И еще один день Флер терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку. Она заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел. Он только что кончил позировать и стоял, потягиваясь и зевая.

– Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку; в ней у меня чековая книжка, она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд, мне интересно, выявляется ли трюизм? О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.

– Да ну? – сказал рафаэлит. – А я нет.

– Вот моя несчастная сумочка. Если ты кончил, Джон, могу подвезти тебя до Доркинга; там попадешь на более ранний поезд. Поедем, повеселишь меня дорогой. Я так давно тебя не видела!

На Хэммерсмитском мосту к Флер вернулось самообладание, которого внешне она и не теряла. Ока легко болтала на легкие темы, давая Джону время привыкнуть к ее близости.

– Я езжу туда каждый день к вечеру, делаю там, что нужно, а рано утром возвращаюсь в город. Так что до Доркинга я всегда могу тебя довезти. Почему бы нам не видеться изредка? Мы же друзья, Джон?

– Наши встречи не особенно-то способствуют счастью, Флер.

– Милый мой, что такое счастье? Если можно без вреда наполнить свою жизнь, почему не делать этого?

– Без вреда?

– Рафаэлит считает, что у тебя жуткая совесть, Джон.

– Рафаэлит нахал.

– Да, но умный нахал. Ты и правда изменился, у тебя раньше не было этой морщинки между глазами, и челюсть стала очень уж мощная. Послушай, Джон, милый, будь мне другом, как говорится, и давай больше ни о чем не думать... Всегда с удовольствием проезжаю Уимблдонский луг – за него еще не взялись. Ты купил эту ферму?

– Почти.

– Хочешь, поедем через Робин-Хилл? Посмотрим на него сквозь деревья. Может, вдохновишься, напишешь поэму.

– Никогда больше не буду писать стихов. С этим покончено.

– Глупости, Джон. Тебя только нужно расшевелить.

Правда, я хорошо веду машину? Ведь я только месяц как выучилась.

– Ты все хорошо делаешь, Флер.

– Говоришь, точно тебе это не нравится. Ты знаешь, что мы никогда с тобой не танцевали до этого вечера в Нетлфолде? Доведется ли еще когда-нибудь потанцевать?

– Вероятно, нет.

– Джон-оптимист! Ага, улыбнулся! Смотри-ка, церковь! Тебя тут крестили?

– Меня вообще не крестили.

– Ах да. Ведь это был период, когда к таким вещам относились серьезно. Меня, кажется, два раза мучили – и в католическую веру, и в англиканскую. Вот я и получилась не такая религиозная, как ты, Джон.

– Я? Я не религиозен.

– А по-моему, да. Во всяком случае, у тебя есть моральные устои.

– В самом деле?

– Джон, ты мне напоминаешь вывески на владениях американцев: «Стой. Гляди. – Берегись. – Не входи!» Ты, наверно, считаешь меня ужасно легкомысленной.

– Нет, Флер. Куда там! Ты имеешь понятие о прямой, соединяющей две точки.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, чего хочешь.

– Это тебе рафаэлит сообщил?

– Нет, он только подтвердил мою мысль.

– Ах, вот как? Не в меру болтлив этот молодой человек. Он развивал тебе свою теорию, что женщине нужна чужая душа, а мужчина довольствуется телом?

– Развивал.

– Он прав?

– Обидно с ним соглашаться, но, пожалуй, отчасти и прав.

– Ну, так я тебе скажу, что теперь есть сколько угодно женщин, которые держат свою душу при себе и довольствуются чужими телами.

– Ты из их числа. Флер?

– Может быть, еще что спросишь? Вон Робин-Хилл! Источник песен и сказаний о Форсайтах стоял среди деревьев, серый и важный; заходящее солнце косо освещало фасад, зеленые шторы были еще спущены.

Джон вздохнул.

– Хорошо мне здесь жилось.

– Пока не явилась я и не испортила все.

– Нет, это кощунство.

Флер дотронулась до его плеча.

– Ужасно мило с твоей стороны, Джон, голубчик. Ты всегда был милый, и я всегда буду любить тебя – совершенно невинно. Роща хороша. Гениальная мысль, осенила бога – создать лиственницы.

– Да. Холли говорит, что дедушка больше всего любил здесь рощу.

– Старый Джолион – тот, который не женился на своей возлюбленной, потому что у нее была чахотка?

– Этого я никогда не слышал. Но он – был чудесный старик, мои родители его страшно любили.

– Я видела его карточки. Пожалуйста, не отрасти себе такого подбородка, Джон. У всех Форсайтов они такие. Подбородка Джун я просто боюсь.

– Джун редкий человек.

– Ой, Джон, до чего ты благороден!

– Это плохо?

– Просто придает всему невероятную серьезность в мире, который того не стоит. Нет, Лонгфелло можешь не цитировать. Ты, когда вернешься, скажешь Энн, что ехал со мной?

– А почему бы нет?

– Я и так доставляю ей неприятности, правда? Можешь не отвечать, Джон. Но, по-моему, это нехорошо с ее стороны. Мне так мало нужно, и твоя позиция так надежна.

– Надежна? – Флер показалось, будто он прикусил это слово, и минуту она была счастлива.

– Сейчас ты похож на львенка. У львят есть совесть?

Рафаэлиту будет над чем поработать. И все-таки мне думается, не такая у тебя совесть, чтобы сказать Энн. Зачем ее расстраивать, если у нее природная склонность ко всяким волнениям? – По молчанию, бывшему ей ответом, она поняла, что сделала ошибку. На этот раз осечка, как говорят в детективных романах.

И через Эпсом и Ледерхед они проехали молча.

– Ты все так же любишь Англию, Джон?

– Больше.

– Что и говорить – страна замечательная.

– Ни за что не применил бы к ней это слово – великая и прекрасная страна.

– Майкл говорит, что ее душа – трава.

– Да, и если у меня будет ферма, я до этой души доберусь.

– Не могу вообразить тебя настоящим фермером.

– Ты, верно, вообще не можешь вообразить меня чемнибудь настоящим. Дилетант!

– Не говори гадостей. Просто у тебя, по-моему, слишком тонкая организация для фермера.

– Нет. Я хочу работать на земле – и буду.

– Это у тебя, наверно, атавизм, Джон. Первые Форсайты были фермерами. Мой отец хочет свезти меня посмотреть, где они жили.

– Ты ухватилась за эту мысль?

– Я не сентиментальна; ты разве это не понял? Интересно, ты хоть что-нибудь во мне понял? – И, склонившись над рулем, сказала тихо: – Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!

– Я говорил, что ничего не выйдет.

– Нет, Джон, изредка я должна тебя видеть. Это не страшно. Время от времени я хочу и буду с тобой встречаться. Это мое право.

Слезы выступили у нее на глазах и медленно покатились по щекам. Джон дотронулся до ее руки.

– Флер! Не надо!

– Теперь я тебя высажу в Норт-Доркинге, и ты как раз поспеешь на пять сорок шесть. Вот мой дом. В следующий раз я тебе его непременно покажу. Я стараюсь быть умницей, Джон; и ты должен мне помочь... Ну, вот и приехали! До свидания, Джон, голубчик, и не расстраивай изза меня Энн, умоляю!

Жесткое рукопожатие, и он ушел. Флер повернула прочь от станции и медленно поехала назад по дороге.

Она поставила машину в гараж и вошла в «Дом отдыха». Еще не кончилось время летних отпусков, и там отдыхали семь молодых женщин, умучившихся на службе у Петтера. Поплина и им подобных.

Они сидели за ужином, и до слуха Флер доносилось веселое жужжанье. У этих девушек ничего нет, а у нее есть все, кроме того единственного, что ей больше всего нужно. Прислушиваясь к их говору и смеху, она на минуту устыдилась. Нет, она бы с ними не поменялась, а между тем ей казалось, что без этой одной вещи и жить нельзя. И пока она обходила дом, расставляла цветы, отдавала распоряжения на завтра, осматривала спальни, снизу долетал смех, веселый и безудержный, и будто дразнил ее.