Эпилог

Натали Шазо была уверена, что пожилая дама, сидящая через один ряд за ней в салоне первого класса, внимательно посмотрела на ее брошку, кивнула и улыбнулась. Невольным жестом подняв руку к лацкану жакета, мадам Шазо дотронулась до своей серебряной броши в виде двух скрещенных флагов, французского и немецкого.

– Женщина за нами знает мою историю, – шепнула она сыну. – Возможно, она одна из нас. Замечательно, правда?

Кристоф Шазо улыбнулся и взял мать за руку.

– Может быть, мама. Или ей просто понравилась твоя брошка.

Мадам Шазо покачала головой:

– О нет, вряд ли. Нас больше двухсот тысяч. А в твоем поколении уже больше миллиона таких, как ты. Наша история широко освещалась в прессе, как ты знаешь. Статьи о ней публиковались в «Ле Монд», «Фигаро» и даже в «Пари матч». А в июле по телевизору показали документальный фильм…

– Давно пора, – сказал Кристоф, разминая ноги.

– Нужно время, чтобы заживить раны.

Кристоф удивленно взглянул на мать: ничего подобного она раньше не говорила. Он был уверен, что за всю жизнь его мать ни разу не сказала даже, что «время лечит».

Мадам Шазо вынула из кармана жакета газетную вырезку, потрепанную от того, что ее разворачивали и снова складывали десятки раз, и зачитала вслух сыну:

– Послушай, chéri, что этот журналист пишет о нас: «Во многих случаях я понимал, что об этих детях надо писать не просто статью, а целую книгу».

Кристоф увидел, как на глаза у матери навернулись слезы. И улыбнулся: он еще никогда не видел мать такой спокойной и умиротворенной.

Она продолжала читать:

– «После всех перенесенных страданий они, безусловно, заслуживают особого отношения. И это будет последняя черта, подведенная под двадцатым веком, „эпохой железа и крови“». Он прав, верно? Я – дочь француженки и немца, которые любили друг друга. Но жили они во времена ненависти, да?

Кристоф кивнул и заказал стюардессе «Кровавую Мэри», радуясь возможности выпить.

– Мне просто минеральной воды, милая, – попросила стюардессу Натали. Кристоф еле заметно поморщился, он надеялся, что мать все-таки не ударится во всепрощение или миссионерство. Он предпочитал прежнюю, несгибаемую мать.

– Обязательно поблагодари своих друзей-юристов за то, что помогли найти моих сводных брата и сестру, – напомнила ему Натали. – Я уже отправила мэтру Саувату бутылку шампанского, и судье тоже.

– Жан-Марк и Антуан будут растроганы, – отозвался Кристоф. – Они с удовольствием согласились нам помочь.

– Как думаешь, мы узнаем друг друга? – спросила мадам Шазо сына.

– Думаю, да, – ответил он, сообразив, что она имеет в виду своих новообретенных родственников из Германии. – Ты же видела их на фотографиях.

– Да. Оба они рослые и черноволосые, как я, хотя Франц уже почти седой. – Натали Шазо улыбнулась, села поудобнее и закрыла глаза, представляя себе, какой будет встреча. – Сhéri, – сказала она и наклонилась к сыну.

– Да, мама?

– Скажи, мы сходим на могилу отца?

– Наверное, – кивнул он. – Она же в Бамберге, да?

– Да. Подумать только, он погиб всего за несколько дней до капитуляции Германии в мае 1945 года…

Кристоф промолчал. Даже если бы отец Натали выжил, ее детство все равно прошло бы без него. Вольфганг Шмидт вел двойную жизнь: в мирное время был бухгалтером, играл на контрабасе в любительском оркестре, жил в Бамберге с женой и двумя детьми, Францем и Эллен, а во время войны служил в немецкой армии в чине полковника, и его возлюбленной была Франсин Линьон, изучавшая историю в Сорбонне.

– Мама не была коллаборационисткой, – продолжала мадам Шазо. – Так их называли, а потом брили им наголо головы и гнали через весь город – les collaboratrices horizontales…

– Мама, прошу тебя… – зашептал Кристоф, опасаясь, что услышат другие пассажиры.

– Я больше не желаю молчать! – прошипела она тем самым непреклонным голосом, к которому привык Кристоф.

– По крайней мере Франсин… то есть бабушку… не гоняли по улицам Ронь, – шепнул Кристоф. – Когда она вернулась из Парижа.

Мадам Шазо перекрестилась.

– Да, слава богу за это! Ее отец быстро заставил всех замолчать, он был влиятельным человеком. Только спустя несколько лет в округе стало известно, и мы понятия не имеем откуда.

Кристоф мысленно поблагодарил своего деда, Фредерика Обанеля, который в 1943 году скоропалительно женился на Франсин, потому что всегда любил ее, и воспитал Натали как родную дочь.

– А ты знаешь, что в школе и на детской площадке меня дразнили «грязный бош»? – продолжала мать. – Смешно, но в то время я даже не знала, что это такое. Я думала, это что-то вроде «дура», ведь я всегда успевала хуже всех по математике.

Кристоф улыбнулся, гордясь матерью, которая, несмотря на отсутствие математических способностей, в одиночку создала самое крупное и процветающее агентство недвижимости в Эксе.

– Но одно я знала точно: я – изгой, – продолжала она. – И Полин бдительно следила, чтобы я всегда чувствовала себя изгоем…

– Мама, просто забудь об этом, – умолял Кристоф. Ему не терпелось полистать новый журнал для автолюбителей, купленный перед полетом. – По крайней мере до посадки.

Дорога от мюнхенского аэропорта до Бамберга заняла всего два часа и была приятной. Они проехали мимо Нюрнберга, и Натали прошептала:

– Нюрнберг. Здесь их судили. Теперь это и моя история.

Мадам Шазо взяла на себя обязанности штурмана в их взятой напрокат машине. Она умело ориентировалась на дорогах и гордилась этим, но с тех пор, как умер ее муж, за рулем всегда сидел ее сын.

– Вот верхний город, а вот нижний, – показывала она по карте. – Их разделяет река Регниц. – Взглянув на Кристофа, она улыбнулась, втайне мечтая, чтобы он поскорее женился. – Сбавь скорость, вон там указатели отеля. – Она кивнула в сторону коричневых уличных указателей. – Вижу! Поверни направо, к отелю «Мессершмидт». На Лангештрассе.

Они припарковались на небольшой стоянке для гостей и зарегистрировались в отеле. Им еще хватило времени, чтобы принять душ и привести себя в порядок перед встречей с Францем и Эллен. Выходя из своего номера, Кристоф увидел, что взволнованная мать уже стоит на пороге своего.

– Мою брошку видно? – спросила она.

– Да, мама. Тебя и ее заметят сразу же. – Он подал матери руку. Они вышли на улицу и по мосту дивной красоты направились в верхний город. Повсюду на улицах попадались студенты университета, местные жители всех возрастов ехали на велосипедах, туристы останавливались у ресторанов, читая меню на уличных стендах.

– Как в Эксе, – заметил Кристоф.

– Да, – согласилась Натали Шазо. – Самый настоящий город, с компаниями и ресторанами, а не диснеевский макет. Будем надеяться, что и Экс останется таким.

– Вон указатель площади Домплатц. Мы ведь там с ними встречаемся? В Историческом музее?

– Да. – Мадам Шазо ускорила шаг. – Его здание называется «Ратштубе». В письме Франц назвал его «жемчужиной эпохи Ренессанса». Он преподает историю в университете здесь, в Бамберге.

Кристоф ободряюще похлопал мать по руке.

– Да, ты уже говорила мне. – И мысленно добавил: «И не раз». -Он ведь говорит по-французски?

– Да, прекрасно, а вот Эллен – только по-немецки. Что же мне делать?

– Ты что-нибудь придумаешь.

– Тебе не будет скучно, если мы куда-нибудь сходим… поговорить?

– Обо мне не беспокойся, – попросил Кристоф. – Я пойду поищу, где здесь подают «копченое пиво». «Раухбир» – так, кажется, оно называется.

Они вышли на Домплатц – большую, слегка покатую площадь, окруженную прекрасно сохранившимися живописными зданиями. Она разворачивалась перед ними, как книга с объемными иллюстрациями, посвященная европейской архитектуре Ренессанса. Здание Ратштубе находилось в юго-восточном углу и выделялось элегантными заостренными фронтонами и узорными эркерными окнами, обращенными к площади. Рослый пожилой мужчина и такая же рослая женщина стояли под указателем у музея, слегка соприкасаясь плечами. Мужчина щурился на вечернем солнце. Эллен Хоффманн, урожденная Шмидт, указала на Шазо, мать и сына, и что-то сказала брату. Восьмидесятилетний Франц Шмидт, все еще стройный и подтянутый благодаря ежедневным поездкам на велосипеде по холмам, сорвал шляпу и бегом бросился навстречу Шазо через всю площадь.