Часть 3

Через несколько дней после изгнания Борна Морд потерял способность летать. Вероятно, те, кто лишил Медведя этой способности, надеялись застать его врасплох в полете над городом, на то, что он рухнет вниз и издохнет в море собственной крови. Однако этого не произошло. Просто однажды утром Морд проснулся и не смог взлететь. Почувствовали ли мы облегчение? Наверное, но одновременно это стало неким знамением, знаком в череде других знаков, что вещи, от которых все мы зависим, начали меняться.

Морд во всем своем апокалиптическом меховом великолепии восседал посреди бетонной автостоянки, окруженный сопящими, рычащими, хрюкающими последышами, и не мог взлететь. Не мог больше летать, парить и реять в небе, как ни старался. И сколько же было недоумения в его рыке, сколько вопросов в его пыхтении! А затем над городом разнесся громоподобный рев, яростный вздох возмущения. Морд разучился летать, и где-то в городе рухнула по крайней мере дюжина различных культов, а их приверженцы – в смятении разбежались или покончили с собой. Бог перестал быть Богом. Бог принужден был ходить по земле как простой смертный. Бог утратил то, что делало его Богом, исчезла вера, что он будет отныне и вовек, и для многих это стало ударом.

Тем не менее Морд попытался вновь вернуть себе божественный статус. Он рванулся в небо, но получилось только косолапо пробежаться, споткнуться и тяжело грохнуться на все четыре лапы, дробя дорожный бетон. Морд вытянулся во весь рост, каждый его мускул напрягся струной, он во что бы то ни стало хотел вернуться в небо… Так он стоял, а последыши кружили у его ног, хором растерянно рявкая свое «Мрррк-мррк».

Морд снова и снова предлагал себя небу, но каждый раз, что бы он ни делал, оно его отвергало. Он пытался взлететь, разбежавшись на всех четырех, осторожно спрыгнуть с трехэтажного здания, тут же обрушившегося от толчка его лап. Еще одна попытка, теперь уже разбежаться на двух задних лапах, тоже окончилась пшиком. Полдня Великий Медведь провел в тщетных потугах вернуть волшебство, восстановить технологию Компании, позволявшую ему поднимать его телеса к облакам. Но в итоге он пришел к тому, что диктовал инстинкт: принялся топтать развалины, сметая все на своем пути, разбивая дома и круша дымовые трубы, обламывавшиеся, как тонкие соломинки.

Все напрасно. Тогда Морд попытался достичь скорости отрыва, которой он никогда не обладал или попросту в ней не нуждался, но бухнулся обратно после нескольких прыжков, от которых у зрителей перехватило дыхание, потому что начинало казаться, что он все-таки отрывается от земли, что между его брюхом и землей появляется пустое пространство, что его лапы… Однако все это было лишь иллюзией, и он падал, иногда – весьма чувствительно, наверняка заработав себе массу ссадин и кровоподтеков, сравнивая с землей очередной забор или здание.

Иногда, появляясь из поднятых им облаков пыли, Морд пристально смотрел в сторону горизонта, как будто ища там ответ. Но по большей части он просто сидел, вроде бы смирившись с уменьшением своей силы. Сидел и размышлял, водя из стороны в сторону огромной башкой, с любопытством озирая свои владения: кто первым посмеет бросить вызов ослабевшему властителю? Выглядел Морд при этом так, словно его разум обуревали мысли об убийствах, потому что он распознал грядущее и был к нему готов. А еще он был похож на медвежонка, брошенного матерью на произвол судьбы посреди гигантской кучи костей, в которую превратился город.

Я видела Морда всяким. Голодным и томимым жаждой. Страдающим от потаенной боли. Раненым, поджимающим поцарапанную лапу. Но никогда прежде я не видела его покорившимся, впавшим в отчаяние или смотревшим как смертный. Не видела ни я, никто другой. Мы все пребывали на пороге то ли страха, то ли новой надежды. Самым главным вопросом в городе стал вопрос о том, может ли Морд умереть.

– За всем этим стоит Морокунья, – говорил мне Вик. – Морокунья вернется.

– Да ну? – откликалась я, хотя мне было почти все равно.

Контакты Вика поредели, однако у него сохранялось чутье на новости. В последующие дни до нас дошел слух, что это люди Морокуньи пробрались в здание Компании, просочившись сквозь заслон последышей, и выключили или испортили какое-то устройство, что и привело к низвержению Морда. Другие полагали, что своим нынешним «пехотным» статусом Морд обязан некоему задержавшемуся до поры эффекту от разрушения здания Компании, повредившего механизм, который теперь окончательно вышел из строя. Или объясняли случившееся тем, что поклонники Морда из числа служащих Компании окончательно разуверились в нем.

Что из этого было правдой, меня тогда мало волновало и не трогало, сможет ли Морд летать. Я переживала собственное тяжелое потрясение и утрату, которую было уже не исправить. Остался город, и мы должны были идти дальше, будто ничего не случилось, не выказывая ни слабости, ни растерянности. Все, что следовало для меня из факта ослабления Морда, – это необходимость приложить усилия и глядеть в оба, чтобы вовремя увидеть, что может еще произойти лично со мной, обессилевшей без Борна.

Дни шли, и стало ясно, что Морд больше не взлетит. Из города ушел странный звук, который мы не замечали, потому что он никогда не стихал. Звук этот напоминал тайное манипулирование воздухом, он оставлял так мало следов, что я почти не могу его описать. Очень незаметный, очень гладкий, лишенный какой-либо окраски, вкуса и запаха, и мы поняли, что теперь нам будет его не хватать, даже если и не могли как следует вспомнить тот тембр. Я нутром почуяла, что этот фоновый, почти подсознательный гул, означал одно: Морд может летать.

Мне вспомнились дополнительные органы чувств Борна. Я начала размышлять о Компании и Морде, задаваясь вопросом: что еще есть в городе такого, чего мы сейчас не слышим, а услышим лишь тогда, когда оно стихнет?

Слабые, но бесспорные признаки возвращения Морокуньи начали проявляться куда ближе к нашему дому. Как-то раз Вик с виноватым видом предложил мне сходить к северному выходу из Балконных Утесов и полюбоваться на открывающийся оттуда вид. Я понимала, что Вик пытается меня отвлечь, облегчить боль от потери Борна, выманить из пустоты, образовавшейся в моей голове, иначе он просто сказал бы, в чем дело. Но я все-таки пошла.

Сразу за северным входом Морокунья, или еще кто-то, подобрала трех мертвых «астронавтов», выброшенных туда Виком, выкопала три открытых могилы, положила в каждую по телу и написала на деревянных табличках: Вик, Рахиль, Борн.

Рядом на земле палкой было накорябано: УБИРАЙТЕСЬ.

Сведения Морокуньи, если это действительно была она, а не ее подчиненные или вообще кто-то другой, сильно устарели. В Балконных Утесах оставались только двое из нас, и там стало куда более пусто, чем прежде. Увидев эти могилы, я первым делом решила, что Морокунье не хватает чувства меры. Вероятно, до тех пор, пусть мы и были врагами, я ее переоценивала, находя определенное утешение в мысли о том, что она, возможно, – надежда на будущее города, что после кровопролития и отвратительных войн придет мир и стабильность.

Пока я там стояла, из-за кучи шлакоблоков, утопающих во мху, появился знакомый лис. Только он не был настоящим лисом. Теперь, в свете дня, становилось видно, что это – разумный биотех-потеряшка. По-моему, в густом мехе на груди даже мелькнули рудиментарные ручки. Да и острый взгляд был слишком человеческим.

– Передай Морокунье, чтобы отстала от нас, – сказала я лису, хотя не верила, что он – ее посланец.

Скорее уж, посланец Борна. По крайней мере, я на это надеялась. Лис выразительно посмотрел на меня. Видимо, я должна была о чем-то догадаться, но все эти тонкие намеки и знаки меня не интересовали.

– Проваливай, – сказала я.

Лис оценивающе наклонил голову и тявкнул.

– Проваливай, – повторила я.

Лис сделал что-то со своим мехом, который оказался и не мехом вовсе, а каким-то биолюминесцентным фокусом, и… начал медленно, по крупицам, растворяться, пока не исчез совсем. Впрочем, исчез лис только из поля зрения. Кажется, я услышала удаляющееся «топ-топ-топ» мягких лапок.

Интересно, он всегда это умел или его научил Борн?

Я уже несколько устала от того, что мертвых «астронавтов» весьма непочтительно тягают туда-сюда, как каких-то безродных бродяг. И, по правде говоря, видеть их больше не могла.

Поэтому решила наконец уделить ребятам толику драгоценного времени. Вернувшись домой, нашла ржавую лопату и похоронила их прямо в тех же могилах, выбросила таблички, затерла подошвой ботинка слово «УБИРАЙТЕСЬ» и даже произнесла несколько прочувствованных слов над могилами, которые присыпала сосновой хвоей и мхом, чтобы они не бросались в глаза.

– Покойтесь с миром, – пожелала я «астронавтам». – Отныне покойтесь с миром и никому не позволяйте втягивать вас в свои дурацкие игры.

Когда я впервые услышала байку о Морокунье и странной птице, та поразила меня, показалась то ли ужасно важной, то ли ужасно трогательной. Показалось, что она что-то такое значит. Но эта история не значила ровно ничего.

Особенно для того привидения, которым я тогда стала. Я стала призраком. Я – призрак. Мои линии начали изнашиваться и рваться. Светлячки в моей квартире потухли. Ванная не работала. Мы ели от силы два раза в день. Для экономии ресурсов я перебралась к Вику, но вскоре и его светлячки приказали долго жить.

Борн писал в своем дневнике: «Сегодня я встретил хорошего лиса. Он пошел за мной. Я хотел его съесть, но он мне не позволил, хотя сильно извинялся. Потом мы немного поговорили. И я решил, что не буду его есть».

Еще одна выдержка: «Первое, что я помню, это нагадившая на меня ящерица. Я ненавижу ящериц, осквернивших мои первые воспоминания. Но я их при этом очень люблю, потому что они вкусные».

И еще: «Река не красивая. Она отравлена. Она полна яда. Я ее исследовал. Я никогда не стану там плавать, хотя, кажется, плавать мне бы понравилось. Во всем этом городе, похоже, не осталось ни единого места, где можно было бы поплавать. Река отравлена, колодцы почти пересохли, пруды Компании тоже ядовиты, что бы там ни утверждал лис, а здешнее море высохло сотни лет назад. Мне бы хотелось принять настоящую ванну, как дети в книжках. Искупаться в старинной ванне на звериных ножках. Хорошенькая помывка – вот то, что мне нужно. Долгое купание. Купание. Борн сидит в ванне. Рожденный купаться».

Еще: «Рахиль говорит, что убивать плохо. Это означает, что я – плохой, потому что делаю то, что убивает. Но я не могу остановиться, оно кажется правильным, как дыхание, и не ощущается так, как должно бы ощущаться „убийство“, ведь я могу видеть их внутри себя, разговаривать с ними, и они остаются теми, кем или чем были прежде, даже ящерицы. Так какое же это „убийство“?»

И еще Борн написал в своем дневнике: «Мир сломан, я не знаю, как его починить».

Когда через какое-то время я не обнаружила дневника Борна, то поняла, что его забрал Вик, но это было уже не важно. Наоборот, я была ему за это почти благодарна. Я уже наизусть помнила все, что смогла разобрать, все, что было написано на известном мне языке. Сам дневник больше не имел никакого значения. Его мог забрать у меня кто угодно и когда угодно. Важно было лишь то, что я выбрала, чтобы запомнить.

Отсутствие Борна сильно упростило жизнь в Балконных Утесах. Упростило меня и Вика, сделало наш быт скучнее, лишило чего-то ценного, какого-то бурного многообразия красок, заставило меня думать о себе как о чем-то полуживом. Я чувствовала себя наказанной, маленькой и ненужной. Однако с каждой минутой возрастало и облегчение от того, что моя жизнь приближается к тому, чем она, по своей сути, являлась, освобождаясь от неуместных претензий на нечто большее. Пусть даже это было иллюзией, но что тогда не иллюзия в нашем мире?

Из-за той истории с Борном, чтобы точно знать, мы это или уже не мы, нам с Виком пришлось ввести пароли, которые мы меняли каждый день и пользовались ими, просыпаясь утром или встречаясь в коридоре, отправляясь спать или уходя по делам. Какое-то время мы жили в страхе, что Борн, переменив личину, вернется в Балконные Утесы.

Паролями служили всякие глупости, всего лишь яркие словечки среди прочих тусклых и серых, и большую их часть предлагал Вик, как бы продолжая традицию игр, в которые мы играли прежде, когда я приносила ему биотехов. То, что некоторые из его паролей заставляли меня смеяться, только делало остальные дни еще серее.

– Сыр-из-дыр, – говорила я Вику.

– Треклятая устрица, – отвечал он.

– Петушиный гребешок.

– Илистый прыгун.

– Медвежья какашка, медвежий след, медвежатина.

– Плащ Морокуньи-растлительницы.

Ужасно глупо, но эти слова давали нам знать, что мы – это мы, что мы говорим с настоящими Виком и Рахилью. Даже если я не была настоящей.

Очень может быть, мне становилось смешно от того, что наши пароли походили на слова, придуманные Борном.

О том, чтобы принять требования Морокуньи, Вик больше не заговаривал, даже после обнаружения «астронавтов» в могилах. Несмотря на уход Борна и наше примирение, в Вике что-то переменилось, и ультиматум Морокуньи заставлял его все чаще думать о Балконных Утесах как о крепости, оплоте против нее. Что же касается меня, я послушно выполняла указания Вика и открывала рот лишь для того, чтобы поддержать его мнение, поскольку собственного у меня в ту пору не имелось.

К счастью, работа совершенно захватила нас. Она изгнала все мысли из моей головы, что мы с радостью приветствовали, по крайней мере – я. События в городе предсказать мы не могли, зато у нас все еще оставались Балконные Утесы. Мы продолжали ими владеть и вновь напряженно, молча работали бок о бок, стараясь устроить все так, чтобы ни один убийца-шатун нас не унюхал.

Самым изобретательным трюком стала настройка светлячков с помощью феромонов. Они загорались теперь с полуминутной задержкой, зато если кто-то кроме нас проходил мимо биорецепторов на входах в Балконные Утесы, светлячки потухали. Наименее изобретательным – прочистка воздуховодов над кроватями, на случай если не останется иного способа бегства.

Мы готовились к некой неопределенной катастрофе. Связи и иерархии в городе еще не прояснились, и союзников у нас не было. Последыши научились пользоваться орудиями и сделались настоящим войском ставшего уязвимым, а потому – хитрым, Морда. Мы же скопили запас армейских продовольственных пайков, хотя я, если честно, предпочла бы живых насекомых, чем склизкие, резиноподобные, давным-давно просроченные комки из этих пакетов. Замороженный куриный салат. Тушеная говядина с морковью. Таких пакетов у нас было двадцать три, то есть нам их хватило бы примерно недели на две. Дожди выдались краткими и в основном – токсичные, так что запасов воды у нас оставалось где-то на неделю, после чего наступило бы время жажды. Вик на скорую руку соорудил сбор утреннего конденсата, чтобы приберечь основной запас на черный день. В общем, с учетом того, что он мог добыть из своего бассейна, у нас имелось провизии на неделю-две. Последним «лакомством» являлись до невозможности кислые и твердые мемо-жуки.

– Продпакет или мемо-жук? – бывало спрашивал меня Вик, протягивая мне яства.

– Проджук?

– Это блюдо в меню отсутствует.

Правда, кое-что в «меню» все-таки вернулось. А именно – ящерицы и пауки, а однажды я даже видела трех крупных серебристых рыб, пересекавших коридор, оставляя за собой в пыли волнистый след. Но каждый раз, заметив в Балконных Утесах живое существо, я вспоминала Борна.

В наше «свободное время» мы с Виком, защищенные паролем, сидели плечом к плечу в туннеле, комнате или коридоре. Это ты? Точно ты или Борн? Мы еще не до конца реконструировали наши прошлые разговоры: кто что говорил друг другу, а что – не говорил. После того как мы сняли покров лжи и восстановили правду, раны затянулись, темные углы осветились пусть даже подобием света, а нарушитель был выставлен вон.

Вот только я оказалась не готова изгнать непрошеного гостя навсегда.