Однажды в качестве сказки перед сном, хотя Борн никогда, по сути, не спал, я рассказала ему об острове, на который родители увезли меня, когда мне исполнилось лет шесть или семь. Там я провела с таким трудом доставшиеся нам два года без потрясений, войн и лагерей беженцев. На том острове мне начало уже казаться, что я смогу прожить там свою жизнь. Остров дарил ложное чувство постоянства, совсем как Балконные Утесы, и даже больше.

Мы поселились в квартире, расположенной на берегу бухты в столичном городе, но особенно живо мне запомнился не наш дом или другие городские здания, а ботанический сад с искусственным прудом, в центре которого возвышался мертвый фонтан. Поверхность воды покрывали маслянисто-желтые цветы водяных лилий, зеленые тарелки из листьев с приподнятыми краями повторяли очертания круглого гранитного парапета пруда. Ограда была как раз такой высоты, что я, встав на цыпочки, могла перегнуться и опустить в воду руку. Тогда приплывали мальки и осторожно покусывали мне кончики пальцев. В илистой воде жили также карпы, толстые золотые рыбки и коричневые, таинственные угри с жабрами, похожими на кружевное жабо. Пухлые безобразные лягушки сидели в чашечках лилий, черепашки размером с мой большой палец грелись на солнце в этом крошечном мирке. Улитки с серыми прозрачными раковинами, под которыми темнели спирали их телец, любили лепиться к граниту, и нужно было склоняться осторожно, чтобы не раздавить их неловким, таким неуклюжим человеческим телом.

Там все было настоящим. На острове были запрещены биотехнологии, а тамошнее правительство приравнивало искусственных существ к средствам шпионажа. Уродливые или попросту редкие животные могли вызвать панику у населения, и в газетах то и дело появлялись статьи о том, как фермеры, заметив подозрительного биотеха, зарубили его мачете.

Мать частенько говорила за обедом, что биотехи уже распространены в мире гораздо шире, чем кажется людям, на что отец только закатывал глаза. Она говорила, что они мимикрируют, пытаясь вписаться в окружающую среду и избежать излишнего внимания.

После школы мы с друзьями под присмотром чьей-либо матери или моего отца шли гулять в тот сад. Забирались на переплетенные ветви росших у пруда деревьев, со свисающими над самой водой гроздями ярко-алых цветов, от которых я чихала. Ветер с моря, плескавшегося всего через дорогу, приносил запах соли и свежесть, охлаждавшую наши вспотевшие тела. Потом по дороге мы шли домой, в сторону бухты. По пути, когда у меня были монетки, полученные за выполнение домашних дел, мы забегали в лавчонку на углу и покупали соленые сливы и рисовые карамельки. Старушка за прилавком никогда не улыбалась, зато дарила мне маленькие разноцветные зонтики, которые вставляют в стаканы с коктейлями.

Если еще не было темно, то после ужина мы с родителями отправлялись на пляж, где собирали ракушки или, сняв обувь, бродили по мелководью. Мне нравилось наблюдать за песочного цвета рыбками, с сердитыми физиономиями бултыхавшимися в волнах прибоя. Затем наступало время возвращаться домой и делать уроки, а перед сном отец читал мне детские книжки, а иногда книги для взрослых или стихи, рядом с которыми были напечатаны картинки. Новых книг на острове не издавали, а электричество то появлялось, то исчезало. Но я ничего не замечала, даже не думала об этом. Я собиралась прожить там всю жизнь. Каждый последующий день будет повторять предыдущий, и каждая ночь – вчерашнюю, и океанский бриз будет вздымать волны, тихонько шуршать листвой пальм, а иногда будет слышаться легкий топоток мышей или крыс, очаровавших меня, но заставлявших моего отца яростно сооружать мышеловки.

По утрам один из местных, продававший процеженную кипяченую воду в стеклянных банках и всякие разности, будет провожать меня вместе со стайкой соседских детишек в школу, куда мы ходили в коричневых кожаных сандалиях и плохо сшитой, колючей серой форме, передававшейся из поколения в поколение. Там мы освоим письмо, чтение, арифметику и естественные науки, а потом нас отпустят на каникулы. Школа находилась рядом с морским берегом, и мы, презрев опасности, будем уходить все дальше, исследуя границы нашей территории, находя то огромного пальмового краба, то своенравных раков, вылезших из воды.

Нам редко удавалось добежать до моря без того, чтобы какой-нибудь взрослый не позвал нас обратно. Но иногда я подходила к забору и рассматривала заросшую илом пойму там, где река впадала в бухту. Мне нравилось наблюдать за илистыми прыгунами – мягкими, скользкими, проказливыми и пучеглазыми существами, чьи плавники вытягивались вдвойне, позволяя бегать по земле. Я даже не замечала болотную вонь, так нравились мне эти прыгуны, а еще – осторожные крабы-скрипачи, сплошным ковром покрывавшие грязь. Стоило приблизиться к забору, как они исчезали в своих норках, оставив после себя опустевший город-призрак.

А вот илистые прыгуны, даже не моргнув выпученным глазом, оставались на месте, как серые статуэтки, совершенно неподвижные, если не считать легкого трепыханья жабр. Потом раздавалось «хлюп-хлюп-хлюп», и рыбки тоже исчезали в воде. Некоторые из них были часовыми, другие – наслаждались ничегонеделанием, однако разница была не особенно заметна.

Мама часто расспрашивала меня о прыгунах: не было ли у кого из них странных глаз, не вел ли себя кто необычно. И вообще, не видела ли я чего-нибудь странного. «Да нет, глаза как глаза, – отвечала я. – Не-а, ничего такого не видела». Она говорила, что ходят слухи о биотехах, прячущихся в илистой пойме. Она чувствовала, что биотехи оставляют метки, и если проследить, откуда они приходят, можно найти дорогу к спасению. Тогда-то я и догадалась, что родители вовсе и не надеются прожить на острове долго. Они рассматривали его как временное убежище, которое вскоре придется покинуть.

Теперь меня удивляет, что когда-то я могла вести такую насыщенную жизнь, иметь столько свободного времени или смотреть на кого-то просто так, а не как хищник на источник белка. Ничто из того, что было на острове, не протянуло бы в городе и полдня: пруд из ботанического сада превратился бы в лохань с мутной водой, а пойма – в безжизненную пустыню.

Когда я закончила рассказывать Борну об острове, он спросил:

– Это сказка?

– Нет, это быль из моего детства.

– Ага, значит, все-таки сказка.

– Нет-нет, это правда.

– Ясно. Из времен «когда я была маленькой», – произнес он так, словно записывал часть моих рассказов в отдельную книгу сказок, а я была этакой дряхлой занудой, вещающей о добрых старых деньках, которых на самом деле никогда не существовало.

– Все это чистая правда, Борн.

– Что такое собака? – спросил он.

Иногда, под настроение, я рассказывала ему о собаке, которую подкармливала на острове и от которой пришлось отказаться.

– Тебе прекрасно известно, что такое собака.

– Собака – это обед на четырех лапках.

– Борн!

– Ты сама так сказала.

– Это была шутка.

Однако в городе никаких собак не было, разве что на самых окраинах, далеких и опасных. В городе не осталось ни одной дружелюбной собаки, потому что дружелюбная собака – это обед на четырех лапках.

– И где теперь тот остров? – спросил Борн, словно острова могли уплывать, спросил, скорее всего, для того, чтобы сменить тему.

– Я не знаю.

– Думаешь, он все такой же?

– Не знаю.

– А я думаю, он изменился.

– Может, и нет.

Что, собственно, мог знать Борн? Я, помнится, подумала, что свое краткое детство он провел на одном месте, будто величественное комнатное растение. Он никогда нигде не был. Борн же продолжал выспрашивать, не понимая, как это меня доставало.

– Откуда тебе это известно, Рахиль? Разве это где-нибудь написано?

Откуда мне известно? Оттуда, что я до сих пор чувствую утрату. Однако я не знала, как передать Борну значение слова «утрата», ведь сам он никогда ничего не терял. По крайней мере, тогда. Он только накапливал, отбирал, тестировал. Он обретал мир, тогда как я его теряла.

Когда я в первый раз проснулась – или очнулась? – в Виковом укрытии, Вик прижимал меня к каменной стене, перед обмелевшим колодцем. Все, за исключением воды в нем, поблескивающей голубой рябью, было в тени. Стены сходились наверху, образуя срезанный конус, оставлявший лишь небольшое отверстие для света на самой вершине. Пахло мхом и какой-то особенно чистой темнотой. Два пальца моих тут же заныли дурной, пульсирующей болью, в плече стреляло, будто оно было обмотано электрической паутиной. В прорехах штанов виднелись окровавленные ссадины. Зад и левое бедро, похоже, были сплошным синяком, и, судя по боли, с ними что-то было не так. Слабость в щиколотках рано или поздно прошла бы, а вот левое ухо внушало серьезные опасения. Теперь мне придется напрягаться, чтобы что-то расслышать, поскольку в левом ухе остался только непрерывный звон. Мои кости все еще помнили тяжесть Морда, давившую на землю, и меня слишком беспокоило состояние моего тела, чтобы продолжать притворяться привидением. Наша обувь была пыльной и грязной пародией на то, чем должны были заканчиваться ноги. Снимать ее очень не хотелось, я боялась того, что под ней найду.

Тонкие волосы Вика были всклокочены, точь-в-точь – «сумасшедший гений», а пыль на лице образовала маску, сквозь прорези которой сияли злые, как у викинга, глаза. Мне не нравилась краснота его лица и рук, он выглядел потрясенным, но вроде бы не был ранен. Однако из-за этой красноты казалось, что он пьян или наглотался водорослей из зацветшей, отравленной воды. Впрочем, к моему удивлению, он был куда более спокоен и легкомыслен, чем я, и смотрел ехидно.

– Где мы? – спросила я.

Он ответил. Между нами и колодцем стоял перевернутый деревянный ящик, а на его неровной поверхности – блюдечко. На блюдечке лежала черная фасолина.

– Угадай, что это? – спросил он, затевая нашу старую угадайку, в которую мы играли, когда я притаскивала ему добычу.

– Это боб.

– Верно! Боб.

– Но это точно боб? Или все-таки что-нибудь более полезное?

– Увы, это именно боб. Один из видов.

– А блюдце где взял?

– Не важно.

– Мы собираемся съесть этот боб?

– Нет. – Вик покачал головой. – Хотя это практически наша единственная еда. Из моего кармана.

Итак, все его «запасы» свелись к одному-единственному бобу.

– Боб, – проговорила я. – Впечатляет. Щедро. Станем есть и веселиться? Заколем откормленного… боба?

– Я просто подумал, что ты должна знать, какими запасливыми мы с тобой оказались, прежде чем заглянуть в найденный здесь сверток, – Вик вытащил откуда-то из-за спины рюкзак.

– Открывай уже, – потребовала я. Есть хотелось ужасно.

– Подожди минутку.

Боб на блюдечке задрожал и из него вылупилось крошечное, влажное и блестящее насекомое. Расправило прозрачные крылышки, они казались выточенными из обсидиана. Оно было похоже на стрекозу, только более изящную и тоненькую. Стрекозка взмахнула крылышками, поднялась в воздух над колодцем и пропала на фоне черноты каменных стен. Может быть, вылетела в дыру наверху, а может, решила поселиться где-то здесь. В любом случае мы никогда больше нашего «боба» не видели.

– Что это за биотех?

– А это вовсе не биотех, – ответил Вик. – Понятия не имею, откуда оно взялось в моем кармане. Его никто не делал. Это было яйцо. Наверное, кто-нибудь отложил его в мой карман. Ну разве это не чудо?

– И ты его отпустил, – нарочито попеняла ему я, продолжая игру, хотя после ухода Борна все это было уже не то.

Вик смиренно пожал плечами.

– Если в этом пакете не окажется еды, Рахиль, остальное уже не важно. Пусть кусочек Балконных Утесов продолжает здесь жить. Почему бы и нет?

Наше новое убежище и близко не могло сравняться со старым. Снаружи резервуар выглядел как осевшая насыпь или террикон, который давно обвалился, погребя под собой возможных жильцов. Внутрь можно было попасть, сдвинув некий камень там, где террикон становился холмом. Рядом с колодцем был люк, который вел в туннель, а тот, в свою очередь, – к замаскированному выходу, отстоящему на расстояние четверть мили. В круглом колодце, занимавшем половину плоского каменного пола, имелась солоноватая вода, глубиной в несколько дюймов. Когда-то, вероятно, она была отравленной, но теперь ее очистили биотехи-фильтровальщики – толстые голубые светящиеся слизни, прилепившиеся к стенкам колодца и непрерывно ползающие под водой. Они да электрический запах горелых спичек, исходящий из колодца, были лучшим свидетельством того, что никто пока этого места не нашел. Иначе слизней бы давно забрали.

Однако убежище это принадлежало не Вику. Оно принадлежало Морокунье, а он просто обнаружил его несколько месяцев назад. Так что убежище отнюдь не было безопасным. Кроме того, пусть даже обрушившееся, оно до сих пор представляло заметный ориентир для внимательных глаз.

Случившееся после нападения Морда я помнила довольно смутно и обрывочно: падение, что-то ошеломительно огромное наверху, Вик, тянущий меня куда-то, скольжение в лощину, попытки спрятаться, Морд, неумолимо прущий к нам, но скрывающийся вдали, словно и не собирался нас давить. Может быть, действительно не собирался, даже не заметил. Вероятно, Морд находился там для острастки и топал лапами, чтобы выгнать из-под земли всех спрятавшихся там червячков. Однако его последыши бродили неподалеку, поэтому мы торопливо пробежали между сломанными мертвыми деревьями и по странному черно-серому щебню, из-за которого пейзаж выглядел инопланетным. Я бежала до тех пор, пока не ослабела окончательно. Шок, подавивший боль и придававший силы, прошел, и я захромала, мои ноги стали заплетаться. Тогда Вик подхватил меня и потащил вперед, тащил до тех пор, пока я не потеряла сознание совсем рядом с нашим новым убежищем.

В свертке оказались самые обычные, и не более того, предметы: сухпаек, нож, фляжка для воды, пара рубах, древняя аптечка, разбитый бинокль, пистолет без патронов, компас и несколько старых протеиновых батончиков, твердых, как клыки Морда.

Вик выложил все находки рядком на краю колодца, будто подношение духу воды.

– Еды на неделю, – сказал он, – воды – навсегда. Ну, хотя бы ее хватит на подольше.

Мне пришлось склониться, повернувшись к нему здоровым ухом. Второе, поврежденное, слышало вместо слов лишь тихий гулкий стук.

– Если мы будем есть раз в день, еды хватит даже на две недели, – заметила я.

– Рискованно. Мы и так ослабели.

– А получится ли удержать за собой это место, пока мы разыскиваем еду?

– Мы в любом случае не сможем здесь остаться. По крайней мере, я.

– Почему не сможешь?

– Мое лекарство… наутилусы. Я или раздобуду их, или умру.

Я во все глаза уставилась на него. Это было самое откровенное из признаний Вика, до сих пор его зависимость оставалась для меня абстракцией, существующей только в моей голове. Лапа Морда снова начала опускаться, чтобы раздавить меня, и рядом со мной был Вик.

– Единственное место, где я могу их найти, – продолжил он, – это здание Компании. Ты должна пойти на север и попытаться вернуться в город, а я отправлюсь на юг.

– Ага, я, значит, на север, а ты на юг. И когда это ты успел решить за нас обоих?

– Ну, ты можешь подождать меня здесь.

– Подождать, пока последыши не унюхают меня и не сожрут? – фыркнула я. – Или пока сюда не нагрянет Морокунья? Или какой-нибудь мародер, вынюхивающий воду?

– Тогда на север.

– Остаться здесь и подохнуть в темноте с этими слизняками или уйти на север и подохнуть при свете дня? Предоставив тебя твоей судьбе? Как-то это не очень.

Но Виковы сюрпризы еще не закончились. Он вытащил из кармана штанов конверт, вроде тех, в которых люди прежде посылали письма. Судя по толщине, в нем находилось листов пять или шесть. Конверт был грязным, в пятнах пота, похоже, его много раз сворачивали и разворачивали. Вик явно написал это письмо не здесь, а задолго до того, как мы покинули Балконные Утесы, и принес с собой.

– Я тебе соврал. Я захватил из Балконных Утесов не только боб. Вот, возьми.

Но я лишь подозрительно смотрела на конверт. Он казался самой страшной ловушкой, которая только мне попадалась.

– Что это?

– Письмо. Тебе от меня.

– Ты забыл взять лекарство, но захватил это?

– Письмо лежало в кармане. Лекарство – в рюкзаке.

– Не хочу я его читать.

– Неправда, – сказал Вик лукаво и даже улыбнулся. – Тебе очень хочется его прочитать. Там все. Все, чего я тебе не говорил, потому что не мог. Но ты должна знать. Прочитай, если я не вернусь.

Так вот почему Вик был таким легким и легкомысленным: все свое бремя он вложил в этот конверт, а теперь возлагал это бремя на меня.

– Есть только одна проблемка, Вик. Я иду с тобой. Я тебя не брошу.

– Прежде чем принимать решение, прочитай письмо.

– Нет.

– Возьми письмо.

– Нет.

Он продолжал протягивать конверт.

– Нет. А что, если тебе станет плохо в пути? Тогда ты просто не доберешься до Компании.

– Почему ты вечно все усложняешь?

– Ничего я не усложняю. Только проясняю ситуацию. После того, как ты спас мне жизнь, после всего… ты правда думаешь, что легко заставишь тебя бросить? Нет, Вик, так легко ты от меня не отделаешься. Уж лучше я усложню, – я вырвала письмо у него из руки. – Так и быть, беру я твое письмо, а ты за это возьмешь меня с собой на юг.

Вик успокоился и как-то весь подобрался. По его телу пробежала судорога сильного чувства. Однако я не стала обнимать его, даже не дала понять, что заметила, зная: если укажу на слабость в его сердце, оно разобьется вдребезги. И вполне возможно, что в письме содержатся не только худшие стороны его души, но и лучшие.

– Если мы отправимся в Компанию, – сказал Вик, – ты можешь увидеть там то, о чем пожалеешь. Все там будет не так, как ты думаешь.

– Ох, Вик! – холодно рассмеялась я. – Неужели оно будет столь уж разительно отличаться от прочего?

Я устала от нашего спора. Хотела поскорее отправиться в путь, прочь от этого укрытия, которое неизбежно бы нас предало.

– Если мы пойдем вместе, не читай письма, пока я не умру.

– Хм, в таком случае у меня нет причин беречь твою жизнь.

Вик хихикнул, я ткнула его кулаком под ребра, и тема была закрыта. Но мне кажется, что доверие, которого искал Вик, заключалось не в том, когда именно я прочитаю письмо, а в чем-то более глубоком. Я так никогда ему и не сказала, прочитала я письмо или нет. А Вик так и не узнал, когда я его прочитала.

Он мог знать только одно: осталась ли я рядом или бросила его.

В том временном нашем убежище вдруг обрели новый смысл самые простые вещи. То, как Вик, привалившись к стене, склонял голову, чтобы сидеть прямо. Множество старых шрамов от укусов насекомых-биотехов на его руках. Тонкая кожа на обнаженной шее, такой откровенно-беззащитной, что мне сразу хотелось его туда поцеловать. То, как он теперь смотрел на меня, очень прямо, будто желая запомнить.

Я разделась, обтерлась тряпкой, намочив ее в колодце, кое-как простирнула одежду и повесила сушиться на камень, выступавший из стены. Попросила раздеться Вика, обтерла и его, смыв пыльную маску с лица, осторожно промыла ссадины и царапины, пройдясь по груди, спине и ногам.

Когда мы стали сравнительно чистыми, я легла, положив голову ему на колени, и принялась смотреть вверх, на мох и прохладные камни, висящие над головой. Долгое время я молчала и ничего не делала, только слушала рассуждения Вика о Балконных Утесах, о том, как он жалеет, что потерял рюкзак, когда мы бежали через воздуховод, ведь тогда все сейчас бы было по-другому; о том, что несмотря на страх и ощущение утраты, он чувствует теперь облегчение, поскольку без Балконных Утесов у Морокуньи гораздо меньше возможностей нам навредить; и о том, какие последыши умные, раз сумели преодолеть нашу защиту. За эту последнюю идею Вик, похоже, цеплялся из оптимистичного чувства собственного достоинства, ведь предполагаемый ум медведей некоторым образом снимал с нас ответственность за провал.

– Это место было бы проще защитить, чем Балконные Утесы, – добавил он.

– Что только привело бы медведей в бешенство, – парировала я.

Сердце кольнуло при мысли, что Борн навестит Балконные Утесы и увидит наш дом пустым и разрушенным.

– Но здесь же нет ничего. С чего им беситься-то?

Кроме воды. За нее многие готовы убивать.

– В любом случае Утесы были слишком велики для нас, – сказала я.

– Да, слишком велики и полны медведей.

– Заражены медведями.

– Инфицированы медведями. А это место – полностью обезмедвежено.

– Пока.

– Пока, – согласился Вик.

Медведи были умны, хитры и терпеливы. Они, вероятно, долго прислушивались сверху, тихонько зимовали там, зарывшись в мох, и знали обо всех наших шагах: о подготовленных ловушках, о сильных и слабых местах. Хотя все эти фантазии не имели смысла, возможно, мы были захвачены врасплох слепой яростью, быстротой натиска и огромной силой воли, презрением к жертвам. Наверное, мы никогда не узнаем, почему потерпели поражение: продала ли нас Морокунья, один из клиентов Вика или еще кто.

И все же произошло что-то большее. Я до сих пор переживала момент того самого, первого удара Морда, вызвавшего землетрясение, то, как воздух сначала исчез, словно его высосали, вместе со мной, чтобы обрушиться заново. То, как небо завертелось и пропало, и оставался один только Морд и единственная истина, заключавшаяся в том, что я сейчас буду раздавлена насмерть.

Между тем Вик витал где-то в ином месте. В его голове прокручивались иные воспоминания о Морде, подготавливавшие почву для иных слов, которые влекли за собой еще какие-то слова, а он даже не знал, как выплюнуть их изо рта. Ничего, зато потом они полились потоком.

Вик определенно лучше знал Морда по работе в Компании, чем показывал. Можно было даже предполагать, что они дружили. «Он любил наблюдать за птицами, много читал, мы вместе ходили обедать. Ему все было интересно». Из запоздалых признаний Вика я заключила, что по поручению Компании Морд выполнял самые разные задания, даже руководил группой, изучавшей городской хаос – дисфункцию, которую они же сами и создали, – чтобы понять, как теперь его преодолеть. «Но все это было несерьезно, Компания уже потерпела крах и утратила перспективы. И головы начальства, отрезанного от центрального офиса, стали посещать странные идеи».

Из речей Вика, желавшего во что бы то ни стало облегчить душу, следовало, что именно тогда и пролился целый водопад «странных идей», гротескных образов, куда более диких, чем даже Морд, изображения некоторых я видела мельком в его квартире. Левиафаны с пастями-экскаваторами, поедающие почву и изрыгающие ее обратно, только уже стерильную, очищенную от любых следов жизни. Рой многокрылых креатур, затмевающих солнце, которые должны были патрулировать небеса и убивать всякого, кто выступил бы против Компании. И еще целая куча идей, настолько ненормальных и ужасающих, что они смахивали на маниакальное желание как следует поизмываться над городом.

Но ни одна из них не продвинулась дальше этапа планирования. Ни одна, кроме Морда.

«Когда лопнул и „рыбий проект“, – рассказывал Вик, – все попытки возродить город были оставлены. Морда перевели в экспериментальный отдел. Своего рода наказание». Предварительно несправедливо обвинив в провале «рыбьего проекта» именно его, тогда как Морокунья не пострадала. «Никто из нас не пережил бы того, чему он подвергся, Рахиль, того, для чего его избрали». Но так ли это было на самом деле? Или Морд всегда был чувствительным? Сомневаюсь, что Вик знал. «Он мог разговаривать и все понимал, пока они его трансформировали и дотрансформировались до того, что он спятил». Единственной отдушиной для Морда стали записи, полученные Виком контрабандой в разбитом телескопе, уже после изгнания из Компании. Записи, которые наряду с инструкциями, помогли Вику стать тем, кто «делает» биотехов. Ну, или хотя бы переделывает их.

Вик много чего рассказывал, но некоторые вещи понять мог только посвященный, мне же не хватало знаний, которые сам он получил, работая в Компании.

Сегодня Морд попытался раздавить нас своей пятой. Сегодня он был куда выше и чудовищней, чем когда-либо прежде. Вик пытался справиться с шоком так же, как это пыталась делать я, мучительно совмещая два несовместимых мира: нормальный и гротескный, старый и новый, обыденный и невероятный, что, само собой, было невозможно. Как мне невозможно было представить, что когда-то я опускала пальцы в пруд, позволяя рыбкам их покусывать. Или наблюдала за илистыми прыгунами через щель в школьном заборе. Или ужинала в настоящем ресторане.

Правда заключалась в том, что я не хотела, чтобы Морд чем-то походил на нас. Напротив, я желала, чтобы он был совершенно на нас не похож. Чтобы, когда он убивал и разрушал, я была вправе говорить: вот чокнутый зверь, бессовестная, бесчеловечная тварь. И еще я хотела, чтобы у нового и старого миров сохранялось нечто общее.

Поэтому я молча слушала, старательно кивала и понимающе мычала. Мое внимание рассеялось. Письмо Вика жгло карман. Оно казалось бомбой, и я одна могла решить, когда эта бомба взорвется. Не рассказывал ли Вик о своей связи с Мордом только для того, чтобы подготовить к содержимому письма? Или, таким образом, он в последний раз пытался убедить меня не ходить с ним?

Ни о письме, ни о походе на юг мы больше не говорили. Все было решено, и Вик понимал, что незачем вновь поднимать эту тему.

В ту ночь отовсюду приходили зловещие предзнаменования, из дальних и ближних мест. Посреди ночи мне захотелось, так сказать, подышать воздухом. Ведра у нас не было, я тенью выскользнула наружу и присела под кустиком, удачно росшим среди потрескавшихся камней. Сидеть было больно, учитывая все полученные мной синяки.

Там, где находились Балконные Утесы, над скалами и вершинами деревьев мелькали языки пламени. На западе и северо-востоке тоже что-то горело. Это наводило на мысль, что нападение на нас было частью какой-то более крупной операции. Центр города тоже, кажется, был охвачен беспорядками, но кто там с кем воевал, кто побеждал и кто терпел поражение, мне было не видно.

Я уже было собиралась вернуться внутрь, когда обратила внимание на абсолютную тишину той ночи. Сначала решила, что это результат повреждения слуха, но не исключала, что дело было в другом. Встала, застегнула штаны, вскарабкалась на вершину резервуара и стала высматривать любые признаки движения. Меня окружали перекрученные ленты черноты: искривленные ветви мертвых деревьев на склоне над такой же мертвой пустошью у подступов к зданию Компании. Вдали, между деревьями, в тусклом свете переливались бледные обрывки теней – облака над глубокой, почти фиолетовой синью.

Ничего. Ни единого движения. Но я продолжала терпеливо осматриваться. С верхушки нашего «террикона» обзор был прекрасный, так что если кто-нибудь приблизился бы, он обязательно попал бы в мое поле зрения.

Затем, на краю леса, там, где склон плавно понижался, я почувствовала рябь турбулентности, словно при подъеме испарений, едва заметное мельтешение на фоне более светлых участков. Я не была вполне уверена, но мой инстинкт говорил: по склону кто-то бежит сломя голову. Я не могла никого разглядеть, но движение оставалось какое-то время заметно с этого ракурса. Бежать с такой скоростью ты будешь, только спасая свою жизнь.

Я провела воображаемую линию вверх по холму и примерно в двухстах футах позади эта линия пересекла бурную реку. Очень знакомую реку. Целую реку меха с безмолвными перекатами, призрачным мраком, вздымающимся и опадающим, питаемую жаждой крови, воплотившейся в этом безрассудно-радостном беге. По меньшей мере трое последышей гнались за… кем?

Их жертва начала выдыхаться. Водоворот теней замер, как бы в раздумье, затем быстро развернулся и устремился к югу. Мерцание на фоне деревьев определенно было знакомым.

Вскоре все прекратилось, остались только те приметы, в которых я не могла найти смысл, так что вернулась внутрь конуса.

К моему удивлению, Вик был на ногах и ждал меня, будто не ложился. Отсветы колодезной воды покрывали его тело голубыми, электрическими бликами.

– Последыши, – доложила я.

Он кивнул.

Я не стала говорить, что гнались они, скорее всего, за Морокуньей, как и мы, бежавшей на юг. Я чувствовала, что даже вне Балконных Утесов эта новость может плохо на него повлиять, а это, в свою очередь, плохо повлияет для нас обоих.

Пока мы торопливо собирались, он сказал:

– Ты должна решить, кем будешь потом. Не все ж тебе оставаться мусорщицей.

– Когда – «потом»? – поинтересовалась я.

Но Вик так и не объяснил.