24 октября 1954 года деревня в нескольких километрах от окна портала
Возвращение в прошлое, которое уже постепенно становилось мне более родным, чем настоящее, принесло мне только кучу тягостных размышлений, которые вылились в небольшой невроз. Даже захотелось обратиться за помощью к самому народному психотерапевту Поллитровичу Сорокаградусному, что было для меня совсем нетипично. Даже девушки, несмотря на все свои активные старания, не смогли выбить из меня накатившую хворь. Разве что Герта из мира будущего могла бы что-то сделать, но она была она, и где был я? Между нами стояли миры и времена, как бы пафосно это не звучало. Может быть, так сказывались те лекарства, которыми меня активно напичкали, хотя это маловероятно, переходы через портал конкретно выветривают всё подобное. Я промаялся два дня, всё время возвращаясь назад, в тот самый злополучный самолёт, переживая случайное убийство диверсанта из будущего, он мне как-то запал в душу, не могу объяснить. Все остальные, кому я тогда прямо или косвенно принёс смерть, не вызывали у меня никаких особых чувств, но вот он… Возможно, он чем-либо был похож на меня самого, и всё же он был врагом, а я не мог поступить по-другому. Видя моё плачевное состояние, как бы я не бодрился, делая уверенный вид для окружающих, меня отловил мой тёзка, Алексей Михайлович, наш историк-экономист, один из тех, кого мне сосватали 'конторские', и кто перешел жить сюда, в это время, по собственным убеждениям. Не случайно он всю жизнь в науке посвятил изучению этого исторического периода мировой истории, и вот теперь мог посмотреть на него изнутри своими глазами, полной грудью вдохнуть его воздух. Редко какому учёному удаётся нечто подобное. Так что Алексей Михайлович не прогадал, отправившись через портал, особенно сейчас, когда его отстранили от преподавания в ВУЗ-е по 'политическим соображениям', и ему совсем нечего было терять. Надо же в наше 'демократическое' время гласности и свободы слова 'политические соображения' значат не меньше, чем здесь, в пятидесятых. Только знак оценки этих 'соображений' поменялся, что было хорошо тут, в прошлом, стало очень неудобно и даже вредно там, в настоящем. Впрочем, Алексею Михайловичу и раньше у нас не просто было, он как-то сильно конфликтовал с принятым 'курсом партии' или с отдельными партийными деятелями, уж как и почему, я не удосужился выяснить подробности. Но за свой ум и работоспособность, плюс нестандартное видение любых стандартных ситуаций, его очень ценила 'контора' как аналитика, прогнозам которого можно доверять. Даже не знаю, почему они его так легко отпустили. Однако теперь он обретался тут, периодически порываясь поговорить со мной на тему возможного нашего влияния на здешние события, но мне всё было не до того, других дел хватало.
И вот теперь он, наконец, добрался до меня, пользуясь моей беспомощностью, потащил к себе новую избу. Впрочем, 'избой' новые дома, что наш коллектив стал строить тут в последнее время, можно было назвать с большой натяжкой. Да, снаружи они несколько смахивали на те, что стояли тут ещё с дореволюционных времён, разве что были заметно больше их по размеру. Даже брёвна наружных стен выглядели прямо как настоящие, и крыша была похожа на соломенную, если смотреть издалека. А вот внутри…, внутри был настоящий 'евроремонт' в лучших традициях конца двадцатого века. Собственно, наши люди решили провести эксперимент по привнесению современных нам строительных технологий и материалов на местную почву вкупе с сохранением оригинального колорита русской деревни. Некоторые основные строительные материалы изобрели прямо тут, производя их из местных ингредиентов. Один биобетон, состоящий из смеси песка, необожженной извести и хитро обработанного силоса с малой добавкой речного ила чего стоит. Прочность у него, конечно, по сравнению с обычным бетоном не очень, так ведь из него никто небоскрёбы строить и не собирается. Для заливки фундаментов, строительства подвалов и малоэтажных строений его хватит более чем, а по цене он втрое дешевле получается. Кирпич из него тоже хороший выходит, понятно, что для печек он не годится, как и силикатный, а вот на стены и заборы — самый раз. И это ещё не всё, что тут делали, минерализованные ДСП-плиты из соломы и опилок без формальдегида, обычный пенобетон и много другого. Плохо было с механизацией, техники считай — и не было совсем. Почти всё делалось вручную, зато это позволило сильно оптимизировать весь процесс строительства, начиная от подготовки стройматериалов до конечной отделки. В итоге, новые домики получались на загляденье, можно было даже подумать о том, что эту технологию можно перенести в наше время, так как выходило быстро, красиво и совсем не дорого. И первыми новосёлами экспериментального строительства были те из наших людей, кто решил переселиться в это время безвозвратно, хотя я их и отговаривал от этого шага, предлагая периодически переходить через портал туда-сюда. Но кто меня слушал…
В 'избе' на кухне за самоваром нас уже поджидал местный участковый Пётр Афанасьевич Аниськин. Он был очень похож на героя-однофамильца известного советского кинофильма, разве чуть постарше возрастом. И вообще мужик он был хороший. Ветеран войны, которая началась для него осенью сорок первого и закончилась только в сорок шестом, когда он вышел из госпиталя после тяжелого ранения под Берлином. Он не один раз ходил за линию фронта, будучи опытным разведчиком, и почти всю войну прошел без единой царапины. И уже когда до победы оставался один шаг, глупая случайность едва не отправила его на тот свет, хорошо, успели довезти до госпиталя. Вообще-то он жил не в этой деревне, а в соседней, что находилась в двадцати километрах от нас, но в последнее время часто обретался тут, благо это был его второй рабочий участок. Естественно, он всё знал про то, кто мы такие и откуда взялись, и всячески нас поддерживал после того, как мы показали ему, что ждёт нашу страну в ближайшем будущем. И благодаря его советам и непосредственной помощи, мы были избавлены от множества проблем в этом мире. Да и просто поговорить 'за жизнь' он любил, впрочем, для участкового милиционера это основной источник информации о том, что происходит на вверенном ему участке. И вот теперь мы сидели за столом, и после пары чашек чая, я рассказывал о том, что меня так тревожит в последние дни.
– А ведь ты просто впервые живого человека убил, вот и страдаешь муками совести, — вынес своё заключение Аниськин, после того, как я рассказал про свои недавние приключения.
– Нет, Пётр Афанасич, далеко не первого, от моих рук и слов, прямо или косвенно, уже целый десяток в землю лёг, а кто-то и в небе и остался, — ответил ему я сокрушенным голосом.
– Ошибаешься ты Алексей, тех, кто был ранее, ты ведь даже как людей не признал. Бандиты и предатели ведь совершенно не вызывают у тебя сострадания.
– Действительно, не вызывают. Разве это были люди? Думали только о себе, а на других в лучшем случае плевали свысока.
– Ну вот, ты и разделил друзей и врагов. Одни направо, вторые налево, одним жить, а другим нет. Просто, прям как на фронте, по нашу сторону окопа свои, а по другую чужие.
– И что я был не прав?
– Прав, конечно. Но, в отличие от тех, убитых тобой врагов в самолёте, ты, убив другого человека, преступив эту границу добра и зла, сам остался человеком. Не превратился в такого же зверя, как они. И теперь не можешь себе простить даже случайное убийство того, кого ты тоже признал человеком. Как будто у тебя там был другой выбор.
Я выглядел озадаченным, но так и не знал, что ответить. Слова участкового отзывались у меня внутри каким-то гулким эхом, которое не желало затухать или успокаиваться. Аниськин тем временем продолжил, повторяя по сути то же самое, что сказал ранее.
– Ты рассказывал о подслушанном тобой разговоре в самолёте, где Джон говорил о своей возлюбленной. Именно тогда он перестал быть для тебя просто врагом, перейдя в другое качество. Ты признал его таким же, как и ты сам, который может любить и не может идти против воли обстоятельств. Не ты первый решаешь эту проблему, у нас на фронте все проходили через такое. Немцы ведь далеко не все фашистами были, у них в далёкой Германии тоже были жены и дети, невесты и возлюбленные. Что нам не воевать с ними из-за этого было, сложить оружие и взывать к их сердечной доброте? Ты солдат на войне, помни об этом. Не ты напал на них, но они на тебя. Они пришли, чтобы взять силой то, что им было не положено, силой заставить вас делать то, что нужно им, не спрашивая вашего мнения. Вы для них ничто, не люди, а скотина, которая если не даёт молока или шерсти, так идёт под нож. Как и в сорок первом. Те же самые лозунги, те же самые нацистские идеи сверхчеловеков. Нельзя убедить такого врага отступить, взывая к его человеческим чувствам, он просто переступит через твоё поверженное тело и пойдёт дальше в твой дом, где тебя ждала твоя семья, надеясь, что ты их сможешь защитить. Только победив врага в бою, ты докажешь ему, что ты не слабее его и с тобой можно считаться.
Аниськин взял чашку и отпил из неё дымящийся напиток, глядя при этом на меня своим серым пронзительным взглядом ветерана войны, не раз смотревшего в глаза самой смерти.
– Я не знаю, откуда пришли эти ваши 'гости', но они ничуть не отличаются от тех, кого мы уничтожили в сорок пятом, — продолжил участковый. — А потому отставить, солдат, пустые размышления, пока ты не одержал победу. Твоё дело правое, ты должен победить. 'Героическая смерть в бою без выполнения задания считается предательством, а ранение — дезертирством', — так всегда говорил наш командир перед выходом группы на задание. Это же говорю тебе я сейчас, твой бой только начинается, у тебя нет права на ошибку.
Если честно, то речь Аниськина была похожа на киношную пропаганду военного времени, но мне от неё становилось действительно легче. Нет, я так никогда не смогу чётко разделять людей, на тех, кто достоин жизни, и тех, кто не достоин, как это делают нацисты и 'гости из будущего'. Каждый раз мне нужны будут доказательства, что передо мной враг, поправший саму человечность, для кого люди лишь препятствие на пути достижения своих эгоистических целей. Мне всегда придётся мучиться переживаниями на тему того, что я делаю не так. Это моя судьба, я не могу иначе.
– У тебя есть то, чего нет у вех тех, кто противостоит тебе — снова продолжил Аниськин, отпивая чай, — ты воюешь не за себя, а за весь остальной мир, за благо всех людей, тех, кто живёт сейчас и тех, кто ещё даже не родился. Это не ты убиваешь своих врагов — их убивает идея, проходящая через тебя. Чтобы оставаться человеком тебе придётся убивать. Прими это и иди вперёд. Твоя совесть не даст тебе превратиться в тех, с кем ты воюешь, ты это уже доказал.
– Но как тогда решают эту же самую проблему противники, они ведь, как ты сказал, тоже не все фашисты? — я действительно не мог понять логики мышления 'гостей', как и их самих.
– Их логика проста, как у волка. Ему чтобы жить нужно есть мясо. Травой питаться он не будет. Остаётся лишь выбрать, чьё мясо ему есть. Так вот, ты и все остальные, кто не они, для них добыча. Они так решили, и будут действовать в том же духе, пока их не остановят. Пока ты их не остановишь, как мы остановили Гитлера в сорок пятом. Вся эта нацистская философия сверхчеловеков лишь прикрытие желания жить за чужой счёт и ничего более. Разве может настоящий сверхчеловек хотеть жить за чужой счёт? По глазам вижу, что ты считаешь, что нет, что задача сверхчеловека служить обычным людям, защищая их от таких вот волков, как бы они не пытались маскироваться под невинных овец.
Едва Аниськин прервался, наполняя чашку новой порцией чая из самовара, а я смотрел на него, не зная, чего мне ещё сказать, в избу зашла Баба Фрося, Ефросинья Игнатьевна, председатель местного колхоза. Женщина она была боевая и весьма решительная, а потому, совсем не удивительно, что после погибшего на фронте последнего председателя колхоза, на этот пост кроме неё никто больше не претендовал. При виде Бабы Фроси Аниськин сразу стал искать глазами в комнате пятый угол, что-то явно было ранее между ними, о чём никто из них не хотел посвящать общественность в известность, но это чувствовалось. Председательша окинула нас своим властным взглядом и направилась ко мне.
– Алексей Сергеевич, — без долгой подготовки начала она, — мне нужна ваша помощь, очень срочно. Пойдёмте скорее со мной.
– Ефросинья Игнатьевна, что произошло, и куда такая спешка? — я ещё был в своих внутренних переживаниях и не очень хотел куда-либо бежать из-за стола.
– Дело жизни и смерти, — не отступалась она, — пойдёмте, скорее, вразумите вашего Ивана Михайловича, он нас всех по миру пустить хочет.
Ну, раз речь пошла об Иване Михайловиче, то тут надо идти. Если у него в голову пришла какая-либо гениальная мысль, и он бросился её реализовать, то это серьёзно. Кабы чего эдакого не случилось, раз уж Баба Фрося пришла за мной, то её сил отговорить его явно не хватило. Алексей Михайлович бросил на меня умоляющий взгляд, понимаю, поговорить о чём-то хотел, но не дали. Сначала Аниськин чистил мне карму, выступая в роли фронтового комиссара, а теперь вот председательша.
– Ладно, мужики, — сказал я, поднимаясь из-за стола, — сейчас всё решу по-быстрому и вернусь, ещё договорим.
– Ну что случилось, Баб Фрось, — спросил я председательшу, после того, как мы вышли из дома и направились через всю деревню в сторону импровизированного механизаторского двора, который облюбовал Иван Михайлович, как своё место работы в этом мире.
– Разорить он нас совсем хочет, требует, чтобы мы немедленно брали в кредит ещё два трактора и грузовик. Мы и так до сих пор не выплатили по кредиту за первый трактор и сеялку, а тут ещё один брать. Как отдавать-то будем?
– Постой, постой, А что разве государство может дать вам кредит, пока вы не рассчитались с предыдущим?
– Ну как же, теперь вы тут экспериментальное хозяйство организовали, вот, читай, старый долг нам и списали. Если бы я знала, что вы потом тут творить станете, ни за что не подписалась бы под всё это.
– А чего ты боишься то? Если Михалыч что предлагает, лично я обычно всегда соглашаюсь, он пока ещё меня ни разу не подводил.
– Да что он понимает, твой Михалыч в нашем крестьянском хозяйстве? Он что под корову лазил, а туда же. Пойдём, пойдём, он тебе расскажет, что удумал.
Тут, наконец, мы пришли к механизаторскому двору и новым мастерским, откуда раздавались гулкие удары чего-то тяжелого по железу вперемешку с русским народным наречием. У Михалыча что-то явно не очень получалось, коли дело дошло до кувалды и мата, с помощью чего, по мнению иностранцев, русские способны решить любую проблему с техникой.
– Здорово, Шеф, — поприветствовал меня Иван Михайлович, когда мы зашли в его хозяйство.
Не снимая промасленных рукавиц и не выпуская кувалды из рук, он повернулся и сел на тот сельскохозяйственный агрегат, который охаживал кувалдой только что.
– Ничего нельзя доверять этим бабам, всё у них развалится, — бурчал он себе под нос, активно поглядывая в сторону Бабы Фроси.
Та тоже так как-то по-особенному поглядывала на Ивана, из чего мне стало всё ясно. Попал наш Кулибин, понятно, почему он решил остаться тут и отказаться от возможности возвращения в наш мир. А что, Баба Фрося, она ещё красивая женщина, ну и что, что ей почти сорок лет, так и самому Ивану полтинник через год стукнет. Зная характер председательши, можно уверенно сказать, что она такого мужика как Иван от себя не отпустит. Да и самому Ивану хорошо будет, его вторая бывшая год назад за рубеж уехала, забрав с собой сына, отчего Михалыч долго переживал. Не за 'бывшую', естественно. И вот теперь такая встреча. Остаётся только выяснить, что же из его предложений так взволновало его суженную.
– Ну, рассказывай, Михалыч, чем ты так Евфросинию Игнатьевну напугал? — решил я выяснить всё по-быстрому из первых рук.
– Не принимай всерьёз Сергеич, ты же сам видишь, что здесь без техники делать нечего, мы даже себя не прокормим. Один трактор в колхозе, да и тот на ладан дышит, опять лошадей в плуги запрягать что ли?
– А ты что удумал, окаянный, как мы кредит-то отдавать будем, подумал? — завелась Баба Фрося, — расценки на масло и сметану в коопторге третий год падают.
– Вот я тебе и говорю, грузовик надо брать, а лучше два, сами в город возить будем, — ответил ей Иван, явно продолжая бывший у них до моего прихода спор.
– Так, так, а теперь давайте по порядку, — прервал я новый виток развития их спора.
– Итак, Шеф, мы тут с ребятами посчитали среднюю продуктивность данного сельскохозяйственного региона в ближней срочной перспективе на десять лет. В общем, зерновыми можно не заморачиваться, едва на уровне рентабельности будет. Если только для себя самих чуть-чуть. Картошка будет куда лучше, особенно если подобрать сорт. И теплицы неплохо пойдут, вот только с электричеством беда, но это не страшно, построим на речке несколько каскадов малых ГЭС, нам хватит с запасом, тут хороший перепад высоты имеется. Но всё это мелочи, по сравнению с перспективами животноводства. Если сделать орошение полей, то можно построить автоматизированный животноводческий комбинат чуть ли не на десять тысяч голов, кормов хватит. А это уже промышленный уровень, потребуется перерабатывающий завод на месте строить или возить продукцию в окрестные города и даже в Москву самим. Но сам понимаешь, какие тут капитальные затраты, средства взять негде. Только если начать с малого, и разворачиваться потихоньку. А Фрося просто боится всего нового, я ей показывал чёткий план, за два года с кредитом рассчитаемся гарантированно, а если что подкинем с 'нашей стороны' и того быстрее. Единственное что, нужно девок прямо в этом году в город учиться отправлять, нужны квалифицированные ветеринары, иначе затея с промышленным уровнем производства накроется медным тазом.
– Говоришь как диктор по радио, а кто вместо девок за коровами сейчас ходить будет? — председательша не собиралась сдаваться.
– Лучше перебиться сейчас картошкой и овощами, их потребкооперация берёт охотнее масла и сметаны, а молоко не берёт совсем, возить далеко, через три года всё отыграем, и не спорь, я уже всё просчитал несколько раз.
Баба Фрося, было, открыла рот, чтобы продолжить спор, но я решил остановить это бесполезное дело, вмешавшись в него самым решительным образом.
– Так, хватит препираться, — я вклинился между Иваном и председательшей, — к завтрашнему дню подготовьте мне все предложения и возражения в письменном виде с цифрами. Иначе получается беспредметный разговор. Ну а ты, Евфросиния Игнатьевна, просто послушай предложения Ивана Михайловича ещё раз, может, сама подскажешь ему, глядишь он, что пропустил.
Мне самому уже было понятно, что весь этот спор, безусловно касающейся всего нашего предприятия на ближайшие годы, является скорее выяснением, кто будет лидером в этой весьма колоритной паре. Баба Фрося так просто сдаваться не хочет, ну а Иван Михайлович не зря был в нашей строительной конторе главным инженером, он таких прорабов при мне по струнке строил, до которых председательше ох как далеко. Нашли они друг друга, короче, а мне разбирайся, хотя я тут уже далеко не начальник, как был там, по ту сторону портала. Скорее меня признают лидером по инерции, а может, за какие другие заслуги, не знаю.
Тем временем я потихонечку возвращался к дому Алексея Михайловича, по пути заскочив в свою избушку. Некоторое время назад тут стало просторнее и чище, так как эксперименты с мышами переехали в другое место. Дома никого не было, девушки были заняты где-то работой, я взял большую толстую тетрадь и карандаш, после всех сегодняшних разговоров у меня появилось осознанное желание вести записи происходящих со мной событий. Может быть когда-либо, на пенсии, да-да, даже мне не верится в её реальность, буду писать мемуары, вот и пригодится, авось, что важное забуду под действием старческого маразма. Моя душевная хворь как-то рассосалась сама собой, стоило заняться решением актуальных задач, голова, наконец, прояснилась, и я снова стал практически таким же, как и был ранее.
К моему возвращению Алексей Михайлович что-то показывал в углу у окна Аниськину из своих записей, увлечённо их комментируя, так что мой тихий приход остался ими не замеченным. Я сел к столу и наполнил из самовара свою чашку, который, несмотря на моё достаточно долгое отсутствие, оставался горячим.
– Что обсуждаем господа-товарищи? — обозначил я своё присутствие весьма расхожей, для нашего времени фразой.
Алексей Михайлович дёрнулся, для него моё появление было полностью неожиданным, как говорят: — 'из воздуха нарисовался'. А вот по глазам участкового стало ясно, что он-то меня сразу заприметил, ну это понятно, ветеран-разведчик, опыт никуда не исчезает за столько лет мирной жизни. Вот только как-то странно он на меня смотрит, моя фраза ему не понравилась что ли.
– А ты, Алексей Сергеевич, оказывается редиска, нехороший человек, — глядя мне в глаза смеющимся взглядом, огорошил он меня звучной фразой из советского кинофильма, который тут ещё не сняли.
Интересно, я вот никак раньше не мог понять, что это за фраза, причём тут некий овощ, так что выглядел я реально озадаченным.
– Редиска, говоришь, у меня что, рожа совсем красная что ли? — решил я уточнить это своё представление о том, что же хотел сказать главный герой из 'Джентльменов удачи' этой фразой, хотя смотрел фильм несколько раз.
– Ну как, разве непонятно, редиска она снаружи красная, а внутри белая. Нехороший человек, одним словом, в Гражданскую таких быстро к стенке ставили, как только раскусывали.
– А, понятно, так бы сразу и сказал, господа из нас не получаются, это точно, только товарищи, — смеясь от души ответил ему я. — Так и что Алексей Михайлович ты мне хотел рассказать, переключил я внимание на главного виновника этого торжества.
– Я хотел рассказать тебе об очень важном событии, которое тут ещё не очень скоро произойдёт, но с которого и начнётся упадок Советского Союза. Если мы сумеем что-либо сделать, лучше всего предотвратить его, то уже одно это полностью изменит историческую реальность этого мира.
– И что же за событие такое, неужели именно оно одно и предопределило крах Союза в нашем мире? Лично я до сих пор не представляю, из-за чего конкретно это произошло, слишком много всего было и внутреннего и внешнего.
– Ты Сергееич, помнишь конец восьмидесятых? Очереди в магазинах практически за всем, дефицит, колбасные электрички из Москвы, толпы спекулянтов? Граждане продали свою страну за жратву, шмотки, и красивые обещания светлого капиталистического будущего. Культ вещизма, охвативший всё советское общество снизу доверху, сыграл в развале Союза решающее значение.
– Да, было такое. Но, то ж в восьмидесятые, тут ещё больше тридцати лет до тех годов застоя.
– Всё так, всё так, но начнётся эта эпоха уже скоро, всего через семь лет, успеть бы нам.
– Семь лет? Алексей Михайлович, ты ничего не путаешь?
– А что ты знаешь о денежной реформе шестьдесят первого года? — озадачил он меня своим неожиданным вопросом.
– Знаю, ну вот деньги стали меньше по размеру, — я достал из кармана большую по размерам купюру в сто рублей, — и от лишнего нуля избавились, в десять раз деньги урезали то бишь. И все цены и зарплаты тоже в десять раз срезали. Если мне не изменяет память, то что-то подобное проводили во Франции ранее, и ничего плохого в этой Франции от такой реформы не случилось.
– Тебе, Сергеич, простительно не знать, ты маленький тогда совсем был. Но ведь твои родители должны были с этой реформой много чего потерять, неужели не рассказывали?
– Рассказывали, конечно, что плохо было, но вот, ни подробностей, ни причин, увы. Может они и сами не знали?
– Если городские, то, скорее всего, не знали. А вот селяне те должны были знать. С них всё и началось.
– Ничего не понял, давай по порядку, рассказывай, что и как.
– Итак, — начал свою лекцию Алексей Михайлович, — всё началось с того, что к концу пятидесятых — начала шестидесятых, в СССР выросло производство нефти. Были разведаны и разработаны множество новых месторождений, построена транспортная инфраструктура. Собственные потребности были заметно меньше количества добываемого, и после создания резервных запасов топлива на случай всяких случаев, руководство СССР стало думать, что с этим потенциалом делать. Внутренний рынок был практически насыщен и прирастал очень медленно, гораздо медленнее, чем росла нефтедобыча. Логичным выглядела идея продавать эту нефть за рубеж, благо валюта стране была всегда нужна, а что-либо ещё, кроме ресурсов, продавать на мировом рынке было сложно. И всё бы было хорошо, но тогда нефть на мировом рынке стоила совсем дёшево, чуть меньше трёх долларов за бочку (баррель), а собственная себестоимость добычи и транспортировки в СССР была соразмерна с этой ценой. То есть нерентабельно было продавать нефть за границу, если заметно не снизить цену её производства. Но так как ничего принципиального изобрести было нельзя, что снизило бы затраты техническим способом, то было принято решение девальвации рубля, так как себестоимость добычи определяется внутренней ценой денег. Если было ничего не менять, и продавать нефть как есть, то был бы простой размен рублей на валюту. Уже оно это позволило бы получить достаточную долю на мировом нефтяном рынке и весомый приток валюты. Но тут в деле были ещё страны социалистического лагеря, которые при таком раскладе просто не смогли бы быть экономически зависимыми от СССР, к чему тот стремился, получая от него энергоресурсы по дешевке. Так что простое решение напрашивалось само собой. Если в СССР практически замкнутая сама на себя экономика, то какая разница, как изменится внешняя стоимость рубля в валюте? Советские люди всё равно по 'заграницам' не ездят. А потому при проведении денежной реформы шестьдесят первого года в десять раз подешевело не всё. Доллар волюнтаристским решением установили в девяносто копеек, хотя ранее он стоил четыре рубля. Дураки могли радоваться: — 'де теперь доллар стоит меньше рубля — великое достижение партии и правительства', а по факту доллар должен был стоить сорок копеек, а не девяноста. Но ладно доллар, валюты у советских людей всё равно не было, также соразмерно с валютой, изменилась цена на золото. То есть золото сразу резко подорожало больше чем в два раза, а вот это не могло остаться незамеченным для экономики.
Алексей Михайлович налил себе чаю, отпил из чашки и внимательно смотрел на меня, определяя какое впечатление он создал своим рассказом. Вспоминая совсем недавнюю историю нашего времени, когда цены в магазинах менялись несколько раз в сторону повышения, а нули на купюрах всё прирастали и прирастали, я находил прямые аналогии, из совсем свежей истории и уже давно всеми забытой. Всегда, когда государство хочет поживиться за счёт народа, начинается разрушение сложившегося экономического уклада. Что-то потом восстанавливается, а что-то нет. Но всегда такие эксперименты рождают хаос и деградацию экономической системы. Нельзя считать народ за тупое быдло, считая, что он всё стерпит. Руководители, так решающие за счёт народа свои проблемы не имеют никакого морального права занимать свои должности. Тем временем Алексей Михайлович сделав ещё пару глотков ароматного напитка, продолжил:
– Ну, так вот, товарищ Аниськин не даст мне соврать, золото было в СССР реальным накопительным и расчетным средством на селе.
– Да, так и есть, — подтвердил участковый, — золотишко здесь любят. До сих пор в ходу царские рыжики (царские золотые монеты). И ладно, если бы только по подполам держали, за рыжики активно торгует потребкооперация и простые рыночные спекулянты, несмотря на страх получить статью с конфискацией. Даже в долг друг другу дают, опираясь на цену золота. Тут у нас, в глуши, правда, бедновато, но если потрясти народ хорошенько, то и тут золотишка немало наберётся.
Собственно, для меня самого это не было новостью. Ещё при разборке с бандитами нами было захвачено немалое количество золота в тех же царских монетах, кустарных слитках из самородного золота и ювелирных изделиях. Многие граждане СССР, помня времена Гражданской, НЭП-а и более поздние, не очень-то и доверяли советским деньгам, предпочитая что-либо более надёжное, как средство хранения своих сбережений. И для них резкое, практически двукратное подорожание золота должно было что-то значить. А если учесть то, что в золоте оценивались взятые у знакомых и родственников долги…
– Итак, золото резко подорожало и одновременно колхозники стали отказываться продавать свою продукцию в государственную торговлю по предлагаемым им ценам. Им-то всё равно, куда её девать, лишь бы платили больше. А на рынках, куда пошла эта продукция, цены разу резко пошли вверх. Ну а куда деваться горожанам, рабочим заводов и фабрик, ведь их зарплата упала пропорционально реформе? Доходило до того, что рабочие не могли прокормить свои семьи, в магазинах еды практически не стало, а на рынке цены были просто неподъёмными. Москва, Ленинград и другие крупные города снабжались хорошо, но вот на периферии стало совсем плохо. Кое-где дошло до откровенных голодных бунтов, когда по выступлениям рабочих власть применила боевое оружие. В Новочеркасске, к примеру, погибли десятки людей. И это был далеко не единственный случай. В качестве борьбы с колхозниками и их желанием сохранить свой доходный уровень в золоте, правительство начало кампанию по укрупнению колхозов, перевода их в совхозы, которые уже не могли сдавать свою продукцию куда-либо кроме гострорга. Мало какой колхоз тогда не имел долгов по взятой в кредит технике. И всех должников резко обязали расплачиваться продуктами по предлагаемым государством ценам или переходить в новую форму хозяйства — совхозы с тем же итогом. Но этот процесс шел медленно и с большими перекосами, бывшие колхозники просто снижали производительность труда, не видя для себя особого смыла в работе. Как говорилось: — 'Хочешь сей, а хочешь — куй, всё равно получишь… зарплату'. Народ сосредоточился на своих огородах и частных хозяйствах, снова работая на рынок, но началась активная борьба и с этим. Малоуспешная борьба, впрочем, но породившая массовое пьянство и алкоголизм на селе в итоге. Видя такое дело, правительство пошло на повышение закупочных цен в госторговле, но это дало скорее обратный эффект, цены на рынке повысились ещё больше, а в магазинах продуктов больше не стало, так как часто продукты с баз хранения и из магазинов шли напрямик на рынок, в обход прилавков. Так в СССР началась эпоха дефицита продовольствия, а потом и всего остального, последующие реформы последователей Хрущёва чуть сняли остроту ситуации, но ничего принципиального не изменили. Произошло формирование чёрного рынка, массовой коррупции в советской торговле, которая проникала всё выше и выше по эшелонам власти. И вместо получения валютных прибылей от продажи нефти, СССР был вынужден закупать продовольствие за рубежом, чтобы прокормить своё городское население. Потом выросла мировая цена на нефть, и всё как бы почти рассосалось, так как продовольствие на мировом рынке было дешево, и все были довольны, стоимость рубля даже подняли до шестидесяти копеек за доллар. Но как это всё аукнулась нам в начале девяностых, когда резко упала цена нефти, ты помнишь. Это-то и добило нашу страну окончательно и уже бесповоротно.
Алексей Михайлович снова смотрел на меня, ожидая мою реакцию на свой рассказ. Но что я мог ему ответить? Здесь всего этого ещё не произошло, у нас есть несколько лет, чтобы использовать наше послезнание, донеся его до высшего руководства страны. Если я ещё думал как-либо договариваться с Хрущёвым и теми, кто за ним стоит, то теперь я был твёрдо уверен, что нужно ставить всем им жесткий ультиматум. И для этого нужно иметь возможность выполнить условия этого ультиматума с нашей стороны, чего бы нам самим это не стоило. Решено, с завтрашнего дня начинаю окончательное планирование операции 'Кремль', хватит тянуть время, оно нам этого не простит.
