Ловкий — вот каким словом все описывали Эменике в средней школе. Ловкий — ядовитое обожание всех. Ловкий Парень. Ловкий Мужик. Если было откуда добыть экзаменационные вопросы, Эменике знал откуда. Знал он и какая девчонка пошла на аборт, какой недвижимостью владели родители состоятельных учеников, кто из учителей с кем спал. Он всегда говорил быстро, задиристо, будто любой разговор был спором, скорость и сила его слов подразумевали авторитетность и пресекали возражения. Он знал — и рвался знать. Когда бы Кайоде ни возвращался с лондонских каникул, пыша злободневностью, Эменике допрашивал его о самых свежих фильмах и музыке, после чего инспектировал обувь и одежду.

— Это один и тот же дизайнер? Как вот это называется? — спрашивал Эменике с дикой жаждой в глазах. Он доложил всем, что его отец в их родном городе — игве и что он отправил сына в Лагос жить с дядей, пока Эменике не стукнет двадцать один, чтобы не подвергать мальчика тяготам королевской жизни. Но однажды в школу прибыл старик в брюках с заплатой возле колена, лицо изможденное, тело согбенно от унижений, навязанных ему нищетой. Все мальчишки смеялись, обнаружив, что это и есть на самом деле отец Эменике. Смех тот быстро забылся — возможно, потому, что никто никогда толком не верил в историю про королевского сына; Кайоде вообще-то всегда звал Эменике селянином у него за спиной. А может, все потому, что Эменике был им нужен — у него имелись сведения, каких не доставалось больше никому. Вот эта бесшабашность и привлекала к нему Обинзе. Эменике был из тех немногих, для кого «читать» не означало «учиться», и они часами обсуждали книги, меняли знание на знание и играли в скрэбл. Их дружба крепла. В университете, когда Эменике жил с ним на мужской половине в доме его матери, люди иногда считали их родней. «Как там твой брат?» — спрашивали у Обинзе. И Обинзе отвечал: «В порядке», не вдаваясь в объяснения, что они с Эменике вообще не родственники. Однако многое Обинзе об Эменике не знал, о многом не спрашивал. Эменике частенько отсутствовал в школе, недели напролет, и лишь расплывчато говорил, что «уезжал домой», и без конца толковал о людях, «выбравшихся» за рубеж. Была в нем скрученная пружиной, неугомонная непоседливость человека, считавшего, что рок по ошибке выделил ему место ниже его истинной судьбы. Когда он уехал в Англию во время забастовки на их втором курсе, Обинзе и не знал, что Эменике получил визу. И все же порадовался за него. В Эменике было через край устремлений, и Обинзе решил, что эта виза — милость: устремлениям теперь можно достичь своего. Довольно скоро стало казаться, что Эменике оповещает лишь о прогрессе: завершил диссертацию, нашел работу в жилищном хозяйстве, женился на англичанке — городском адвокате.

Эменике стал первым, кому Обинзе позвонил, прибыв в Англию.

— Зед! Рад тебя слышать. Давай я перезвоню, у меня тут сейчас управленческое заседание, — сказал Эменике. Когда Обинзе позвонил вторично, голос у Эменике был несколько измученный. — Я в Хитроу. Мы с Джорджиной едем на неделю в Брюссель. Перезвоню, когда вернемся. Рвусь увидеться с тобой, чувак!

На электронное письмо Эменике ответил похоже: «Как я рад, что ты тут, чувак, когда ж увидимся-то!» Обинзе сдуру вообразил, что Эменике его примет, покажет, что к чему. Он наслушался историй о друзьях и родственниках, которые в суровости зарубежной жизни сделались ненадежными, даже ожесточенными версиями бывших себя самих. Но что там говорят об упрямстве надежды, о нужде верить в собственную исключительность, в то, что такое случается с другими, у кого друзья не такие, как у тебя? Обинзе обзвонил остальных друзей. Носа, уехавший сразу после выпуска, забрал его на станции метро и отвез в паб, где вскоре собрались и другие друзья. Все жали друг другу руки, хлопали по спинам и пили светлое. Смеялись, вспоминая школу. Подробностей текущей жизни сообщали очень мало. Когда Обинзе сказал, что ему нужно добыть НГС, и спросил: «Ребят, как тут крутиться?» — все неопределенно покачали головами.

— Просто держи нос по ветру, чувак, — сказал Чиди.

— Главное — поближе к центру Лондона. В Эссексе ты слишком далеко от всего, — сказал Вале.

Пока Носа вез его обратно на остановку, Обинзе спросил:

— А ты где работаешь, парень?

— В подполье. Серьезный замут, но все наладится, — сказал Носа. Хотя Обинзе понимал, что речь о метро, слова «в подполье» навеяли мысли о мрачных тоннелях, что вгрызались в землю и тянулись бесконечно, никуда не ведя. — А наш мистер Ловкий Парень Эменике? — спросил Носа, и голос оживился злорадством. — У него все очень хорошо, живет в Излингтоне со своей женой-ойинбо, которая ему в матери годится. Сделался пафосным-о. С обычными людьми больше не разговаривает. Он может помочь тебе порядок навести.

— Он много ездит, мы еще не виделись, — сказал Обинзе, чересчур отчетливо слыша увечность собственных слов.

— Как твой двоюродный братец Илоба? — спросил Носа. — Я видел его в прошлом году на свадьбе у брата Эмеки.

Обинзе даже не помнил, что Илоба живет теперь в Лондоне, — видел его последний раз за несколько дней до выпуска. Илоба был просто из родного города матери, но так во одушевлялся их с Обинзе родством, что все в студгородке считали их двоюродными братьями. Илоба, улыбаясь, частенько подтаскивал стул и без приглашения подсаживался к Обинзе и его друзьям в придорожном баре — или же являлся к Обинзе на порог воскресными вечерами, когда тот был изможден бездельем воскресных вечеров. Как-то раз Илоба остановил Обинзе на плацу возле корпуса общеобразовательных предметов, жизнерадостно окликнув его: «Родич!» — а затем вывалил все сведения о браках и смертях людей из маминого родного города, которых Обинзе едва знал.

— Удоакпуаньи умер сколько-то недель назад. Ты его не знал? У них участок рядом с твоей матерью.

Обинзе кивал и издавал уместные звуки, потакая Илобе, поскольку тот всегда был очень милым и самозабвенным, а штаны у него такие тесные и короткие, что торчали костлявые щиколотки; благодаря им он заработал себе кличку Илоба Прыг-Скок, которое вскоре превратилось в Лоба Пустячок.

Обинзе добыл номер Илобы у Николаса и позвонил ему.

— Зед! Родич! Ты не говорил, что собираешься в Лондон! Как твоя мама? А дядя, который женился на той, из Абаганы? Как Николас? — Голос у Илобы полнился простым счастьем.

Бывают люди, отродясь не способные застревать в темных эмоциях, в трудностях, и Илоба был из таких. Такими людьми Обинзе восхищался — и ему с ними было скучно. Когда Обинзе спросил, не может ли Илоба помочь ему обрести НГС, он с пониманием отнесся бы и к некоторой сдержанности, и к некоторой грубости — в конце концов, он вышел на связь с Илобой только потому, что ему от него было что-то нужно, — однако удивился, до чего искренне и пылко Илоба рвался ему помочь.

— Я бы тебе свой дал, но я по нему работаю, и это рискованно, — сказал он.

— Где работаешь?

— В Центральном Лондоне. Охранником. Оно непросто, в этой стране вообще непросто, но справляемся. Ночные смены мне нравятся, потому что успеваю читать по учебе. На управленца учусь, мастерская степень в Бёркбеке. — Илоба примолк. — Зед, ты не волнуйся, помозгуем вместе. Давай я поспрашиваю и тебе сообщу.

Илоба перезвонил через две недели и доложил, что кое-кого нашел.

— Его зовут Винсент Оби. Он из Абиа. Один мой друг нас связал. Он готов встретиться с тобой завтра вечером.

Они встретились на квартире у Илобы. У жилища был клаустрофобный дух: бетонные джунгли без деревьев, иссеченные стены здания. Все вокруг казалось слишком мелким, слишком тесным.

— Приятное у тебя место, Лоба Пустячок, — сказал Обинзе — не потому что квартира была приятной, а потому что у Илобы квартира в Лондоне.

— Я бы тебя позвал к себе насовсем, Зед, но живу с двумя двоюродными. — Илоба поставил на стол бутылки с пивом и маленькую тарелку жареного чин-чина. Он пронзил Обинзе острой тоской по дому — этот ритуал гостеприимства. Обинзе вспомнил, как ездил на Рождество в деревню с матерью, и тетки угощали его чин-чином.

Винсент Оби оказался маленьким кругленьким человеком, утопленным в джинсы и несуразное пальто. Они с Обинзе обменялись рукопожатиями и оценили друг друга. По развороту Винсентовых плеч, по тому, какой он был тертый с виду, Обинзе понял, что Винсент очень рано научился по необходимости разбираться со своими задачами самостоятельно. Обинзе представил себе его нигерийскую жизнь: общинная средняя школа, набитая босоногими детьми, техникум, оплаченный с помощью множества дядьев, многодетная семья и толпа иждивенцев у него на малой родине, которые, когда б он ни приезжал, ожидали громадные буханки хлеба и деньги на карман, прилежно раздаваемые каждому. Обинзе взглянул на себя глазами Винсента: сынок университетской профессорши, выросший на сливочном масле, просит его помощи. Поначалу Винсент изображал британский акцент, слишком много раз повторив «правдаш».

— Это бизнес, правдаш, но я тебе помогу. Пользуйся моим НГС и плати мне сорок процентов всего, что заработаешь, — сказал Винсент. — Это бизнес, правдаш. Если не получу того, о чем договорились, я о тебе донесу.

— Брат мой, — сказал Обинзе, — это чуточку многовато. Ты же понимаешь мое положение. У меня ничего нет. Прошу тебя, подвинься.

— Тридцать пять процентов, дальше некуда. Это бизнес. — Он отбросил акцент и заговорил на нигерийском английском. — Знаешь ли, людей в твоем положении полно.

Илоба заговорил на игбо:

— Винсент, мой брат пытается накопить денег на документы. Тридцать пять — это очень много, о рика, бико. Прошу тебя, пожалуйста, попробуй нам помочь.

— Ты же понимаешь, некоторые половину забирают. Да, он попал в положение, но мы тут все в нем. Я помогаю ему, но это бизнес. — Игбо у Винсента был с деревенскими нотками. Он положил карточку НГС на стол и начал писать номер своего банковского счета на клочке бумаги. У Илобы зазвонил телефон. В тот вечер, с приходом сумерек, когда небо преобразилось в бледно-лиловое, Обинзе стал Винсентом.