Лист 27.

Выехали мы в первом часу пополудни. Тангиль запряг в бричку Прыткого и Угля, я снёс вещи господина. Вещей, впрочем, немного было – два небольших саквояжа, и собирал он их сам, мне не доверил. Зато я притащил здоровенный мешок с едой в дорогу. Ну и улучил момент, ещё кое-куда сбегал и взял кое-что. Да, совсем забыл сказать: схрон свой в овраге я на зиму перетащил в другое место, поближе. Сами посудите, овраг-то снегом занесён чуть ли не по самые берега, несподручно туда лазить. Да, именно так, в доме. В том самом подвале, где основное травохранилище. Туда ведь кроме нас с Алаем никто не суётся, а уж найти там укромный уголок, и для Алая незаметный, было не сложно. Да, конечно! Паутинкой проверял. Никто без меня схрон не трогал.

Тангиль, кстати, дивился, что господин меня с собой взял. Мол, раньше никогда такого не было, всегда после Пришествия один уезжал, без слуг. Что за новшества такие?

– А что, – усмехнулся я, – он и раньше уезжал с похмелья, бледный да помятый?

– Не, такого за ним не водилось, – задумчиво произнёс Тангиль. – Выпивал на праздник одну чарку, и всё.

– Ну вот видишь, – заключил я. – Сейчас ему одному не с руки будет. Надо сопровождать. А вдруг на пути, в трактире где-нибудь, запьёт? Не видишь что ли, странный он какой-то стал? К добру ли?

Вот так и сложилось для остальных слуг объяснение, зачем аптекарь меня с собой берёт.

Но, разумеется, брал он не только меня. Ещё и кота! Как же без кота, ну сами подумайте! Зверюгу в огромной корзине повезли, была у нас такая. И похоже, только раз в год использовалась, как раз для того, чтобы рыжую тварь возить. Полбрички заняла.

Ну, отворили нам ворота, сел я на козлы, господин внутрь забрался, за меховой полог, и тронул я коней. Не торопясь, выехали на Дубовую, а оттуда, через Вторую гончарную, на Верхнюю Путянку, которая после городских ворот становится уже Южной дорогой.

Распогодилось, кстати. Серая хмарь сменилась ясным небом, и солнышко радовало собой. Низкое, нежаркое, всегда бы так… При том и мороза особого не было, да и снег в основном по низинам лежал, по обочинам, а дороги почти чистые, ездить одно удовольствие. Грязь-то замёрзла уже. Вот когда вьюжень наступит, тогда так, на колёсах, не поездишь, тогда уже и дороги под снегом окажутся и придётся вместо колёс полозья ставить.

– А кстати, куда мы, господин мой, едем? – поинтересовался я, когда южные ворота остались за спиной.

– Пока прямо правь, – ответил он, высунувшись из-за полога. – Как темнеть начнёт, при дороге, по левую руку, будет постоялый двор, его содержит некто Игартхи. Там переночуем, а наутро я тебе скажу, куда дальше.

Не хочет, значит, весь путь рассказывать. Секреты, значит, у него. Ну ладно, пусть играется в секретность, я не против, мешать не стану, мне эти игры вот так уже, по горлышко.

Дорогу описывать я вам не буду, потому что ничего интересного не приключилось. Вокруг тянулись заснеженные поля, потом справа начался еловый лес. На дороге было почти безлюдно. В самом деле, кто попрётся в такой день? Отсыпаются все после ночного пиршества. Вот и господин Алаглани там, за пологом, задремал, волчьей шкурой укрывшись.

А меня вот нисколько не клонило в сон. Какое-то возбуждение у меня было, и сам я понять не мог – то ли предчувствие пакости, то ли ожидание радости. Одно я понимал ясно: притормозившие события, наконец, снова ускорились, и скоро всё разрешится. Так я тогда, дурачок, думал.

А ещё меня волновало, что связи у меня с вами не будет. Неделя – срок небольшой, беды нет, вспомните, сколько не было связи, когда я только-только в аптекарский дом попал. Но тогда-то другое дело, тогда я вживался, и связь особо не нужна была, а сейчас… Сейчас могло случиться что угодно, а я понятия не имел, куда мы едем и что там будет. Потому надеяться следовало только на себя. Ну, разумеется, и на Высшую Волю.

К постоялому двору добрались мы засветло, солнце только-только нижним краем коснулось чёрной гребёнки леса. Остановил я коней, застучал кулаком в ворота.

Ну, постоялый двор ничем не примечателен оказался. Таких что грязи. Бричку на двор загнал, распряг лошадей и отвёл их в конюшню, проследил, чтобы им воду подогретую налили в поилки, а не прямо из колодезя, как намеревался сделать конюшенный мальчишка – за что и получил от меня затрещину и словесное вразумление. А пока я с конями был занят, господин уже договорился насчёт ужина и ночлега.

Людей в нижнем зале было немного, в основном, как я пригляделся, мелкие торговцы и разносчики. Мы ничьего внимания не привлекли, и наскоро поужинав, поднялись наверх, в снятую комнату. Кормили, кстати, так себе. Оно и сытно вроде, а не сказать, чтоб особо вкусно. Каша ячменная недоварена, мясо жестковато, пиво кислит. Впрочем, посетители таких мест – народ невзыскательный, им и так сойдёт.

Принёс я из брички туда, в комнату, корзину с котом – рыжий беспробудно дрых, видать, укачала его дорога. Зажёг свечи. Комнатка небольшая была, так что шести свечей вполне хватило. Мебели не шибко – одна кровать, застеленная серым покрывалом, табурет, круглый стол на трёх ножках, умывальник в одном углу, ночной горшок в другом. На стене даже не крючки для одежды, а просто гвозди. Позорище, одним словом. С нашим трактиром не сравнить. Пока отец мой был жив, в комнаты постояльцев полевые цветы в вазах ставили, и зеркало в каждой непременно было, и, само собой, никаких тараканов – особым порошком в углах сыпали, чтобы гнусных тварей извести, не жалели огримов на этот заморский порошок. Здесь же о том ни у кого, похоже, голова не болела, и едва зажёг я свечи – брызнули усатые по углам.

– Однако! – покрутил носом господин. – В прошлом году здесь было как-то пристойнее. Погоди-ка…

Он начал рыться в одном из своих саквояжей, откуда спустя минуту извлёк маленький стеклянный флакончик.

– Это что? – не утерпел поинтересоваться я.

– А вот как раз на подобные случаи! – он вытянул пробку и плеснул из флакончика прямо на некрашеный дощатый пол. Я уловил слабый запах – не то цветов, не то скошенной травы. – Это отвар коры алдуйской ивы, соединённый с настоем из семян горихватки. Запах, губительный для тараканов, клопов и прочей насекомой живности. Правда, действует недолго, к завтрашнему вечеру уже ослабнет, но завтра нас тут и не будет.

Я меж тем распаковал мешок.

– Думаю, господин, что все-таки не помешает нам на ночь подкрепиться, а то уж больно погано тут кормят. Время-то ещё не шибко позднее, должно быть, и восьми пополудни нет.

С этими словами я постелил на столе тряпицу, выложил на неё заранее нарезанные ломти свиного окорока, хлебные лепёшки, бутыль с подслащённым соком длинношипа.

– Да, это разумно, – согласился господин, пододвинув табурет к столу.

– И кота покормить надо, – добавил я. – Ишь, проснулся, рыжий разбойник, зыркает глазами. Может, сбегать вниз, молока принести?

– Что разбойник, это точно, – кивнул аптекарь, положив ломоть свинины на лепёшку. – Другого такого на свете нет. Но обойдёмся и без молока, дай ему мясца, а попьёт и воды. Вот, возьми его миску.

Надо же! Мне вот в голову не пришло, а господин Алаглани обо всём котовьем хозяйстве озаботился. И миска, и подстилка обнаружились в одном из его саквояжей, и даже костяная расчёска, коей он шерсть кошачью вычёсывал.

– У меня вон тоже кот был, – сообщил я, присаживаясь у стола на корточки. – Лет пять мне исполнилось, когда подобрал его на улице, совсем ещё котёнок мелкий, глаза только-только раскрылись. Видать, у кого-то сердце нежное, кошка приплод принесла, а топить рука не поднялась, просто выкинул… собакам на прокорм. А вырос вот в такого же большого и пушистого, только не рыжий он был, а чёрный с белыми отметинами. Мы его Хватком назвали. Потому что как завидит что-то на полу – и сразу хвать! И давай рвать. Очень его моя сестрёнка любила, Тааламай. Ей, как я Хватка с улицы принёс, как раз годик был, и как она говорить выучилась, так первое что сказала – слово «братик». Хватку сказала, не мне, прикиньте!

Тут я, само собой, помолчал, скорбь выказывая. Кстати, про Хватка я не слишком-то и наврал. Был у меня такой котище, в трактире. Его дядюшка Химарай задушил, когда тот с когтями на него бросился, защищал меня от плётки. Так что, братья, скорбь неподдельная.

– А всё стесняюсь спросить, – сказал я, выждав, – вашего-то кота как звать? Странно всё ж таки, кот есть, а имени нет.

Теперь уже помолчал господин, и пока молчал он, я внимательно наблюдал за его лицом. Заострились на нём скулы, легли под глазами тени – хотя, может, это просто при свечах так показалось.

– Ему не нужно, – произнёс он наконец. – Так бывает, Гилар.

– Не возьму я что-то в толк, – пробубнил я, сжирая второй ломоть свинины. – Как можно без имени жить?

– Можно, – вздохнул господин. – Причём не только коту. Знал я и человека одного, без имени. Давно, лет пятнадцать уже тому.

– Да неужели?! – удивился я. – И как же люди его звали?

– Не его, а её, – уточнил господин. – Долгая история… Хотя, впрочем, времени у нас довольно. Лишние детали опущу, а суть такова. В западном краю Державы нашей есть такое место, Харидалайя. Глухое место, из городов там только Тмаа-Гиари, да и тот, по правде сказать, не тянет на полноценный город. Большое село. В основном же там, в Харидалайе, маленькие деревушки и хутора. Хлеб там не сеют, пахотной земли мало. Живут огородами, охотой, уголь жгут, промыслы там разные ещё – корзины плетут, веники вяжут… Не буду говорить, по какой нужде я там оказался, ибо слишком в сторону пришлось бы уйти. Но прожил я в одной тамошней деревушке всё лето, и познакомился с травницей. Возраст её затрудняюсь определить. Немолода, это верно, а вот сорок ей, пятьдесят или все семьдесят, разобрать ни я не мог, ни кто другой. Жила она на отшибе, в двух лигах от деревушки, на заброшенном хуторе. Когда она там появилась, никто не знал. И как звать – тоже никто не знал. Меж собой называли Старой. Боялись её жутко, считали ведьмой.

– А она, может, и впрямь ведьма? – не утерпел я.

– В том никто из местных не сомневался, – хмыкнул господин. – В самом деле, собирает травы, лечит всякую хворь, огород у неё всегда обилен урожаем, какая бы засуха ни стояла, в садике всегда цветы, от весны до поздней осени, и яркие цветы, большие, крестьянам тамошним неведомые. Сама никогда ничем не болеет, и силы немереной – однажды телега в грязи увязла, трое мужиков как ни бились, ничего поделать не могли, а она подошла молча, взялась за оглоблю, рванула – и вытянула! При том никогда ни с кем не ругалась, и за помощь свою платы не требовала, тем удовлетворялась, что ей приносили. Денег там у людей не было, носили яйца, сметану, хлеб. Сама-то хозяйства не держала, что тоже было в диковину местным. Ну и понятно, сочли ведьмой. Кто-то клялся, что видел, как она в полночь верхом на чёрной козе над деревней летала, кто-то слышал от тёщи, что в полнолуние она лисой оборачивается, кто-то уверял, что раз в год к ней в трубу огненный змей залетает.

– Ну, таких сказок в каждой деревне наслушаться можно, – со знанием дела покивал я.

– Однако же не всё то были сказки, – тихо продолжал господин. – Я с ней сошёлся поближе местных, поскольку образованному человеку негоже разделять суеверия простонародья.

– Как же вышло, что вы сошлись? – мне и впрямь стало интересно.

– Ногу она мне лечила, в бою повреждённую. Упал с коня, а потом и конь на меня упал… Там очень непросто вышло, с ногой, переломы в двух местах, и срослось не как следует. То, что сейчас я не хромаю ничуть и боли бывают лишь изредка – всё это её заслуга. Так вот, как только смог я ходить самостоятельно, так чуть ли не каждый день к ней наведывался. Тоже удивлялся поначалу, как она обходится без имени. А она лишь улыбалась. При том не скрывала она имени. Вообще никогда его не было, сказала. А от дальнейших расспросов мягко уклонилась. Суть же в том, что учила она меня травы собирать и обрабатывать. Много я от неё взял и доныне в лекарском деле применяю. Такому, Гилар, в университетах не учат, о таком многоопытный Краахатти не писал.

– Ну, наверное, знать травы – это всё же маловато для ведьмы? – усомнился я. – Видать, ещё что-то было?

– Да, Гилар, было, – кивнул он. – Своими глазами видел я, как под её взглядом резаная рана затягивалась, а медведица, уже растерзать меня готовая, взревела и в лес ушла. Видел и большее: как шла она, Старая, ночью к реке, не касаясь верхушек трав. По воздуху шла, представляешь? Двойное полнолуние как раз было, всё видно едва ли не как днём. Не знаю, как это объяснить. Может, тайные силы природы, а может, и духи ей покровительствовали. Сейчас в учёных кругах модно отрицать существование духов, но эти отрицатели, вернее, их теории, вызывают у меня большое сомнение. Но как бы там ни считать, Старая была достойной женщиной, и никому от неё не было ни малейшего вреда.

Он помолчал, я и понял, что сейчас последует продолжение, надо только чуток подтолкнуть.

– Вы сказали «была», господин? Что же с ней стряслось?

– А ты не догадываешься, что в те годы могло стрястись с такими людьми? – ядовито поинтересовался он. – Приехали в деревню семеро боевых братьев из Праведного Надзора. Кто стукнул, не имею понятия. Тем более, не понимаю, зачем? Деревня лишилась единственного своего лекаря…

– И что же? – осторожно спросил я. – Её сожгли, да?

– Ты удивительно догадлив! – раздражённо бросил господин. – В полдень, за околицей деревне, на лугу, где сходы устраивались и где молодёжь веселилась. Вот и в тот день славное веселье вышло. Врыли в землю сосновый столб, привязали Старую цепями, натащили хворосту. Старший брат молитвословие начал, больше часа последования читал, потом уже велел зажигать факелы. А все смотрели, и я стоял в толпе. Нельзя было не прийти. И без того боялся, что шепнёт кто-нибудь братьям, как я к Старой на хутор ходил и по лесам вместе с ней шлялся, травки собирал. Но пожалел меня Творец Изначальный, ко мне надзорские никакого интереса не выказали.

И вновь повисла в комнатке тишина, лишь трещали свечи да шумно чесался кот.

– Ну и как тебе сия история? – поинтересовался наконец господин.

Я на миг задумался. О чём, спрашиваете? Разумеется, о том, случайно ли он это мне рассказал. С господином, знаете ли, ухо востро нужно держать, у него просто так ничего не бывает.

– Печальная история, – протянул я. – Жалко тётку. И ведь наверняка Надзор-то местный был, ничего и не разнюхали толком, не разобрались, а сразу туда же – костры жечь. У нас в Тмаа-Урлагайе соседом был брат Урамидхи, старенький уже. Очень нас, ребятишек, любил, всё сказки рассказывал, когда совсем мелкими мы были… а как подросли, уже и другое рассказывал. Так вот, он ранее в Надзоре служил, до старшего уездного брата поднялся, а потом решил, что стар уже, пока и на покой. Вот к нам в город и перебрался, в храме неподалёку службу правил. И говорил брат Урамидхи, что Надзор-то дело нужное, и чародеев истреблять с лица земли полагается, как то и в Посланиях сказано. Но только истинных чародеев мало, куда больше притворщиков либо ни в чём не повинных бабок-травниц. В Надзоре же разные люди служат, не всегда глубоко проникшиеся верой, не всегда чистые сердцем и уж тем более не всегда славные умом. Вот и получаются такие дела, как с этой вашей Старой. И потому, говорил брат Урамидхи, при Новом-то Порядке запретили Надзор, а кое-кого за жестокости и казнили. И добавлял шёпотом: причём не всегда тех, кого следовало бы.

– Интересные у тебя знакомства, – задумчиво сказал господин.

– Ну уж какие есть, – вздохнул я. – Так вот, вы мне про Старую рассказали, а я в ответ про другое расскажу. Тоже про ведьму… Брат Урамидхи с этой ведьмой дело имел давно уж, ещё до Серой чумы, то есть больше тридцати лет назад. И у этой ведьмы очень даже было имя, и высокое – Асидорги-тмаа, графиня, не хухры-мухры. Муж её на аргойской войне погиб, командовал правым засадным полком. И осталась она одна – молодая вдова, полная владетельница замка и окрестных земель. Крепостных пять тысяч душ, богатств немерено. Но что толку в тех богатствах, если у неё в известном месте свербит? А внешность, надо сказать, так себе. Не из тех красавиц, коим стоит пальчиком поманить, и кавалеры со всего света сбегутся. Она, конечно, всякие там притирания и мази использовала, румяна, белила и прочую женскую хитрость. Но это, как у нас в Тмаа-Урлагайе говорили, что дохлому ежу блюдце с молоком. В общем, никто на неё не западал. То есть на богатство-то западали, конечно, толпы обнищавших высокородных рядом крутились, но госпожа Асидорги-тмаа уж кем-кем была, но не дурой. Прекрасно понимала, что этим жучкам от неё нужно. А хотелось большой и чистой любви.

Помолчал я, хлебнул из кружки сока, потом продолжил:

– И вот через несколько лет её вдовства забрёл к ней в замок один старенький брат-странник. А потом как-то так само вышло, что остался там жить. Только брат этот вовсе не добрым оказался, а вовсе даже наоборот – из Братства его давно уж изгнали за увлечение чернокнижием, да ещё бабу он какую-то обрюхатил. Короче, не пожелал с Праведным Надзором дела иметь и вовремя слинял. Скитался по дорогам, подаяния просил, подворовывал… пока не оказался в Тумаролайе. Там про изнывающую графиню услышал на базаре и понял: вот оно! В общем, сумел он как-то её то ли обхитрить, то ли чарами заморочить, но только остался жить при ней, и стал её тайным искусствам обучать. Прожил так три года и куда-то делся. Брат Урамидхи говорил, что следствие так в этом и не разобралось: то ли сам помер, то ли графиня его уморила, то ли ушёл куда и пропал с концами. Главное, что успел заразить графиню чернокнижием, и стала она уже сама этим грязным делом заниматься. При том способной ученицей оказалась. А тайные искусства ей для чего нужны были? Правильно, чтобы мужчин приманивать, чтобы они к ней великую страсть испытывали. Только вот большинство из тех, кто на неё запал, долго не жили. Кто от неожиданной болезни помирал, кого разбойники убивали, кто под королевский гнев попадал и кончал жизнь свою в петле или на колу… И это двадцать лет продолжалось! А для чародейства своего графине кое-что требовалось. Хорошо сидите, господин? Так вот, нерождённые дети ей были нужны! И потому её слуги забирали в замок беременных селянок, а там как-то так получалось, что у тех случался выкидыш. Ну, селянку после того назад в деревню выпроваживали, и о том, что в замке с ней было, она завсегда молчала. Потому что такое заклятье накладывалось. Ну а если не срабатывало заклятье, то исчезала куда-то эта селянка. И никто не бил тревогу, потому что ж это её крепостные, она над ними полная владычица. Хочет – на волю отпустит, хочет – велит на ужин зажарить…

– Вроде бы что-то такое я слышал, – задумчиво протянул господин.

– Так ведь дело-то громкое было! – закивал я. – Не местный Надзор занимался, а из столицы людей прислали. Среди прочих – и брата Урамидхи, он тогда ещё только начинал в Надзоре послушание нести, ему только-только двадцать стукнуло.

– Как же получилось, что графиней заинтересовался Праведный Надзор? – поднял брови господин. – Ты ж сказал, никто не жаловался…

– Да ошибочку её слуги допустили, – охотно объяснил я. – Схватили беременную девку, потащили в замок. Думали, холопка. А это оказалась дочь знатного человека, она замужем была, зачала ребёнка, да муж её помер и родители решили выдать её за другого. За похотливого старичка, высокородного, ясен пень. А она, представьте, сбежала, в селянское платье переодевшись. Не знаю уж, говорил брат Урамидхи, на что она рассчитывала, куда бы она делась в положении, но и то верно, продолжал он, что бабы часто думают не головой, а другим местом. В общем, графинины слуги её в поле хвать, в рот кляп, и в замок. Там, в замке, она и сгинула. Но только то местные видели, и кое-кто девку опознал, и пошла молва, и докатилась до её батюшки, а батюшка тоже не совсем хрен собачий, советник городского головы в Тмаа-Ниданге. Обратился он с жалобой к королю… ну и пошло раскручиваться. Сыщики цепкие попались. Ну а потом уже оказалось, что дело то по части Праведного Надзора, и король попросил Старейшего Брата Хмиугайи Четвёртого, чтобы столичный Надзор тут поработал, ибо уж больно дело поганое… не селянка же волшбой занималась, а высокородная госпожа.

– Кончилось, насколько мне вспоминается, костром на центральной площади в Тмаа-Тумарлайе? – уточнил господин.

– Истинно так, – кивнул я. – Войска взяли замок, а графиня подземным ходом сбегла. Только недалеко ей уйти удалось, опознала её одна из тех баб, у которой в замке дитя вытравляли. Так что схватили голубушку, в железную клетку посадили. Долго Надзор с ней разбирался, два года следствие длилось. А как непреложно всё установили, так и состоялся королевский суд, и присудили ей костёр. Вот и такие ведьмы бывают, господин мой.

– А не жалко тебе её? – спросил вдруг тот. – Живой человек всё-таки… Смерть на костре – пожалуй, слишком страшная смерть.

– А что ж, по-вашему, её медовыми пряниками следовало за все злодейства кормить? – вскинулся я. – Мне её ничуточки не жалко, а жалко тех баб деревенских да тех детишек неродившихся по её вине. Да за такое тысячу костров маловато будет!

– Но ведь она всё равно пребывает сейчас в чёрном пламени преисподней, – заметил господин. – По сравнению с которым тот костёр на площади словно капля в сравнении с морем. Так не милосерднее ли было отправить её туда безболезненным образом?

– А тем бабам это понравилось бы, безболезненный образ? – возразил я. – Что бы они тогда сказали? Что никакой справедливости! А без справедливости никак, без справедливости люди звереют и всё крушить начинают. Так что очень правильно, что на костёр…

– Знаешь, – прервал вдруг меня господин, – давай-ка собирай со стола и будем спать. Завтра нам нужно рано подняться и поскорее выехать.

Правда, не вышло поскорее.