Всю ночь с помощью местных оперативников он проверял каждую деталь полученной от фельдшера информации, а заодно и самого информатора. Однако же прояснить всю обстановку не удалось. Что Бурцев установил точно, так это то, что жена Алексея Владимировича, урожденная Кузминых, выйдя замуж, дала свою фамилию мужу, его племяннику Николаю, племяннице Наталье и после похорон прислала телеграмму о срочной выписке из Студениц.

Никакой чужой девочки в доме у них никто больше не видел, и существование ее никак не отражалось в документах. Однако в семье Кузминых какое-то время жил больной старичок, который не был прописан якобы из-за утраты документов, а кто он, откуда, когда и где родился, по старости не помнил. Будто директор школы, перебравшись в Студеницы, пригрел его в своем доме, как бродяжку, и содержал до смерти. По студеницким меркам это благо считалось вполне рядовым, не вызывало повышенного интереса, а выправлять новые документы и требовать прописки престарелого и больного человека в милиции посчитали за грех. Ко всему прочему, старец был настолько незаметным и призрачным, что в городе никто даже внимания не обратил, когда он умер, и умер ли вообще.

Если не считать всевидящего и всезнающего фельдшера из горбольницы.

И еще выяснилось, что этот фельдшер Сливков на протяжении последних восемнадцати лет является платным агентом КГБ под кличкой Мастер и что его информация чаще всего отличается правдивостью, но случаются и промахи, чем-то напоминающие дезинформацию. Работавший с ним в контакте резидент отмечал, что подобное у Мастера происходит из-за его увлеченности своим тайным ремеслом и повышенной фантазии. Правда, когда империя рушилась, агента законсервировали, надежно спрятали личное дело, и два года резидент с ним ни разу не встречался.

Похоже, теперь Сливков захлебывался от информации…

Бурцев решил еще раз встретиться с ним и основа-тельно выспросить все, что он знает о семье Кузминых и особенно о старце без документов, и даже запланировал время, но жизнь внесла свои коррективы, и все планы рухнули в одночасье.

На следующий день пришли материалы на голландца, сидящего в СИЗО.

Первое, что бросилось в глаза, – голландец после учебы служил по контракту в Интерполе, где занимался розыском международных преступников. После пяти лет работы он оставил престижное место и оказался солдатом Французского легиона, то есть профессиональным наемником. В этой своей ипостаси участвовал в спецоперациях на Фолклендских островах и во время конфликта на Панамском канале. Два года назад по окончании контракта Гюнтер стал «свободным художником», жил в Тилбурге, занимался парусным спортом в свое удовольствие и большую часть времени находился в Гааге, где у него была яхта. Советские спецслужбы делали попытку наладить с ним контакт и завербовать в качестве агента еще в те времена, когда он служил в Интерполе. Голландец несколько месяцев умудрялся водить наших за нос, получал небольшие суммы и в результате не дал согласия на сотрудничество. Поэтому КГБ располагало обширной информацией о нем и еще не оставило надежды на вербовку хотя бы в качестве курьера. В России он был в первый раз, и спецслужбы никак его здесь не опекали и никаких целей перед собой не ставили. В СИЗО его можно было взять голой рукой, в обмен на свободу…

Все это имело бы право на существование, но Бурцева насторожил такой факт: Гюнтер никогда до поездки в Россию не увлекался охотой, видимо, по горло настрелявшись в Легионе, не имел соответствующего оружия и членом клуба «Сафари» никогда не был. В Европе охотничьи пристрастия считаются дорогим удовольствием.

Одним словом, выходило, что у голландца получилось как у русского – все произошло вдруг. Вдруг захотелось на охоту в Россию, причем на медведя, вдруг заплатил десять тысяч долларов за членство, пятнадцать за поездку и еще добрых пять за винтовку и полное снаряжение. Тридцать тысяч для безработного и беззаботно живущего на побережье яхтсмена – это слишком.

Что если этот вояж бывшего наемника полностью кем-то оплачен? За определенную услугу – сделать ошибочный выстрел, завалить переводчика вместо медведя. В общем-то расчет довольно простой. За неосторожное убийство в России можно получить максимум пять лет, но ему никогда столько не дадут, учтут, что иностранец – это своему Ваньке можно впаять на полную катушку, помогут постоянные запросы из посольства, а то и спецслужбы, вспомнив о своих старых интересах. Так что он может отделаться условным сроком или вовсе каким-нибудь штрафом: для нынешней России, где человеческая жизнь потеряла всякую ценность, это вполне нормально. Сколько он может стоить, какой-то парень из глубинки, по-дурацки наскочивший на выстрел? Пожалуй, вступление в клуб «Сафари» обошлось дороже…

Мысленно составив темы для разговоров, Бурцев собрался после встречи со Сливковым любыми путями добиться, чтобы его все-таки приняли у Кузминых. А пока есть время, отработать еще один адрес, не менее интересный и таинственный, – дом старушки учительницы Лидии Васильевны.

Телескоп так и торчал из прорезанной крыши, обляпанный мокрыми осенними листьями, напоминая темный зрачок внимательного глаза, смотрящего поверх всего города, домов и человеческой суеты. В окнах не горел, а мерцал какой-то тихий свет, словно от свечей, стоящих на полу. Двигаясь по темному от густых тополевых крон двору, Бурцев добрался до двери и тут увидел кнопку звонка, заботливо подсвеченную лампочкой от елочной гирлянды, проведенной сюда из дома через специальное отверстие. Он позвонил, и огонек этот замигал, видимо связанный цепью с кнопкой, – подобные причуды были наверняка делом рук инженера-электрика Прозорова.

Открыла ему женщина лет тридцати, и Бурцев отметил, что из дома пахнуло каким-то странным, видимым воздухом – будто испарение от какой-нибудь летучей жидкости, – насыщенным стойким ароматом озона. И что информация фельдшера об этой женщине соответствовала действительности: гладко зачесанные волосы, тонкое неврастеническое лицо и одеяние более чем странное – некая хламида из ярко-бордового атласа, ниспадающая с плеч до самого пола, длинный кусок ткани с отверстием для головы, схваченный под грудью тесьмой или резинкой. Это все, что можно было рассмотреть при свете висящих на стенах и потолке гирлянд, которые тянулись куда-то в глубь дома.

– Здравствуй! – сказала женщина, не дав открыть рта. – Я очень рада, что ты пришел Снимай пальто и проходи!

Бурцев видел ее в первый раз, о том, что вечером придет, естественно, не предупреждал, но его встречали как долгожданного – все это можно было объяснить тем, что квартирантка была последовательницей Порфирия Иванова, велевшего встречать радушно всякого приходящего. В новогоднем освещении дома ощущалась праздничная обстановка, и полумрак, размывая контуры предметов и черты лица, насыщал ее уютом и очарованием

– Вы знали, что я приду? – спросил Бурцев, усаживаясь в старинное, павловского времени кресло.

– Да, знала, – легко призналась женщина. – Зови меня на «ты». Повтори за мной три раза: ты Ксения. Ну, давай вместе!

Он повторил, однако тут же и спросил, кто ее предупредил о приходе следователя.

– Валентин Иннокентьевич сказал. – Простота ее ответов обескураживала. Недавно я с ним долго беседовала, целый час.

– А он что, в Студеницах живет?

– Нет, он далеко отсюда. Но у меня с ним постоянный контакт.

Всякий раз, когда жизнь сталкивала Бурцева с подобными людьми, увлеченными некими откровениями, Сергей чувствовал неловкость или навязчивое желание встряхнуть человека, нахлопать по щекам и поставить ногами на землю. И ладно бы, если эту женщину Бог обидел красотой или несчастной, изломанной судьбой; нет же, все на месте, только мужчина типа Сливкова может остаться равнодушным, если окажется в такой уютной обстановке. А вот поди ж ты, что-то читают, ищут, соблюдают какие-то обряды, мучают себя холодом, голодом, изобретают экстравагантные одежды вроде этой атласной хламиды.

Он наконец рассмотрел детали одеяния Ксении: этот переливающийся поток ткани не был сшит по бокам, и, когда она поворачивалась, в прорехи отчетливо виделась ее стройная и притягательная фигура. Своеобразная и очень дозированная смесь строгой холодности и сексуальности.

Интересно, в каких одеждах она появляется перед учениками?

И еще Бурцев рассмотрел на чисто побеленном простенке между окон большое кроваво-красное пятно глубоко вырубленного кирпича – даже следы топора остались: вероятно, хотели вырубить простенок и сделать одно огромное окно, но почему-то не довели работу до конца и не заштукатурили эту дыру, что никак не вязалось с культом чистоты в доме.

Ксения принесла два высоких стакана с водой, один подала Бурцеву:

– Пей, только маленькими глотками. Это была обыкновенная вода на вкус, однако наверняка кем-нибудь и как-нибудь заряженная. Хозяйка села на пол, раскинув свое одеяние вокруг себя.

– Ну, осмотрелся? Что-нибудь чувствуешь?

– Все как-то странно, непривычно…

– Что именно?

– Все… Например, вон та дыра в простенке. Она улыбнулась, вспоминая что-то.

– Да… Памятник отчаяния разума.

– Что? – насторожился Бурцев, чувствуя покалывание в кончиках пальцев.

– Памятник отчаяния разума, – с удовольствием повторила Ксения. – На заре своего совершенствования Валентин Иннокентьевич пришел в неистовство. И пытался прорубить ход в параллельный мир.

– Куда?!

– Это же естественно! – рассмеялась Ксения. – Прежде чем открыть мир тонких материй, он много заблуждался. Он хотел найти истину через разум и посредством физических действий. И стал вырубать окно в другой мир. Топором.

– Это любопытно, – заметил Бурцев и потряс головой. – И не дорубил?

– Ему пришло откровение!

– А это все не… больное воображение?

– С точки зрения здравой логики – да. Но ты же не станешь утверждать, что у человека, который стал задыхаться под давлением грубых материй и искать отдушину, нарушена психика? Это же не так. Угорающий от газа интуитивно ищет струю свежего воздуха и находит ее Разве можно считать, что он болен?.. Кроме электричества, магнитных и гравитационных полей, существует иная энергия, тонкая, которую сейчас в общем-то научились даже измерять.

– Биополе? Аура?

– Нет, это все примитивное понимание, обывательское. В древности о ней знали и дали название – эфиры. Это энергия чувств, разума, страсти, личностной воли. Энергия духа! Словом, все, что человек излучает. Называется она – энергия АЗ, то есть начальная. Когда же происходит ее накопление в вещах, в стенах и в пространстве, а она имеет свойство накапливаться, называется ЯЗ, то есть отраженная, конечная.

– Понял, но как ты узнала, что я приду? – спросил Бурцев. – Эти энергии разносят еще и какую-то информацию о предмете?

– Не какую-то, а вполне определенную и очень точную. – Ксения открыто и радостно улыбалась. – Важно только уловить и расшифровать ее…

– Ты уловила и стала меня ждать?

– Ну разумеется! Когда Валентин Иннокентьевич предупредил, я даже обрадовалась. Студеницы – городок чистый относительно энергий, но невероятно провинциальный и скучный. Мне так не хватает общения с новыми людьми… К тому же попросили принять тебя и посвятить в некоторые детали бытия.

– Кто просил?

– Кто же еще может попросить меня о чем-либо? – горделиво проговорила она. – Только учитель.

– Вы последовательница «Детки» Порфирия Иванова? – спросил Бурцев.

– Так, повторим урок, – учительским тоном сказала Ксения. – За мной, теперь тридцать три раза: ты Ксения!

– Да, прости, – поправился Бурцев. – Ты – Ксения.

– «Детка» Иванова – это лишь путь к «Матке»

Валентина Иннокентьевича Прозорова, – объяснила она. – Закалка тела и духа не может быть самоцелью, правда?

– В общем-то правда. – Он отхлебнул воды, ощущая, как ее холод медленно превращается в тепло, разливающееся от желудка по телу, словно от коньяка, что-то было добавлено согревающее, хотя на вкус не определить.

– Пей и ничего не бойся, – угадала Ксения мысли и засмеялась. – Как любопытно смотреть на человека, который впервые прикасается к «Матке» без всякой подготовки. Первое – сразу страх: не отрава ли?.. Даже у таких опытных людей, как ты. Валентин Иннокентьевич говорит, это от страха перед миром, древний атавизм, доставшийся от пчелы. А ты пей, это обыкновенная живая вода.

– Обыкновенная живая вода? Звучит оригинально… А как ее делают? Заговаривают? Заряжают? Или чем-то обогащают?

– Живую воду не делают, она сама течет из святого источника. Есть мертвые источники и есть живые.

– Логично, – одобрил Бурцев. – А могли… могла бы показать хоть один источник с живой водой?

– К сожалению, нет, – откровенно затосковала Ксения. – Я и сама пока не знаю, где он. Только мечтаю сходить к нему. Но не знаю дороги.

– Взяла бы да спросила, – подсказал Бурцев. – У Валентина Иннокентьевича, при очередном контакте.

– Ох, напрасно ты смеешься. – Она лукаво погрозила пальцем. – Придется тебя наказать.

– Я говорю серьезно.

– Если серьезно, то у нас не принято задавать вопросы. Надо самому познавать мир, а не спрашивать.

– Как же его познавать иначе? Вот, например, я ничего о «Матке» не слышал.

– Это не так, ты просто забыл. Профессор Медведев тебе кое-что рассказывал, ты просто забыл, потому что не отнесся к этому серьезно.

У Бурцева зашумело в ушах, будто он хватил полстакана технического спирта, которым поминали последнюю Пчелиную Семью: та встреча в Тимирязевской академии напрочь вылетела из головы! Но откуда она может знать?!

– Откуда? – вдруг улыбнулась Ксения. – Через контакт.

– Ах да, я забыл, – слегка шалея, проговорил Бурцев. – Вернее, забываю, что имею дело с человеком, обладающим… контактами.

– С человеком, способным чувствовать тонкие материи, – поправила Ксения.

– Тонкие материи? Да, помню, о них что-то говорил профессор… А что это такое – вылетело из головы.

– Это эфир. И ничего нет удивительного. Официальная физика в сговоре с иными науками исключила его из оборота, чтобы постепенно убить женское начало. Но независимо от этого эфир существует как третья составляющая нашего мироздания и имеет равное значение с землей и космосом. Ведь не пустота же между ними, правда?

Она сидела на полу напротив, подобрав под себя ноги и раскинув бордовый атлас вокруг себя.

– Эфир – это женское начало? Вот уж не думал. – Бурцев вспомнил свою Фемиду. – А может он быть властным и гневным?

– Почему же нет? Еще каким властным и каким гневным! Опасно возмущать тонкие материи, особенно если они не замутнены отрицательными энергиями.

Когда серьезно заговаривали об энергиях, Бурцеву хотелось буянить, и потому он постарался перевести тему разговора.

– Детка – закалка тела и духа… А матка это что? – спросил он безвинно.

– «Матка» это все, полный круг жизни, новая форма ее существования, совершенно иная суть человеческой общности третьего тысячелетия.

Он хотел съязвить, как всегда, мол, новая революционная идея светлого будущего, очередная умозрительная концепция развития, но Ксения в тот же миг предупредительно позвенела о свой стакан серебряным колечком на указательном пальце:

– Не нужно об этом, Сергей. Нельзя судить о том, что тебе пока не известно.

Эта женщина и правда читала мысли! Причем как бы невзначай, мимоходом… И знала его имя, хотя он так и не представился.

– Хорошо, не буду! – Бурцев поднял руки. – В чужой монастырь со своим уставом не ходят… В чем же она заключается, эта новая форма?

– В общем-то она не новая, наоборот, очень древняя и сейчас почти забытая. Ты представляешь себе жизнь и устройство пчелиной семьи?

– Довольно схематично. – Он попытался вспомнить короткую лекцию профессора Медведева. – Матка, рабочие пчелы, трутни. Один живой организм, состоящий из клеток…

– Ну да, примерно так. Человечество вернется к женскому, материнскому началу жизни – к ее истинной природной форме. Только матка – это не королева, не царица. Это Матка. Она не управляет жизнью, как это принято сейчас, в эпоху Отечества; она сеет жизнь, она ее размножает, как клетки собственной плоти. Согласись, это прямо противоположные вещи – управлять и сеять.

– Пожалуй, да…

– А поскольку Россия – это целый мир, сохранивший в себе яркие признаки материнского начала, отсюда все и начнется. Когда тебе страшно, ты кричишь «мама!», верно? Скоро всем станет страшно и все закричат… Сейчас уже много говорят о какой-то новой форме существования России, о необычном виде власти, образе жизни. Но потом узнают о Третьей Династии. Ты ничего о ней не слышал?

– Это что? Восстановление монархии? Новой династической линии?

– Не совсем так… Не имею права многого сказать тебе… В общем, Третья Династия – это особая власть материнского начала в нашей стране. Это и есть матка – восстановление культа Богородицы. Путь православия в третьем тысячелетии – Богородичный путь.

– Ну, такие вещи с лету осознать трудно! – сдался Бурцев. – Чувствую только, поймут ли это сегодняшние иерархи Церкви? Не посчитают ли за ересь?.. А поскольку я человек мирской, понял одно – нам грозит матриархат. И уже совсем скоро?

– Грозит? Ты его боишься? Но ведь ты кричишь «мама!».

– Кричу, – признался он, чувствуя легкое опьянение от выпитого стакана воды. – Особенно последние годы: если не вслух, то про себя..

– Потому что жизнь не сеют, а управляют ею, – жестко повторила Ксения. И управляют мужчины, лишенные способности произвести не то что Господа, но и себе подобных, хотя делают страшные, жуткие попытки. Имею в виду содомский грех извращения…

– Да уж, это точно! – серьезно подтвердил Бурцев. – Расцвет голубизны…

– Все потому, что мужчины лишены эфира и космических связей с природой. А у женщин космос начинается сразу же над головой.

– Я слышу голос феминистки…

– Феминизм лишь попытка сопротивления, малоосознанная попытка, и потому обречена. Матка не отрицает мужчину, а ставит его на определенное природой место.

– Как же узнать, природой оно определено, а не женщиной, например?

– Смешной ты! Разве мы можем занять место друг друга? Если говорить о здравом рассудке? Речь идет только о восстановлении того начала жизни, которое ведет к гармонии и естеству. Чтобы не кричать «мама!». Разве ты не чувствуешь, как в мире сейчас разрушается последний божественный оплот отношения мужчины и женщины?

Вопрос повис в воздухе. Бурцев допил воду.

– Матка – это детище Прозорова? Его теория?

– Да что ты… Разве жизни и разума одного человека хватит на это? Валентин Иннокентьевич принял выпадающий из рук факел и понес его дальше.

– А из чьих рук он выпал?

– Это мне не известно… Я еще знаю очень мало.

– Еще не волшебница, а только учишься, да?

– Ох, не смейся, Сергей! Накажу ведь!

– Нет, я хочу понять… Закончишь ты курс обучения, и куда? Сменишь профессию? Уйдешь из школы? Займешься… углублением теории?

– Нет, не угадал. Буду возвещать о приходе Матки.

– То есть как это? Выступать в средствах массовой информации?

– Возможно… А скорее буду ходить и рассказывать о ней. Возвещать, как блаженные в прошлые времена.

Бурцев поймал ее взгляд и в мгновение поверил – так все и будет. Она и сейчас готова идти и возвещать…

И если бы заметил безумие, немедленно встал бы и ушел, поскольку беседа эта превратилась бы в диалог из психбольницы. Но увидел в глазах разум и еще что-то такое, что можно назвать верой. И испугавшись этого, постарался сменить тему разговора, спросил, будто сейчас лишь вспомнил:

– Я слышал, у него с Лидией Васильевной родился ребенок, девочка… Ксения рассмеялась:

– И ты поверил? Боже, какой же ты еще глупый! Разве у такой старой женщины может родиться ребенок? Тем более если никогда не рожала и была девственницей?.. Это символ. Девочка – это символ Матки.

– Где же сейчас Прозоров? – наконец спросил Сергей то, что давно хотел.

– В надежном месте, там, где ему следует быть. – Она пошевелилась, меняя позу, и отражение разноцветных лампочек в блестящем атласе изменило раскраску, будто в калейдоскопе. – Но если будешь хорошо вести себя, я скажу. Он просил об этом, когда был последний контакт.

– Он знает меня?

– Да, знает, – отчего-то сдержанно проронила Ксения.

– Но откуда? – искренне поразился и возмутился Бурцев. – Знаешь, можно поверить в эфиры, тонкие материи… А тут, извини, полная мистика.

– Ты сталкивался с Маткой, и не один раз. Только мимо проходил, слишком огрубевшие чувства… И в Студеницы она же привела. Не уйти тебе никуда!

– С этим еще можно согласиться, но я не верю в контакты. Не укладывается в голове!.. Мы живем в реальном мире, где есть провода, радиоволны, а тут беспроволочный телеграф, что ли?

– Откуда бы тогда я знала твое имя? И что ты придешь?

– Ну, это не так уж и сложно при желании. Я приехал из Москвы, разговаривал со многими людьми… В общем, был всегда на виду.

– Для этого нужен целый шпионский аппарат! – развеселилась Ксения. – Хотя я в школе слышала, что приехал кто-то из Москвы… Нет, все гораздо проще. Валентин Иннокентьевич знает тебя, потому что у вас с ним предстоит встреча. Не сейчас, даже не скоро, но вы обязательно встретитесь, судьба сведет. Не веришь?

– Не верю, – вяло признался Бурцев.

– Ладно, дай руку, – попросила она и, не дожидаясь ответа, зажала его ладонь между своими ладонями. – Я не цыганка, линий смотреть не буду. Но расскажу все о тебе, о твоих отношениях с женой…

– Нет! – Бурцев выдернул руку. – Нет, не хочу. Вот этого не нужно!

– А обещал вести себя хорошо! – весело рассмеялась Ксения.

– Хорошо вести себя – это как? Соглашаться с тобой? Разделять твои убеждения и воззрения? – Он чувствовал, что пьянеет еще больше и мысль начинает ускользать, теряя его контроль.

– Я чувствую, как бунтует твое мужское сознание, но подумай, что может радикально изменить принципы человеческого существования? Новые президенты? Мировые правительства? Новый мировой порядок, основанный на амбициях, силе и ненависти? – Ксения откинулась назад, опершись на руки, подчеркивая свою независимость и превосходство. – Ты же сам вступил в борьбу против последней волны безумства. Был на Кавказе, испытал все, что испытывали великие поэты, и знаешь древний обычай, когда женщина, сняв с головы платок, может остановить кинжалы в руках мужчин. И ты видел там женщин с обнаженными головами! А знаешь, что они гибнут как матери, если снимут платок? Женщинам нельзя открывать свои волосы, но они открывали. Они пожертвовали своей сутью, но остановили резню?.. Нет. Потому что мужчины переступили черту, разделяющую разум и безумие, переступили через своих матерей.

Слушая ее, Бурцев ощущал пьяное головокружение, так что огоньки гирлянд поплыли перед глазами, будто по воде. Он еще старался стряхнуть это состояние, думал, что зря пил живую воду, все-таки что-то намешано, скорее всего снотворное, а все эти речи – только способ отвлечения, однако чувствовал лишь радость и умиротворение. Не то что противоречить хозяйке, а и говорить не хотелось. Он прикрыл глаза, и голос Ксении полетел, будто издалека.

Потом и вовсе исчез, обратившись легким звоном: так звенели сосульки на ветках старых тополей, раскачиваемых ветром.

И сразу же потянулась перед глазами бесконечная вереница беженцев; цепочка эта истончалась, так что люди шли в затылок друг другу, или, наоборот, безобразно утолщалась, и этот желвак стремительно прокатывался назад, против хода, создавая полное ощущение, что это не людской поток, а огромный змей, удав, время от времени проглатывающий добычу целиком. Голова его лежала где-то у горизонта, охваченного сверкающим белым огнем, над которым вздымались тучи черного дыма с малиновыми отблесками, а хвост как бы растворялся в воздухе, накрытом бордовым атласным полотнищем.

Тут его осенило! Ведь это же Покров Богородицы!

Бурцев не был религиозным человеком и впервые тесно столкнулся с обрядами и атрибутикой Православной Церкви, когда работал по делу убийства оптинских монахов.

Он имел представление об этом Покрове, однако суть его оставалась в сознании только как легенда, миф и не трогала души. Тут же неведомо каким образом он почувствовал, что надо бежать туда, под полотнище, что только там спасение от огненного и дымного горизонта впереди. И что под Покровом находится некая Страна Дураков.

Он побежал и закричал беженцам: «Назад! Туда, назад! Идите в Страну Дураков»! Но цепочка упрямо вытекала из-под Покрова – то ли не слышали, то ли не понимали, люди были черноволосыми и смуглыми, как арабы, и таращились на него безумными глазами. Не различить ни мужчин, ни женщин, какие-то бесполые. «Вы что?! – заорал он и будто бы замахал пистолетом, как комиссар, чтобы вернуть отступающих бойцов. – Всем назад! Всем в Страну Дураков!..» Нет, они вроде были русские, и Бурцев услышал глухой ропот: «Не слушайте его, люди! Это чужой! Он считает нас дураками, хочет заманить в ловушку и погубить. А мы умные и не пойдем! Отберите у него шапку!» Только сейчас он заметил, что в руке не пистолет, а чудная шапка из пушистого меха с красным верхом, словно у генеральской папахи. Он надел ее на голову, побежал прочь и все-таки не поспел выскочить из потока; люди вмиг охватили его, заключили в круг, и он оказался на земле… «Бросайте в него камни! – раздался рокочущий голос. – Отнимите шапку!» Он закрыл голову руками, уткнулся лицом в землю и ощутил сильные удары по телу – били камнями! – и странно, от каждого он вздрагивал, но совсем не чуял боли. А толпа все швыряла булыжники, и скоро на месте, где лежал Бурцев, возникла пирамида округлых камней. Он же радовался, что все еще жив и что сейчас-то, под этой кучей, его не убьют. Наконец голоса стихли, он стал выбираться из-под каменной тяжести и увидел, что кругом пусто, ни души! Ни огня на горизонте, ни Богородичного Покрова… Тогда он забрался на груду камней и огляделся. Голая и плоская равнина простиралась во все концы, торчали высоковольтные опоры и телеграфные столбы без проводов, не в линию – как попало. Бурцев крикнул и не услышал своего голоса, в горле пересохло, хотелось пить. И тут он увидел, что стоит не на камнях, а на черепах, раздетый, босой и без шапки.

В этот момент что-то зазвенело, будто электрическая лампочка лопнула.

И от этого звука он проснулся…

Первое, что увидел, – выпавший из руки и разбившийся стакан. Осколки еще покачивались на полу. Спина, шея и плечи затекли в неудобном положении и при малейшем движении вызывали боль, невыносимо хотелось пить. На стенах и потолке по-прежнему светились новогодние огоньки, все было на месте, кроме… Ксении. Возможно, она вышла в другую комнату, пока он спал, но тут он заметил на кресле ее бордовое атласное одеяние и сразу вспомнил сон…

Разминая ноги и позвоночник, Бурцев с трудом поднялся, переступил осколки на полу и недоверчиво потрогал скользкую ткань, прислушался – полная тишина! Отчетливое чувство, что в доме никого нет. На какой-то момент возникла надежда, что хозяйка просто ушла спать. Бурцев заглянул в смежную комнату, на кухню. Для верности подергал ручку двери, запертой на внутренний замок, сунулся к окну и увидел сквозь стекло двойных рам полотно старинных железных ставен. Заперли его накрепко, и главное – не понять, ночь сейчас или день, часы на руке остановились на половине третьего. Он еще раз обошел комнаты, никаких часов в доме не было, как, впрочем, телевизора и радиоприемника.

Потом он неожиданно для себя успокоился, разыскал на кухне три стеклянные банки с водой, аккуратно накрытые кусками марли, и, не разбирая, где здесь живая, а где обычная, напился из первой попавшейся и стал искать, куда бы завалиться поспать. Ложиться на кровать Ксении в спальне он не решился и потому устроился на старинном коротком диванчике в зале, накрывшись вместо одеяла атласным одеянием хозяйки… И будто бы растворился в легкой и тонкой материи. Она была как атлас – невесомая, приятно-скользкая на ощупь и переливающаяся всеми цветами радуги от новогодних гирлянд. Да, это была тончайшая материя! Но теперь не ткань одеяния, а незримое лучистое тепло, исходящее от нее. И вдруг его осенило, что все это и есть энергия – совсем еще недавно неприемлемая и неизведанная. Нечто подобное Бурцев испытывал давным-давно, в раннем детстве, когда забирался к матери на колени и прижимался к ее груди…

От атласной хламиды источалась энергия, схожая с материнской, но как бы насквозь пронизанная сполохами иной чувственности – желанного женского тела, радости прикосновений к нему и жажды обладания. Все это не было похотью или сексуальной фантазией, скорее напоминало целомудрие первого поцелуя…

Наверное, это излучение и было эфиром – женским началом, как утверждала Ксения.

На сей раз Бурцев точно помнил, что не засыпал, но время остановилось, и теперь не только на часах. Он не мог, да и не пытался понять, когда и откуда явилась к нему Ксения, потому что это не имело никакого значения. Сначала он ощутил свою руку в ее ладонях и теперь уже не боялся, что она узнает его мысли и прошлое. Потом из разноцветных бликов соткалось лицо и оказалось совсем рядом, так что он увидел свое отражение в ее глазах. Будто издалека, словно крик ночной птицы, долетело чужое слово – она колдунья! – однако всколыхнуло только радость: да пусть будет она трижды колдуньей и ведьмой, только пусть излучается эта светлая, целомудренная и возвышающая энергия!

…Пробуждение было стремительным. Бурцев не успел зафиксировать, как Ксения спала у него на груди, заметил лишь отпечаток ее золотой сережки чуть ниже ключицы. Она мгновенно вскочила, набросила на себя хламиду, и дальше он слышал ее сверкающие весельем команды:

– Здравствуй! На воздух! Под небо! К воде!

Все-таки это было утро, правда, без солнца и пока без дождя…

Сергей послушно исполнял ее волю и заражался энергией, так что ведро ледяной воды, опрокинутое на голову во дворе, показалось бодрящим дуновением ветра. Потом он растирал ее полотенцем, а она его.

– А есть ли на свете Страна Дураков? – только и спросил он.

Ксения отчего-то встрепенулась, недоуменно замедлила свой стремительный ритм.

– Что это? Не знаю!.. Но спрошу Валентина Иннокентьевича при очередном контакте.

– Мне во сне приснилось… Люди бежали… А ты не дашь больше живой воды? Знаешь, у меня чувство похмелья…

– А ее больше нет. Вот когда принесут еще.

Они быстро расстались. Без всяких слов, договоренностей и условий.

По дороге в прокуратуру Бурцев попробовал вспомнить, восстановить, что же было этой ночью, однако произошедшее не подчинялось рассудку и хоть какому-то анализу. Тогда он махнул рукой и пошел спокойно, вдыхая осенний запашистый воздух полной грудью.

В прокуратуре, чуть ли не на пороге, его окатили еще одним ведром по-настоящему ледяной воды, так что вмиг произошло отрезвление.

Оказывается, он отсутствовал два дня! И его уже искали по городу! Но не это было важным: пока Бурцев, утратив чувство времени, пребывал в неизвестности, странное семейство Кузминых внезапно и бесследно исчезло из города, причем так, что даже вездесущий агент Мастер оставался в полном неведении и только разводил руками, считая это личным оскорблением.

Надо было срочно продлить командировку, чтобы разобраться во всех этих странностях и тонкостях, но тем же утром Бурцев получил сразу два факса В одном сообщалось, что охотник Эдгар Гофман по прибытии в Голландию покончил с собой в собственном доме, выстрелив из винтовки под нижнюю челюсть. Тот самый Эдгар, что был с Николаем на лабазе и чьи окурки собрал и приобщил к делу местный следователь.

Второй факс содержал предписание Фемиды: не заезжая в Москву, немедленно отбыть в Новокузнецк где

Бунтуют и не хотят спускаться в забой голодные шахтеры.

И напоследок городской прокурор окатил его грязной водой. Прежде чем сказать, он долго мялся, кхекал и наконец, всячески смягчая выражения, сообщил что ему известно, где и с кем провел время московский гость, и что сделал он это легкомысленно, поскольку Ксения хоть и учительница, но имеет дурную славу и что всякий приезжий в Студеницы новый человек непременно оказывается в ее постели, а потом долго ходит как больной…