Точно так же, как в нашем старом-престаром мире невозможно разобраться в происхождении людей и явлений, так же темны и причины человеческих поступков; и психолог, пытающийся свести их к какому-нибудь одному мотиву, похож на Сомса, полагавшего, что дочь его хочет позировать художнику, чтобы увидеть свое изображение в. раме на стене. Он знал, что рано или поздно – и чаще всего рано – все вешают свое изображение на стену. Но Флер, отнюдь, впрочем, не возражавшей против стены и рамы, руководили куда более сложные побуждения. Эта сложность и заставила ее вернуться к Джун. Та просидела все время у себя в спальне, чтобы не встретить своего родича, и теперь была радостно возбуждена.

– Цена, конечно, невысокая, – сказала она, – по-настоящему Харолд должен бы получать за портреты ничуть не меньше, чем Том или Липпен. Но все-таки для пего так важно иметь какую-то работу, пока он еще не может занять подобающее ему положение. Зачем вы вернулись?

– Отчасти чтобы повидать вас, – сказала Флер, – а отчасти потому, что мы забыли условиться насчет нового сеанса. Я думаю, мне всего удобнее будет приходить в три часа.

– Да, – протянула Джун неуверенно, не потому, что она сомневалась, а потому, что не сама предложила. – Думаю, что Харолду это подойдет. Не правда ли, его работы изумительны?

– Мне особенно понравился портрет Энн. Его, кажется, завтра забирают?

– Да, Джон за ним приедет.

Флер поспешно взглянула в тусклое зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее ничего не выражает.

– Как, по-вашему, в чем мне позировать?

Джун всю ее окинула взглядом.

– О, он, наверное, придумает для вас что-нибудь необычное.

– Да, но какого цвета? В чем-нибудь надо же прийти.

– Пойдемте спросим его.

Рафаэлит стоял перед портретом Энн. Он оглянулся на них, только что не говоря: «О боже? Эти женщины?» – и хмуро кивнул, когда ему предложили начинать сеансы в три часа.

– В чем ей приходить? – спросила Джун.

Рафаэлит воззрился на Флер, будто определяя, где у нее кончаются ребра и начинаются кости бедра.

– Серебро и золото, – изрек он наконец.

Джун всплеснула руками.

– Ну не чудо ли? Он сразу вас понял. Ваша золотая с серебром комната. Харолд, как вы угадали?

– У меня есть старый маскарадный костюм, – сказала Флер, – серебряный с золотом и с бубенчиками, только я его не надевала с тех пор, как вышла замуж.

– Маскарадный! – воскликнула Джун. – Как раз подходит. Если он красивый. Ведь бывают очень безобразные.

– О, он красивый и очаровательно звенит.

– Этого он не сможет передать, – сказала Джун. Потом добавила мечтательно: – Но вы могли бы дать намек на это, Харолд, – как Леонардо.

– Леонардо!

– О, конечно! Я знаю, он не...

Рафаэлит перебил ее.

– Губы не мажьте, – сказал он Флер.

– Не буду, – покорно согласилась Флер. – Джун, до чего мне нравится портрет Энн! Вы не подумали, что теперь она непременно захочет иметь портрет Джона?

– Конечно, я его уговорю завтра, когда он приедет.

– Он ведь собирается фермерствовать – этим отговорится. Мужчины терпеть не могут позировать.

– Это все чепуха, – сказала Джун. – В старину даже очень любили. Сейчас и начинать, пока он не устроился. Прекрасная получится пара. За спиной рафаэлита Флер прикусила губу.

– И пусть надевает рубашку с отложным воротничком. Голубую – правда. Харолд? – подойдет к его волосам.

– Розовую, в зеленую крапинку, – пробормотал рафаэлит. Джун кивнула.

– Джон придет к завтраку, так что к вашему приходу его уже здесь не будет.

– Вот и отлично. Au revoir!..

Она протянула рафаэлиту руку, что, казалось, его удивило.

– До свидания, Джун!

Джун неожиданно подошла к ней и поцеловала ее в подбородок. Лицо ее в эту минуту было мягкое и розовое, и глаза мягкие; а губы теплые, словно вся она была пропитана теплом. Уходя, Флер думала: «Может, надо было попросить ее не говорить Джону, что я буду приходить?» Но, конечно, Джун, теплая, восторженная, не скажет Джону ничего такого, что могло бы пойти во вред ее рафаэлиту. Она стояла, изучая местность вокруг «Тополей». В эту тихую заводь можно было попасть только одной дорогой: она ныряла сюда и выходила обратно. Вот здесь ее не будет видно из окон, и она увидит Джона, когда он будет уходить после завтрака, в какую бы сторону он ни пошел. Но ему придется взять такси, ведь будет картина. Ей стало горько от мысли, что она, его первая любовь, теперь должна идти на уловки, чтобы увидеться с ним. Но иначе его никогда не увидишь! Ах, какая она была дурочка в Уонсдоне в те далекие дни, когда их комнаты были рядом. Один шаг – и никакая сила не могла бы отнять у нее Джона: ни его мать, ни старинная распря, ни ее отец – ничто! И не стояли тогда между ними ни его, ни ее обеты, ни Майкл, ни Кит, ни девочка с глазами русалки; ничего не было, только юность и чистота. И ей пришло в голову, что юность и чистота слишком высоко ценятся. Она так и не додумалась до способа увидеть его, не выдав преднамеренного плана. Придется еще немножко потерпеть. Пусть только Джон попадет художнику в лапы, и возможностей найдется много. В три часа она явилась с костюмом и прошла в комнату Джун переодеться.

– В самый раз, – сказала Джун. – Прелесть, как оригинально. Харолд прямо влюбится.

– Не знаю, – сказала Флер. Пока что темперамент рафаэлита казался ей не очень-то влюбчивым. Они прошли в ателье, ни разу не упомянув о Джоне. Портрета Энн не было. И как только Джун вышла принести "как раз то, что нужном для фона. Флер сказала:

– Ну? Будете вы писать портрет моего кузена Джона? Рафаэлит кивнул.

– Он не хотел, она его заставила.

– Когда начинаете?

– Завтра, – сказал рафаэлит. – Он будет приходить по утрам, одну неделю. Что в неделю сделаешь?

– Если у него только неделя, ему бы лучше поселиться здесь.

– Не хочет без жены, а жена простужена.

– О, – сказала Флер, и мысль ее быстро заработала. – Так тогда ему, вероятно, удобнее позировать днем? Я могу приходить утром; даже лучше чувствуешь себя свежее. Джун могла бы известить его по телефону. Рафаэлит пробурчал что-то, что могло быть истолковано как согласие. Уходя, она сказала Джун:

– Я хочу приходить к десяти утра, тогда день у меня освобождается для моего дома отдыха в Доркинге. Вы из могли бы устроить, чтобы Джон приезжал днем? Ему было бы удобнее. Только не говорите ему, что я здесь бываю, за одну неделю мой портрет вряд ли станет узнаваемым.

– О, – сказала Джун, – Кот это неверно. Харолд всегда с самого начала дает сходство; но он, конечно, будет ставить холст лицом к стене, он всегда так делает, пока работает над картиной.

– Хорошо! Он уже сегодня кое-что сделал. Так если вы беретесь позвонить Джону, я приеду завтра в десять.

И она терпела еще целый день. А через два дня кивнула на холст, прислоненный лицом к стене, и спросила:

– Ну, как ведет себя мой кузен?

– Плохо, – сказал рафаэлит. – Ему не интересно. Наверно, ум не тем занят.

– Он ведь, знаете, поэт, – сказала Флер.

Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:

– Поэт! Голова у него неправильной формы – челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.

– А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?

– Приятная! – повторил Рафаэлит. – Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу – видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.

– Понятно, – сказала Флер.

– Я всегда говорю понятные вещи. Единственно, что сейчас истинно ново, – это трюизмы. Поэтому мое творчество значительно и кажется новым. Люди так далеко отошли от понятного, что только понятное их и ошарашивает. Советую вам над этим подумать.

– В этом много правды, – сказала Флер.

– Конечно, – сказал рафаэлит, – трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ – стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь и пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные... Голову выше... Молчаливый тип ваш кузен.

– Молчание – большой талант, – сказала Флер.

Рафаэлит ухмыльнулся.

– Вы, верно, думаете, что я им не одарен. Но вы ошибаетесь, сударыня. Я недавно две недели прожил, не открывая рта, кроме как для еды, а если говорил, так «да» или «нет». Она даже испугалась.

– Неважно вы с ней обращаетесь, – сказала Флер.

– Неважно. Ей моя душа нужна. Самая гадкая черта в женщинах – о присутствующих, конечно, не говорят – мало им своей души.

– Может, у них и нет ее, – сказала Флер.

– Магометанская точка зрения – что ж, не так уж глупо. Женщине вечно нужна душа мужчины, ребенка, собаки. Мужчины довольствуются телом.

– Меня больше интересует ваша теория трюизмов, мистер Блэйд.

– Вторая теория не по зубам? А? Попал в точку? Плечо немножко поверните. Нет, влево... Так ведь это тоже трюизм, что женщине вечно нужна чья-то душа, – только люди об этом забыли. Вот хоть Сикстинская мадонна! У младенца своя душа, а мадонна парит над душой младенца. Тем и хороша картина, помимо линий и красок. Она утверждает великий трюизм; но его уже никто не видит. Вернее, никто из профессионалов – у них ум "за разум зашел.

– Какой же трюизм вы собираетесь утвердить в моем портрете?

– А вы не беспокойтесь, – сказал рафаэлит. – Какойнибудь да окажется, когда будет готово, хотя, пока я работаю, я и сам не знаю, какой именно. Темперамент не скроешь. Хотите отдохнуть?

– Ужасно. Какой трюизм вы воплотили в портрете жены моего кузена?

– Мама родная! – сказал рафаэлит. – Ну и допрос!

– Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?

– Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не на – стоящая американка.

– То есть как?

– Какие-нибудь предки другие – может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.

– Она, кажется, росла где-то в глуши, – сухо сказала Флер.

Рафаэлит поглядел на нее.

– Не нравится вам эта леди?

– Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен – какой будет его трюизм?

– Совесть, – сказал рафаэлит. – Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он не спокоен.

Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флер.

– Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?