«Моя эстетическая оценка еще не сформировалась», — эта гениальная фраза из «Золотых плодов» Натали Саррот прекрасно иллюстрирует сущность правды об искусстве. Правды как мнения экспертов, правды как верного понимания произведения. И правда здесь неразрывно связана с оценкой по двухбалльной шкале «хорошо-плохо».

Завершался конкурс симфонической музыки, композиторы принимали награды и комплименты. Фраки, скрипки, люстры и корзины с цветами. Критика тактично вела свой конферанс услуг на подхвате, когда на сцену вышла молодая и малоизвестная критикесса — и сразу приковала к себе внимание. Вы на нас, критиков, свысока-то не смотрите, заявила ученая девица. Все, что вы тут пишете и играете, не так уж важно. Важно то, как мы вас оценим и что мы, критики, о вас напишем. Потому что написанное нами — и останется в истории культуры и сознании любителей музыки. Так что ваша слава и ценность вашего творчества зависит от нас.

Музыкальный люд аж слегка погудел, посвистели даже, и высказались вслед в том духе, что зачем же так уж нагло-то. (Иная простота грешнее воровства.) Однако задела за живое! И ведь в чем-то она была права…

Искусство (как и политика, медицина, архитектура и мода) — это область, в которой мало кто сам разбирается, но любому потребно иметь мнение: здесь каждый — специалист. То есть: понять трудно, но ориентироваться надо. Что к чему и что почем: строим картину своего мира, выкладываем мозаику. Не знаешь, как пристроить вот эту штуку, ее пьют или надевают? Так тебе подскажут, что это такое, другие знают, умные люди, авторитеты.

Короче: сталкиваясь с новым для тебя явлением, надо понять: что это, зачем, хорошо это или плохо и как можно применить. Баран молча смотрит на новые ворота, жена спрашивает у мужа, а муж с уверенным видом несет ересь, что кажется ему наиболее подходящей: печать чтобы колоть орехи, на книжку ставить сковородку, а «Мурка» музыкальней фигни Баха. Но ежели по телевизору сказали, что глобальное потепление — так так и есть, хотя у нас лето холодное, а зима вообще стала как в тундре.

Ибо.

Один из законов окружающего мира: он должен быть отмаркирован.

Каждый предмет и каждое явление должны быть помечены кодом для классификации и размещения в сфере мировоззрения: степень необходимости, полезности, престижности, частотности, качества, приличия, удовольствия.

Отмаркированный и кодированный мир как совокупность всех предметов и явлений превращается из хаотичной мешанины в структурированное пространство Бытия человеческого. Он упорядочен, понятен, определен, постижим в своих причинно-следственных связях: теперь им можно пользоваться. Можно жить. Знаешь, от кого чего ждать и что как можно применить.

Все, что меж людей почитается заслуживающим внимания — должно быть тебе как-то известно, надо знать, с чем это едят и как к этому относиться. Культурная информация — это вся сумма знаний, которая отличает человека от животного, вводит его в цивилизационный мейнстрим и делает его человеком разумным, то есть существом политическим, социальным, мыслящим и производящим.

Знание — сила!!! Мало быть здоровенным и агрессивным — надо быть умным и знающим, и будет тебе тогда счастье: жизнь и победа в борьбе, власть, лучшая жратва, секс и потомство.

А если не знаешь? Так хоть притворяйся. Мимикрируй под более значимого. Сойди в их кругу за своего. Важничай. Симулируй компетентность. Чтоб уважали и не затирали.

Итак, мы говорим о социальном аспекте любой информации.

То есть. У человека есть потребность в информации обо всех социальных связях и социальных аспектах своего существования в группе. От этой информации и адекватной реакции на нее зависит его ранг в группе, его выживание и продление рода, его значимость и уровень благ. Степень его самореализации от этого зависит!

Вот как оно обстоит дело на базовом-то уровне.

Вот что такое потребность иметь мнение о любом предмете. Который по жизни ну низачем тебе не нужен. Кроме одного: показать свою осведомленность, то есть ум и образованность, то есть свою значимость. Это означает — располагать информацией о социальной значимости этого предмета. Что необходимо для максимального самоутверждения в социуме — и для максимальной самореализации.

Вот что стоит за потребностью иметь мнение о модной книжке (картине, симфонии, скульптуре, научной теории), которая вообще-то тебе и на хрен не нужна. Престижное мнение как знак твоего статуса, ума, образования, принадлежности к уважаемому обществу.

А попросту?! Сичазз. Все хотят выглядеть сильно умными перед другими, да и перед собой. Они так уважаемее и значительнее. Их мнение — аспект их уважения и самоуважения, своей значительности.

Ну держитесь, друзья мои книги, я много от вас претерпел, теперь вы немного потерпите.

…Главным рассказом послевоенного Советского Союза был «Судьба человека», автор Михаил Шолохов. Самый был маститый и весомый советский классик. Лет тридцать изучали его в школе. Фильм был — знаменитый, очень мощный и дорогой. И все знали, что этот рассказ — шедевр. Со школы внушали. Ну, может только особо умные критики и писатели думали иначе, и говорили на кухнях, но той крамолы никто не слыхал. А публично все пели хвалы, задыхались от восторга.

Пересказывать я его не буду, потому что старики помнят отлично, молодых боже избави, а желающие прочтут. В общем, трагическая судьба простого человека на войне, солдат, плен, каменоломня, комендант из уважения не расстрелял, бежал, сына-офицера перед победой убило, и вот шоферит и усыновил мальчика-сироту.

В школе у меня эта высокая советская классика вызывала патриотизм с сомнительным комплексом неполноценности. С чего это коменданту лагеря, вечером, в свое неслужебное время, когда он с друзьями культурно выпивает, вызывать к себе обычного грязного зека, каких через лагерь десятки тысяч проходят, и наливать ему шнапса, и давать закусить, и отпускать живого с хлебом-салом в подарок? А потом они в бараке делили всем поровну: с наперсток хлеба и полспички сала каждому. Мысль первая: ох сам сожрал бы. Мысль вторая: с другом или двумя друзьями поделился бы, но на всех — жутко благородно, даже не верится нам с ребятами, какое же мы все-таки говно, а вот люди были — честные и бескорыстные… но аж не верится…

Взрослому мне было уже видно всю фальшь и слюнявую сентиментальность этого лживого сочинения штатного и платного патриота. Все было не так: и воевали не так, и драпали не так, и командование бездарное, и пленные толпами сами сдавались, а потом толпами с голоду мерли на пустырях за колючей проволокой, и в шофера к немцам шли только добровольцы, как и вообще в «хиви» (добровольные армейские нестроевые помощники), и наши солдаты этих «хиви» в немецкой форме обычно называли всех «власовцы» и расстреливали на месте, а не успели — так после допроса в СМЕРШе; а если вместо расстрела лагерь — так это счастье им бог подарил.

…Слушайте, простите, я больше не могу про этот рассказ, ну хватит же, надоел, правда… Ничего?

А еще Шолохов написал неоконченный роман про ВОВ (аббревиатура ВОВ вызывает у меня ассоциацию с впавшими в детство заботливыми маразматиками в подгузниках, пишущими историю для дефективных детишек). «Они сражались за Родину». Там не умученные восемнадцатилетние мальчишки толпами под огнем умирают, а взрослые шахтеры с комбайнерами о жизни и стране рассуждают. Но критика объявила: шедевр! И кино сняли: цветная развесистая клюква, вместо солдат — мужики под пятьдесят, упитанные и загорелые, в подштанниках снежной белизны… твою мать, позорище и лицемерие. Но сказать слово против — значит замахнуться на святыню! Как можно?! Получите: шедевральное качество как верность идеологии. Правда — все, что к нашей чести и славе. Ложь — все сомнения в высоком художественном качестве советского идеологического продукта.

И если ты скажешь, что этот «неоконченный роман» — бездарен художественно и лжив по существу, твоя святая правда отскочит от бронированного лба советского человека, глаза из-под которого вот так видят мир: эту картинку ему имплантировали под череп. Ты в чем сомневаешься, сука: в шедевре о нашем героизме и победе?!..

А когда докажешь все по тексту, по мемуарам, по имеющейся статистике, о возрасте солдат и Приказе 227, о слове «драп» и соотношении их и наших сил, о бездарном харьковском котле и штрафных ротах — то припертый к стенке бедный оппонент, под давлением открывшихся аргументов, махнет рукой и безнадежно скажет: «Ну, тогда я вообще уже не знаю, чему верить». Помолчит и добавит: «Но книга ведь все равно хорошая».

Три великих советских романа были главными шедеврами для народа: «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого и «Молодая гвардия» Александра Фадеева. Их изучали в школах, переиздавали постоянно, экранизировали. Они прославляли героизм советского человека — борца с врагами СССР. Р-р-рухнул СССР — и где те шедевры? М-да: их перестали объявлять таковыми. А ведь они были вне критики! Хвалить или любить молча!

Критикуя их при советской власти — ты был клеветник и гад. И все слова твои — яд антисоветизма, ложь наших врагов. А похвалив их сейчас — ты выкажешь примитивный художественный вкус и приверженность коммунистической демагогии.

Что означает подобная смена правды и лжи? Что в Аугсбурге курят сигареты «555» и заявляют: «Кого власть — того и вера».

Я освобождаю вас от химеры, именуемой совестью, сказал Гитлер, если верить историкам.

Правда — это то, что сказал я, (утвердил критик), потому что я умный и компетентный профессионал-пониматель в этом деле. И припечатал печатью. На печати вилась узорная непонятная надпись. Это был иврит — древнееврейский. А означала она: «И это тоже пройдет».

У блестящего советского кинорежиссера Ларисы Шепитько был гениальный фильм по гениальному сценарию Геннадия Шпаликова. Это фильм о задушенном поколении, об отсутствии выхода хоть в загранице, хоть в советской романтике; это аллегория советского строительства как цирка и всей жизни как однодневного представления. Фильм о возрасте Христа и безнадежной болезни, которую мы упустили, а теперь уже обречены — и никогда ты не убьешь своего медведя. Этим шедевром венчался золотой период советского кино — конец шестидесятых. Это был пролог и пророчество застоя — которого в 1971 году мы еще не поняли.

Этот фильм так и назывался: «Ты и я».

Это был реквием шестидесятничеству на уровне непривычного класса Бунюэля и Дзурлини с горькой пародией и одновременно правдой американского экшен.

Кинокритика, и вообще-то тупая и склонная к корпоративному конформизму, фильм в упор не поняла и даже объявила неудачей. Зато следующую работу — «Восхождение» по военной повести Василя Быкова — подняла на щит. То была работа лобовая, идеологическая, художественно грубая, двумя классами ниже, с пренебрежительно точным расчетом на официальный успех — о, вот там им все было понятно.

Правда и ложь как оценка художественного качества.

Правда и ложь как мера вкуса и компетентности.

Правда и ложь как устоявшийся взгляд и покушение на устои.

Правда и ложь как вера и скептицизм.

Как конформизм и нонконформизм.

Как старое и новое.

Консервативное и новаторское.

Устои и сносящий устои поток.

Ну и так далее весьма длинный ряд, стремящийся к бесконечности, переходящей в болтовню.

Вот поэзию Высоцкого при его жизни поэзией особо критики и поэты не считали. Пренебрежительно так: бардовская песня. Беспрецедентная любовь народная заставила знатоков-профессионалов задуматься. Лбы наморщили. Но умного пока — лет за сорок — не сказали.

Первое. Есть ли объективные критерии для оценки художественного качества произведения и его художественной значимости (это не одно и то же)? Постмодернизм утверждает: нет. Но я так думаю, что — да.

Это богатство, диапазон, изощренность изобразительных средств. Это глубина и наполненность мыслей и чувств. Это степень неравновесности формы и содержания, удаленности их от хаоса, всесторонняя энергетическая насыщенность, минимум энтропии — выражаясь языком синергетики (а вот она вполне объективна). Чем больше добавляет произведение мыслей и чувств адресату, открывает ему новые пространства жизни — тем оно лучше, значимее, совершеннее.

И вся форма в совокупности средств работает на эмоцию, мысль, причастие мудрости с ее горькой отрадой, со-чувствие и со-познание, и нет в произведении ничего лишнего, никаких избыточных формальных нагромождений, а только гармония естественной внешне простоты.

В эстетику влезешь — не вылезешь. Потому что всегда принципиален и субъективный момент. Тебе шедевр? — а мне это фигня! Вот и релятивизм.

Но! Но! Фокус здесь вот в чем. Чем примитивнее человек — тем меньше он способен воспринять. Тем мельче его воспринимающие емкости, и тем легче они заполняются малым объемом информации. Тем ему потребнее простота формы и содержания. Так советские колхозницы плакали над индийскими мелодрамами — любимым своим кино. Так нашу студенческую компанию ненавидели в рабочем клубе после показа «Мольбы» Абуладзе — народ с досадой спал на этой тягомотине, и наше тихое потрясение вызвало их классовую ненависть: «Суки, они еще притворяются, будто что-то тут такое поняли, будто им понравилось, бля!..» Вот пример правды и лжи глазами пролетариата.

А вот «Солдат Иван Бровкин» или «Поднятая целина» для народа были самое то. И понятно, где надо — весело, где надо — грустно и задумчиво, есть чему порадоваться и над чем подумать. Люди много получали от этих фильмов!

А сильно умный интеллигент ничего от них не получал. Для него это был примитив. Информации — по щиколотку, до мозга доходить нечему; а худ. средства примитивны.

Лиса и журавль? Каша на тарелке или окрошка в кувшине — каждому свое? Следует ли из этого равноценность, равнозначность режиссеров Александра Иванова и Тенгиза Абуладзе? «Целины» и «Покаяния»? Ежели кому что нравится?

Не следует. Потому что одно гораздо сложнее, богаче, глубже и многозначнее. А другое мельче и проще. Но главное:

Интеллихент из сложного произведения — получает несравненно больше интеллектуальной и эмоциональной информации, нежели незатейливый пейзанин — из простого. Да — над примитивом могут женщины плакать или мужики хохотать. Но это — сила эмоции, ищущей выхода, а не сложность чувства. Это тебе не Гамлет и не Бернард Шоу.

Искусство ярмарочного балагана и шекспировского театра — неравнозначны и не равноценны. Хотя ярмарка реагирует активнее! Это понятно многим. Так что критерии есть.

А коли есть критерии — есть правда и ложь. О чем мы и толкуем.

«Фаддей Булгарин травил Пушкина и был реакционер». Ложь! Фаддей Булгарин был боевым офицером и кавалером ордена Почетного Легиона, создателем первой русской общественно-литературной газеты, талантливым писателем — автором первого и знаменитого русского романа «Иван Выжигин», разошедшегося в пятнадцать раз большим тиражом, чем «Евгений Онегин» и переведенный сразу на восемь европейских языков, чего о Пушкине при жизни никак нельзя было сказать; и критика расценила роман Булгарина куда выше «Онегина», и сам Булгарин критик был блестящий и объективный, и именно он был другом Грибоедова, Рылеева, Адама Мицкевича, Кюхельбекера и Бестужева-Марлинского.

Ну, здесь — репутация как правда и ложь, медийный образ как правда и ложь. Но ты скажи русскому школьнику, а хоть и рядовому учителю литературы, что Булгарин был человек достойнейший, талантливый и заслуженный. Они рты откроют. И скажут, что это неправда! Он гад! Враг Пушкина! И все это знают!

Ты скажи, что Шаламов — очень хороший писатель, а Солженицын — не очень, публицист он, а не беллетрист. И «Колымские рассказы» есть проза как тянутая на разрыв проволока нержавеющей стали, а «Один день Ивана Денисовича» — средняя повесть в каноне соцреализма, сила только в материале запретном, жестоком, лагерном. Так и материал Шаламова куда круче…

Тусовка и сейчас издаст негодующий вопль, услышав, что Стругацкие лучшие писатели, чем Трифонов.

Правда как табель о рангах. Ложь как нарушение этой табели. И перевернуть такое представление о правде очень трудно: тогда с хрустом выворачиваются из гнезд все полочки и ступеньки, и все в списке меняют свои места! А они не хочут, сопротивляются!

Проблема правды и лжи в искусстве — это вопрос эстетического воспитания, профессиональной компетентности и абсолютной свободы (либо наоборот, зависимости) от корпоративных интересов и соглашений. Вопрос индивидуализма или конформизма, храбрости или соглашательства.

И молоденькая наглая критикесса со стуком каблучков взбегает на сцену и торжествующе кричит:

— Я же вам говорила, что правдой будет то, что мы о вас напишем!

А в партере поднимается, прижимая к поле камзола шпагу, шевалье де Еон и, обратясь к ложе критики, звонко и надменно произносит:

— А на вас на всех я плюю!

И складывает кукиш в кружевной манжете, как розу.