Лист 26.

Я уже говорил вам, братья, что осенью события понеслись вскачь. Так вот, это не совсем верно. После той истории с гнездом Гоххарсы как-то всё у нас до поры до времени успокоилось. Знаете, как бывает перед грозой? Вот несутся по небу тучи, скрывают солнце, ветер злится, гнёт верхушки деревьев, где-то вдали гром потрескивает, и… и ничего. Так вот и тянется это затишье, даже ветер стихает, и ни молний тебе, ни ливня… и уже кажется, что всё, пронесло, больше ничего уже не случится. А потом, когда окончательно уверился, что гроза прошла стороной – она и бабахает. Вот и у нас так вышло.

Но до праздника Пришествия всё у нас успокоилось. Я по-прежнему прослушивал и просматривал посетителей господина Алаглани, но тайного искусства никто не жаждал, все обращались к нему по обычной надобности. Я, кстати, раньше и не думал, что столько всяких разнообразных хворей на свете бывает, и что от едва ли не всякой из них имеется лечебное средство.

Работы по холодному времени у ребят стало гораздо меньше. Как начала вода в лужах к утру замерзать, так перекопали огороды и до весны оставили. Воду, конечно, таскали, но летом её куда больше требовалось. Тангиль сказал, что если зимой замёрзнет колодезь, то придётся на реку с вёдрами таскаться, к проруби. Тогда, мол, и намучаемся. Но тут же и утешил, что на его памяти такое только один раз случилось, лютая была зима.

Впрочем, господину такое безделье слуг не нравилось. Оно и верно: если слуга ничем не занят и только даром хозяйский хлеб жрёт, то от праздности у него дурные мысли в голове заводятся. И потому заставлял он всех работать в травохранилище. Перебирать сушёные травы, проветривать их, толочь в ступке и составлять разные смеси. А поскольку запасов было у господина немало, то всей нашей компании дело находилось. Даже братцев-поваров и то к работе с травами припахивали.

И только меня это не касалось. Ибо за меня господин в полной мере взялся. После многоопытного Краахатти Амберлийского, которого вынужден был я от корки и до корки освоить, пришлось изучать труды премудрого Памасиохи, который хоть и не столь зануден, как многоопытный, но написал пятнадцать томов «Наставлений по любознатству, сиречь высокому искусству проникновения в тайны природы». Там уже не только по лекарской части, там много всякого разного. И про стихии, из коих состоит любое вещество, и про пульсации человеческих мыслей, и про то, что делают с солнечными и лунными лучами различным образом отшлифованные линзы.

Нет, почтенный брат! Никаких книг по тайному искусству господин Алаглани мне не давал. Более того – всё, что он заставлял меня читать, имело визу Доброго Братства, о чём вы же мне и сообщили, в ответ на очередную мою записку с перечнем изученных томов.

И надо сказать, господин Алаглани оказался весьма строгим и въедливым учителем. Досканально проверял, что я усвоил, задавал хитрые вопросы, а кое-что требовал учить наизусть. Нет, он не наказывал меня за леность и глупость, потому что ни то, ни другое я не обнаруживал. Во-первых, потому, что учиться было интересно. Почти как с братом Аланаром. Во-вторых, изображать перед аптекарем глупость и леность мне было попросту незачем.

Вообще, как-то странно сложилось между нами. На первый взгляд, всё как и раньше. Он господин, я слуга, он велит, я исполняю. И ни словом не усомнился он, что я Гилар купецкий сын, много изведавший горя и по милости Творца Изначального попавший в услужение. Само собой, и я в общении с господином вёл себя как и положено бывшему купецкому сыну, бывшему бродяжке, а ныне личному господскому лакею.

Но вы же понимаете, братья, что кроме языка слов, есть ещё язык взглядов, есть оттенки тона, есть что-то такое между людьми, что очень легко уловить, но очень трудно выразить словами.

И вот если посмотреть с этой стороны, то я для господина Алаглани сделался чем то большим, чем просто лакей. Появился у него ко мне какой-то интерес. Мало того, что он взялся учить меня лекарским и прочим премудростям – он гораздо чаще стал разговаривать со мной. Вообще-то о пустяках – о погоде, о видах на урожай, о том, какие занятные люди порой обращаются к его лекарскому искусству (тут уж мне пришлось ногтем палец защемить, чтобы не прыснуть – ибо ещё более занятные люди обращались к другому его искусству). Говорили и о книгах – не только тех, что господин велел мне изучать. Ещё он пересказывал мне сатиры и трагедии мастера Асагуди, которые были запрещены при Старом Режиме, но зато сейчас свободно ставящиеся в державных театрах. Равно как и драмы великого Исандая, которые пришлись не ко двору Новому Порядку и любое публичное их исполнение, как знаете, наказывается плетьми для актеров и штрафами для зрителей. Вообще о Новом и Старом порядке аптекарь заговаривал неохотно, но не раз выходило, что разговор сам собой сворачивал на это.

Но мало занятий науками и разговоров! Он взялся учить меня основам воинского искусства, обращению с оружием и ручному бою! Вот это, братья, оказалось для меня тяжёлым испытанием, ибо очень трудно скрыть имеющуюся сноровку. Изображать Гилара, купецкого сына, впервые в жизни повернувшего ворот арбалета или взявшего саблю прямым хватом – это, знаете, мало приятного. Лучше уж сто страниц многоопытного Краахатти наизусть затвердить.

Конечно, можно это объяснить простой скукой. Осень, погода мерзкая, темнеет рано, надоели болячки посетителей, и хочется как-то развлечься. Но я аккуратно поговорил с Тангилем и выяснил, что раньше господин никогда ничем таким своих лакеев не занимал. Исполняют обязанности, и ладно.

И всё больше сгущались у меня нехорошие подозрения. Кем бы ни считал меня господин – но явно не тем простачком-Гиларом, купецким сыном, каким я всё время старался выглядеть. Что-то он такое вообразил на мой счёт, и давно – задолго до той ночи, когда Алиша спасли. Ведь грузить многоопытным Краахати он начал вскоре после того, как сделал меня лакеем. После той ночи всё просто резко усилилось.

Кстати, хоть я и скрывал от ребят, чем мы с господином занимаемся, а Халти как-то всё же прознал, что меня лекарскому искусству обучают. И начал страшно ревновать. Ужасного ничего себе не позволял, но по мелочи стал изводить. То шуточку дурацкую отпустит, то, когда я в людской сплю, в тюфяк мне дохлую мышь засунет, а то и просто молчит с наглым видом, на слова мои не обращая ни малейшего внимания.

Не то чтобы очень он мне жизнь отравлял, но неприятно было, что внушает он всем нашим, будто я у господина любимчик. Это же и для дела неполезно!

Впрочем, не будем о Халти, ибо особого вреда от него всё же не случилось. Вернёмся к господину Алаглани.

Не раз и не два казалось мне, что он собирается о чём-то со мной заговорить, но в последнюю минуту не решается. И радовался я, что не решается, потому что вот сказал бы он: «Пришло время, Гилар, поговорить открыто. Кто ты на самом деле?» – и что бы я ответил? Пробубнил бы про Гилара, купецкого сына? Неубедительно бы вышло. Кормить его запасными легендами? Это лучше, но всё равно сомнения у него остались бы.

И терзался я вопросом: кем же он меня считает? Если нюхачом – так почему не выгнал? Вот скажет: «Ненадобен ты мне боле, Гилар, получи причитающееся жалование и ступай с миром» – и всего делов. Либо телегу вызвать. В конце концов, если бы решил он меня погубить, так при его лекарском искусстве чего проще? Наверняка такие яды знает, что ни я, ни любой другой нюхач ничего бы не заподозрили, пока не оказалось бы слишком поздно.

Значит, я для него всё же не нюхач. Чародею, более всего опасающемуся огласки, нюхач не нужен. Это ж полным дураком нужно быть, чтобы, заподозрив меня в нюхачестве, оставить в доме. А господин Алаглани уж точно не дурак.

Вы спрашиваете, подумал ли я о той возможности, что он просто воспылал ко мне греховными чувствами? Я что, братья, совсем тупой? Я что, не понял бы? Нет, ничем он таким не воспылал. Да и как вскоре вы от меня услышите, всё у него по этой части было правильно. О том уж не говорю, что никогда не был он со мной особо ласков, а напротив – строг и язвителен. Хвалил крайне редко, зато ругал то и дело. Драть – нет, после того давнего случая с пожаром в сарае пальцем не тронул. Наказывал исключительно заучиванием наизусть занудных сочинений.

Потому – загадка, и мучительная. Самое же печальное во всём этом было то, что почти полгода провёл я в аптекарском доме, а главного так и не разнюхал. Невелик труд определить, что господин лекарь занимается тайным искусством. А вот в чём его сила и в чём его слабость? Как его чары сплетены? Ни на шаг не приблизился я к разгадке, и оттого было стыдно мне и досадно.

Но что я мог сделать? Чуял, что где-то совсем рядом тайна его скрыта, что рукой до неё подать. Но тут как с локтем – попробуйте-ка укусить. Да, конечно, добрый брат, я применял способ последовательных исключений. Первым делом исключил чтение заклинаний – никаких заклинаний от господина я не слышал, да и заклинательных книг нигде в доме не обнаружил. Хотя, не спорю, могли быть и тайники. Потом, та же лаборатория, куда мне до поры ходу не было. Впрочем, когда попал туда – а случилось это уже к весне – там не обнаружилось ничего, что давало бы ключ. Лаборатория как лаборатория, он там лекарства делал. Очаг, тигли, колбы, пробирки… У нашего брата Агимасая точно такая же. Предметы силы, или попросту говоря, талисманы и амулеты? Один такой вроде был, изумруд на цепочке. Хотя всё равно нельзя это считать твёрдо установленным. Что я видел? Что изумрудом этим он людей на честность проверял, про флюиды толкуя? Ну так может, просто на испуг брал? Мало ли мы, братья, знаем таких ловких шарлатанов, выдававших себя за великих волшебников? Ну, ещё Алиша он этим изумрудом как-то целил, круги возле головы делая. Но опять же, где уверенность, что это чары? В конце концов, господин Алаглани мог честно заблуждаться, думая, что изумруд его магический. Чёткого, железного доказательства всё же не было.

Что ещё? Принесение жертв демонам? И где они, эти жертвы, хотел бы я знать? Пускай не человек, пускай мелочь какая, мышонок там или голубь. Думаете, я не обнаружил бы, что от них осталось? И думаете, не почуял бы запахи от их сожжения? Куда выходит вытяжка из лаборатории, я установил в первый же месяц. Да ведь и жертвы, как вам известно, просто так демоны не принимают, нужен ритуал, на полу и на стенах знаки нужны, чёрные свечи опять же. И где всё это?

Вытягивание жизненной силы из людей, как упыри из Гоххарты? Во-первых, покажите мне этих людей! Мы, то есть слуги, были все здоровы и телом, и душою, никаких жизненных сил не теряли. Сами же знаете, что бывает с выпитым человеком. Во-вторых, тут опять же ритуал потребен.

Была, правда, одна смущающая меня штука. Те самые «проверки здоровья душевного и телесного», которые господин всем нам время от времени учинял. Там и впрямь подозрительно – свечи, зеркала… И лекарская наука такого способа не знает, о чём мы с вами уже говорили. Но, однако же, ни малейшего вреда никто из нас от проверок этих не испытывал, а стало быть, жизненной силы не лишался.

В общем, терзался я мыслями, изучал под руководством господина мудрые книги, убирался в его покоях и учился по-воински саблей махать, а меж тем осень как-то незаметно перешла в зиму. В пятый день месяца Стуженя выпал снег, да так и не растаял. В доме давно уже топились печи, а нам выдали тёплую одежду – полушубки из овечьей шерсти, рукавицы и шапки на каком-то дешёвом меху. Алай острил, что на крысином. Да хоть на мышином, главное, ушам тепло.

В канун праздника Пришествия господин избавил нас от работы с травами, осталась только обычная хлопотня по дому. Ну и Тангиль распорядился, чтобы Алай и Дамиль, как наименее занятые, помогли братцам-поварам с праздничным угощением.

А угощение, к коему приступили мы по обычаю, едва только полночь пробило, вышло на славу. Не как в графских домах, конечно, но не хуже, чем некогда потчевали мы состоятельных гостей в нашем трактире. Были тут и свиной холодец, и нарезанный толстыми ломтями окорок, и пироги с начинкой мясной, грибной, яичной, и копчёная рыба красная да белая, и тушеный с капустой гусь… и много всего по мелочи. Господин и пива ячменного нам дозволил. Сказал, раз в году можно.

Он, кстати, с нами праздновал. Ну и кот, понятно, здесь же, на плече у него устроился. Сидел господин во главе стола, и только тем от нас отличался, что я ему в серебряную чарку вина харамайского по его указке подливал.

Встал господин, прочитал положенную благодарственную молитву Творцу Изначальному, и просительную молитву о ниспослании доброго года, выдул одним махом чарку, и началось у нас веселье. У нас – в смысле у слуг. Сам же господин Алаглани был хмур, пил много, а закусывал недостаточно. Кот сидел-сидел, а потом соскользнул с его плеча, трубой хвост задрал и наверх проследовал, в кабинет. А я, когда увидел, что господин уже в двух шагах от полного изумления, вежливо шепнул ему, что пора и баиньки. Взял его за локоть, поднял и не спеша повёл в спальню. Шёл он, надо сказать, своими ногами, не пришлось мне на своём горбу тащить пять с лишним пудов его веса, но заметно было, что ноги ещё работают, а голова уже нет.

Замечу, это второй раз был, как надирался наш аптекарь вдрабадан. О первом я уже рассказывал, ну, после похорон Хассинаи, а вот зачем он на праздник такое над собой учинил? О том спросил я его наутро, подав огуречного рассолу. Надо сказать, что утром телесно он маялся, но ум уже в разум пришёл.

– Что-то стал ты, Гилар, слишком дерзок, – выхлебав рассол, поделился он своей догадкой. – Где ж такое видано, чтобы слуга распекал господина своего?

– Я не распекаю, я просто интересуюсь, – уточнил я, даже не потрудившись сделать виноватый вид. – В наставлениях многоопытного Крааахатти сказано: «И о том ещё надлежит ведать приступающим к целительскому делу, что неумеренное потребление вин, причём как крепких, так и слабых, многими опасностями для тела и духа чревато, ибо проникая в кровь, а из неё в чёрную и белую желчь, производит заключённая в вине субстанция немалые разрушения, меняя направление вращения потоков жизненной силы и через то производит в уме пагубные изменения…». Ну там ещё восемь страниц про это. Господин, зачем вам нужны пагубные изменения? Потом, опять же, чему нас учит премудрый Памасиохи? Во всём надлежит соблюдать меру…

– Выучил на свою голову! – скривился господин. – А если я сейчас прут возьму?

– Не возьмёте, – расстроил его я. – По двум причинам. Во-первых, замёрзли прутья, кусты ведь сперва снегом занесло, а с позапрошлого дня как потеплело чуток, так наледь образовалась. Раньше нужно было озаботиться и впрок заготовить. А теперь чего уж… до весны ждите.

– А вторая причина? – поинтересовался он. И мне даже почудилось, что за суровым тоном скрывается смех.

– А вторая причина в том, что я прав, – припечатал я твёрдо. – Вы лекарь и сами всё понимаете, не хуже многоопытного с премудрым. Издеваетесь над своим телом, а оно, между прочим, не только вам принадлежит. А ещё и тем, кого вы лечите. Вот, положим, прибегут сейчас, скажут, что у гражданина Благоуправителя кишки наружу лезут и срочная операция нужна, а кроме вас, некому. И что? Вы трясущимися реками резать станете? Да такими руками вы не то что скальпелем – вы и прутом махать не смогли бы. И отрезали бы гражданину Благоуправителю по ошибке что не надо, а оттого всей Державе полный карачун приключился бы…

Он всё-таки не выдержал и заржал. Чего я, собственно, и добивался.

– Вот что, Гилар, – успокоившись, привычным голосом сообщил он. – Сегодня я отправляюсь в деловую поездку, и отсутствовать буду примерно неделю.

Ага! Ну, этого следовало ожидать. Мне ж Тангиль давно ещё рассказывал, что всякий год после Пришествия уезжает куда-то господин на несколько дней, уезжает один, и ни разу ещё тот порядок не нарушался.

– Понял, господин, – кивнул я. – Что собирать? Когда выезжаем?

– Что значит «выезжаем»? – вылупился он. – Я еду один.

Вы понимаете, братья? Неделю он будет без моего пригляда! А может, как раз там-то и зарыта его тайна? Может, только там я найду разгадку всему? И решил я рискнуть. Боялся, конечно, что телегой дело кончится, но уж больно хотелось мне сломать дурацкое это положение дел, когда дни идут за днями, а толку никакого. Может, я ещё несколько лет здесь проведу, в аптекарском доме, а так ничего не раскопаю и не разнюхаю? Да, мельницы наши медленно мелют, но вы же сами мне говорили: чем раньше получится, тем лучше для всех.

– Нет, господин, – заявил я, глядя ему в глаза. – Мы вместе поедем. Дорога – дело такое… всякое в дороге случается. Так что нужен вам расторопный слуга. Что, скажете, не расторопный я? Неужели, думаете, от меня пользы не будет?

Ну всё! Внутри у меня как сжалось что-то. Сейчас начнётся! Впервые поступил я, как никогда бы не повёл себя купецкий сын. Ход сделан, и назад не повернёшь. Добро ещё, если просто выдерет… а то ведь и выгонит.

Но сами знаете, есть поговорка: кто по нужде рискует, того Создатель милует. Так оно и вышло. Долго он смотрел на меня, и метались тени в его серо-зелёных глазах. Кривились тонкие губы, сжимались пальцы.

– Что, мир захотелось поглядеть? – произнёс он наконец скучным голосом. – За год скитаний не насмотрелся ещё?

– Чего я там, в мире, не видел? – широко улыбнулся я. – Нет, господин, я же о вас забочусь. Со мной вам будет лучше. Неправильно это было бы, меня не взять. Серьёзная была бы ошибка…

– Ошибка, говоришь? – прищурился он. – Я вот даже не знаю, когда я ошибся… Может, когда полгода назад тебя из канавы вытащил? Хотя… Ладно, уболтал. Возьму с собой, авось, пригодишься. Но смотри: если что, уши отрежу и съесть заставлю. Сырыми!

Да уж, напугал так напугал! Я готов был плясать от рядости, но плясать не стоило. Степенно поклонился, забрал кружку от рассола, и тазик, ночью господину пригодившийся.