит ее на кофейный столик. Запотевшее донышко оставляет на столе кольцо.

– Помнишь тот вечер, когда мы ездили на гору? – вдруг спрашивает он.

– Да, – отвечаю я.

– Хотел бы я, чтобы все дни были такими, – говорит он и откручивает крышку с новой бутылки.

Я смотрю на него, а он говорит:

– Какая же ты хорошая, Эдди, – протягивает руку и щелкает пальцем по моей светлой косе. – С тобой так легко говорить, Эдди.

Я пытаюсь улыбнуться.

– А можно спросить, – он прижимает бутылку ко влажному лбу, – видя тебя, такую красивую, с косичками, как у куклы, люди знают, что у тебя внутри, догадываются, что ты скрываешь?

Откуда он знает, что я что-то скрываю? И что я скрываю?

– Эдди, тебе можно доверять? – спрашивает он.

Я отвечаю, что можно. Разве кто-то может ответить «нет» на этот вопрос?

Я жду, что он что-то скажет. Но он просто смотрит на меня глазами, полными грусти.

Я ничего не понимаю. Наверное, Уилл очень пьян или… Или не знаю что.

Мне вдруг становится невыносимо тяжело, и хочется просто послушать музыку, побегать по трибунам, или ощутить в своей ладони крошечную стопу Тейси, невесомую, как перышко; чувствовать, что она рассчитывает на меня, и знать, что удержать ее так легко.

– Прости, что испортил тебе день, – говорит он.

Я стою на заднем дворе, облокотясь на крышу детского домика, который оккупировала Кейтлин с толстым мелком в пухлой ручонке. Я еще не до конца пришла в себя после разговора с сержантом Уиллом и выкуриваю подряд три сигареты, взятые у тренерши. Я думаю о том, что происходит там, внутри.

Проходит почти час; они не выходят; Кейтлин засыпает в своем домике, посасывая мягкий уголок стола из вспененной резины.

Босиком, со стянутыми в хвостик волосами, Колетт выбегает на лужайку. Кажется, она сейчас бросится меня обнимать, но обниматься она не любит, поэтому просто обхватывает меня рукой и сжимает плечо, как и положено тренеру.

– Спасибо, Эдди, – запыхавшись, произносит она. – Спасибо тебе, ладно?

На ее разрумянившемся лице широкая улыбка.

Как будто я совершила для нее что-то невероятное, чем-то очень ее порадовала – прыгнула в шпагат или сделала открытый пайк на чемпионате штата.

На секунду касаюсь ее твердой спины и чувствую, что она вздрагивает, как у птички.

Касаться ее – это словно прикасаться к прекрасному.