1

Алеа вошла в салон и обнаружила, что тот пуст. С нарастающим раздражением она нетерпеливо огляделась, а затем выразила раздражение в словах и улыбнулась, ощутив веселье, отдающее насмешкой над собой. Ведь она же возмущалась: «Как это Магнус смеет не быть здесь, когда мне нужно с кем–то пообщаться?», как будто у него в жизни только одна цель — забавлять её!

Ну, это конечно же не так. Его дело — обеспечить её этим чудесным космическим кораблём с его роскошной меблировкой, гурманской едой и напитками, и охранять ей спину в бою. Для чего же ещё нужен мужчина?

«Для любви», казалось ответило что–то у неё внутри, но она шарахнулась от этой мысли. Родители, которых она любила умерли, и оставили её одинокой и беззащитной; соседи, которых она считала друзьями, выступили против неё, чтобы завладеть её наследством. Парень, клявшийся ей в вечной любви и соблазнивший её, после посмеялся над ней и с презрением отверг её. Намного лучше иметь товарища по оружию вроде Магнуса, настоящего друга, непоколебимо преданного ей, пусть даже эта преданность была настолько меньшей, чем преданность возлюбленного — да и вообще, чего она хотела от любви? В ней не было никакого удовольствия, только боль. О, разумеется, знание, что она делает своего парня счастливым, доставляло–таки удовольствие, удовольствие внушала его страсть, та сила, с какой он жаждал её, его потребность в ней — но её тело не получало никакого удовольствия.

Но вот Магнус, с его чувствительностью, скрытой под скорлупой бесстрастия, с обузданным огнём эмоций, которые он фокусировал только на Народе, какой бы там это народ ни оказался в данный момент: окажись он с ней в постели, то занятие любовью могло бы стать…

Она гневно отбросила эту мысль. Эти барды все врали, поэты все врали, нет в любви никакого удовольствия! И кроме того, к чему подвергать опасности прочность их отношений ради романа, который мог обернуться неудачей?

Или же мог всю их жизнь достигать все больших высот…

«Поэтический вымысел», — сердито сказала она себе и отправилась на поиски Магнуса, уже сердясь на него за то, что он оставил её жертвой этих мыслей и чувств. Она конечно могла спросить, где Магнус, у Геркаймера, корабельного компьютера, но ей почему–то думалось, будто она и так это знает. Если Магнус не у себя в каюте и не в салоне, то он вероятно на мостике. Зачем ещё спрашивать?

Поэтому она направилась вниз по трапу, высокая стройная женщина в свободном корабельном комбинезоне, скрывающем хорошую фигуру, длиннолицая особа со слишком большими глазами и слишком широким ртом, со слишком маленьким носом для точёных плоскостей лица воина, современная валькирия, рождённая, скорей, от смертных мужчины и женщины, чем от богов, в знак чего её длинные жёлтые волосы были заплетены в две косы и свёрнуты в спираль у неё на голове, словно подшлемник.

Она поднялась по винтовой лестнице и окунулась в царящую на мостике тишину. Там конечно же было темно, светились только огоньки на никогда не задействуемом пульте управления, позволяя проецируемым звёздам виднеться на куполе потолка, чтобы пилот видел, на какую звезду он держит курс. Она и сама подняла взгляд, захваченная мощью и величием галактики. И глядела на звезды несколько минут, дольше чем собиралась, прежде чем оторвала от них взгляд и посмотрела на силуэт одинокой фигуры на фоне усыпанного мелкими звёздочками хвоста Дракона.

Несколько минут она глядела на него, дивясь этой его семифутовой фигуре со всей её массой мускулов, которой по идее полагалось бы казаться маленькой на фоне этой величественной звёздной панорамы, а затем посмотрела повнимательней, чувствуя его безотчётную печаль, давая ей просочиться в себя, пока не разделила её с ним, теряясь в догадках.

Теряясь в догадках? Почему? С чего бы этой печали быть безотчётной? Ведь какую бы боль ни причинила ей любовь, Магнус пострадал от неё намного сильнее. Подробностей она не знала, слишком сильно чтя его личную жизнь, чтобы прибегать к углублённому чтению мыслей Магнуса, но по обронённым то тут, то там неосторожным словам у неё сложилось впечатление, что какая–то молодая хищница терзала его сердце, перекидывая его эмоции туда–сюда от любви до полнейшего унижения, и не единожды, а вновь и вновь, просто ради удовольствия растоптать его. Её–то парень по крайней мере сделал с ней такое только раз, да и тогда больше ради наслаждения её телом, чем причинения ей горя, и отверг он её ради гарантии избавления от такого бремени, как здоровенная неуклюжая девица, а не с целью вкусить её боль.

Хотя этим он, казалось, тоже наслаждался…

Она сердито отбросила воспоминания о нем, яростно сосредоточившись на большой фигуре в противоперегрузочном кресле, откинув голову назад, уставясь неподвижным взглядом на звезды. К чему ей помнить о том предателе, когда у неё есть в реальности друг, который волновался за неё больше, чем вообще кто–либо, кроме её родителей? И какое он имел право глазеть на звезды, когда здесь его отвлекала она, живая и материальная? Она шагнула вперёд с готовыми сорваться с уст сердитыми словами для пробуждения его от летаргии, вернуть к той жизни, которую они с ним вели — но когда приблизилась, то увидела в его глазах несказанное горе. Она притормозила, давая ожить своим более нежным чувствам, симпатии и заботы, и очень мягко спросила:

— Что тебя гнетёт, Магнус?

Он выпрямился, остановив взгляд, казалось блуждавший до тех пор по оборудованию мостика, на её лице, и затем на целую минуту задержал на нем, прежде чем ответил:

— Мой младший брат.

Слова гнева снова готовы были сорваться с её языка, гнева на того младшего, который мог причинить боль своему брату, но она сдержала их, затолкала их поглубже, зная, что младший д'Арманд, титанический телепат, находящийся в таком отдалении на родной планете Магнуса, едва ли стал бы тратить огромные количества энергии необходимой для донесения своих мыслей до Магнуса через столько световых лет, не будь на то веской причины.

— Какие новости может сообщить брат, чтобы так опечалить тебя? — тихо спросила она.

— Новости о нашей матери, — ответил Магнус. — Она умирает.

В последующие дни Алеа говорила немного, но ни разу не отошла далеко от Магнуса, пытаясь приободрить и утешить его одним лишь своим присутствием. Она хорошо помнила свои бдения над умиравшей матерью, помнила ещё большую боль, причинённую ей последними днями отца, ещё большую потому, что не с кем было разделить её, не было никого, чья боль уменьшала бы её собственную.

Она вовсе не считала несправедливым, что у Магнуса есть способный утешить его друг, тогда как у неё его не было — её лишь радовало, что ему не придётся переносить это долгое путешествие домой одному.

В минуты откровенности ей приходилось признать: её также радовало, что он наконец нуждался в ней на свой лад.

Поэтому она все время оставалась около него и ждала, наблюдая его профиль на фоне звёзд или его, сидящего в салоне в конусе света от скрытой лампы, видя, как он, время от времени, подымает взгляд, поражаясь, завидев её напротив, и в достаточной мере вспоминает о хороших манерах, чтобы спросить, как она, попытаться завязать разговор, и она тогда, в надежде оказать ободряющее и положительное влияние, начинала улыбаться и болтать о ничего не значащих вещах, но о таких, которые, как она знала, его интересуют — о литературе, об искусстве, о науке — до тех пор, пока его внимание не начинало угасать, а взгляд не делался блуждающим, и тогда уж она сворачивала разговор и возвращалась к чтению.

Чтению! Она ведь даже читать не умела, когда он повстречал её на дороге, на её родной планете Мидгард, где грамотными были только аристократы. И драться она тоже не умела, когда сбежала из рабства, сумев пережить ночь–другую одна и без друзей в мире, разрываемом на части войной и ненавистью, в лесу, кишащем волками и медведями. Магнус тогда — ну не то что принял её под своё крыло, хотя ощущение складывалось именно такое. Как ей думалось, он тоже не воспринимал это в таком разрезе, хотя, как подозревала Алеа, знал, что предоставляет ей защиту. Но он этого не сказал, говорил лишь, что рад будет иметь спутницу. Поэтому он шёл с ней по дорогам, учил её драться и применять талант телепатии, который был зарыт всю её жизнь и о котором она никогда не знала. Вместе они бросили вызов опасностям её мира и привели в действие цепь событий, которая пресекла постоянные попытки её собственного народа тиранить другие народы Мидгарда.

А затем, завершив дело, которое он явился выполнить, Магнус вызвал свой звездолёт, и она стояла застыв, зная, что её снова покинут — но Магнус взял её на борт, дал ей новую жизнь, когда рухнула прежняя, забрал её с собой в странные и удивительные миры, где люди мучились, столь же нуждаясь в помощи, как и она сама. Они отбивались от диких зверей и ещё более диких людей, вставая спиной к спине, усердно старались спасти слабых и угнетённых, узнавая, как они нуждались друг в друге в бою, а потом и в повседневной жизни — и за все это время он ни разу не протянул руки, пытаясь коснуться её, и не произнёс ни одного вкрадчивого слова, пытаясь завлечь её в постель.

Это было почти оскорбительно, на самом–то деле, да только она теперь знала — он понимал, что это разрушило бы протягивающийся между ними хрупкий мостик доверия. А кроме того, он на самом–то деле, похоже, мало интересовался ею как женщиной, и вообще чем–либо интимным, если уж на то пошло. Теперь, однако, доверие сложилось, стало прочным несмотря на её вспышки и оскорбления, и она теперь ловила себя на возникающем то и дело желании, чтобы он таки касался её — но когда Алеа ловила себя на этой мысли, то приходила от неё в ужас. Хватит с неё и прошлого, когда один юноша воспользовался ею и с презрением отверг её! Возникшая дружба с Магнусом намного лучше этого!

Хотя наверное их отношения могли бы быть ещё богаче.

Однако сейчас не подходящее время думать об этом, при Магнусе, настолько погрузившемся во мрак, настолько боящимся не добраться до дома вовремя — и поэтому она сидела и читала, или же чистила и смазывала свою кожаную сбрую, а потом точила клинки, или приносила ему чашку чая, когда заваривала его себе, забирала чашки, которые он рассеянно отдавал ей, мягко заставляла его есть, и не давала ему увидеть, насколько пугала её его потеря аппетита.

Фактически, она делала все, что следовало делать хорошей спутнице, все, что мог сделать боевой товарищ, и, постепенно, мало–помалу, он начал говорить с ней, произнося сперва только одну–две фразы, потом целые предложения, и наконец длинные сбивчивые монологи о своём детстве, о первых путешествиях, о родителях, о братьях и сестре — но всегда резко останавливался, когда соображал, что начинает говорить о своём последнем приключении, о той женщине, которая жестоко ранила его, о причинах, по которым он покинул дом.

— Понимаешь, я не мог просто быть сыном своего отца. — Сказав это, он глянул ей прямо в глаза, чего теперь почти никогда не делал. — Я не мог быть просто его продолжением. Я должен был быть самим собой, самостоятельным, а дома я никогда не смог бы быть таким, если бы не выступил против него — и потому я вместо этого уехал.

А Алеа слушала и кивала, с горящими глазами, жадно впитывая все эти сведения о Магнусе–мальчике, Магнусе — тяжко раненном любовнике, отправившемся в путешествия, Магнусе–сыне и брате, Магнусе–личности, человеке, как жаждала узнать его вот уж три года, но так и не узнала.

В ответ, когда он спрашивал её, каково это было, расти самой высокой девушкой в мидгардской деревне, чересчур высокой во многих отношениях, ей было как–то неудобно отказываться отвечать, сколь бы острую боль ни причиняли вызванные воспоминания — но рассказывая ему, она обнаружила, что боль померкла, что ей теперь под силу справиться с ней, что она может просматривать воспоминания и дорожить хорошими и растворять плохие. О, они по–прежнему оставались насыщенными болью, но не обладали больше силой калечить её. Она знала, что может теперь противостоять им, противостоять любому из тех людей, кто причинял ей боль, противостоять хоть всей деревне при Магнусе рядом с ней — и Алеа знала, что он всегда будет там, даже без удерживающей его как на привязи приманки секса, что она стала столь многое для него значить — и парадоксально, это вызывало у неё ещё более сильную жажду ощутить его прикосновение, ставшую настолько сильной, что сделалась почти невыносимой, хотя она и знала, что секс несёт только боль, что сопровождающие его чувства вызывали ещё более острую боль — в ней росло убеждение, что с Магнусом все будет иначе. Она говорила себе, что ей хочется делить ложе с Магнусом лишь ради уверенности в нем, и что в этом нет никакой необходимости, так как она могла быть намного больше уверена в нем как в боевом товарище, что их постоянно углубляющаяся дружба намного вернее и значительней, чем когда–либо могла б быть романтическая любовь, что ей не нужно неотделимого от такой любви обнажения душ, что интимность, разделяемая ими сейчас намного значительней, чем доверие любовников, что она могла б быть ближе ему как истинный друг теперь, когда беспокойство и горе делали его более уязвимым, чем он когда–либо бывал.

Но что–то глубоко внутри неё отказывалось в это поверить, в это, во все это.

И поэтому звездолёт мчался сквозь вечную ночь, неся в себе двух человек, которые наконец узнавали друг друга так, как никогда не знали раньше.

В коридоре замка прозвенел вопль, и Род было вскочил, а затем оглянулся на бледное лицо Гвен на подушке, обрамлённое длинными локонами рыжих волос с белыми прядями. Она открыла глаза, считывая его беспокойство и улыбаясь.

— Иди к ней, обеспокоенный отец. Я буду ещё жива, когда ты вернёшься.

— Знаю. Все равно я не хочу покидать тебя, если не вынужден. — Род снова уселся на постель, укачивая её руку в своей. — Тяжело видеть тебя больной в то время, как наша дочь рожает.

— Заверяю тебя, я протяну ещё немного, — промолвила Гвен с улыбкой, которая вдруг просияла сквозь её болезнь. — Однако дело сие женское, и лучше будет, если ты предоставишь его Корделии и её повитухе.

— Да, полагаю, так лучше. — Род сумел улыбнуться. — Мне пришлось пережить четверо твоих родов и примириться с тем, что я никак не смогу уменьшить твою боль. Можно б подумать, что к этому времени мне бы полагалось уже привыкнуть к этому.

— Сие длилось много лет, — допустила Гвен. — Впрочем также, с дочерью все обстоит иначе, чем с женой. — На лице больной впервые отразилось её собственное беспокойство. — И я тоже должна смириться наконец с сей беспомощностью. По крайней мере я могу разделить с ней боль и придать ей немного сил.

— Ты слишком слаба для этого! — Род в панике схватил её за руку. — Не истощай себя!

— Тело моё может и ослабло, — заявила ему Гвен, — но дух мой ещё силён.

Тишину в коридоре разорвал ещё один вопль. Род с содроганием поднял взгляд, но Гвен тихо произнесла:

— То последний такой. Дитя родилось. Род резко повернул голову, уставясь на неё.

— Ты хочешь сказать…

— Подожди. — Рука Гвен сжала его руку. — Мы и так увидим достаточно скоро.

Тем не менее, казалось, прошёл целый час, прежде чем в дверях появилась повитуха, держащая на руках завёрнутый в одеяло узел, издающий невнятное гуканье.

Гвен протянула руки, внезапно снова обретя силы:

— Дай мне!

Повитуха подошла и положила свёрток ей на руки. Гвен принялась укачивать его с сияющим лицом, вся светясь такой радостью и восхищением, что почти напугала Рода. Он осторожно протянул руку немного пошире открыть одеяльце у неё на сгибе руки — и увидел самого себя — темноволосое, сморщенное, розово–красное личико с торжественно закрытыми глазами. Род подивился мудрому, даже глубоко задумчивому выражению этого личика и снова терялся в догадках, от какой же такой мудрости отказываются души для того, чтобы родиться, в том светлом мире, из которого являются они.

Затем он поднял взгляд на жену и вновь затрепетал при виде затопившего её лицо выражения почти обожания и экзальтации. Может ли быть так, что один только этот ребёнок будет сохранять её жизнь?

— Теперь я прожила своё наиболее истинно и полностью, — тихо произнесла Гвен. — Какую ж большую радость, чем сия, может таить для меня жизнь?

Род надеялся, что очень заключительное звучание этим словам придало лишь его воображение.

Одна точечка света на куполе мостика стала наконец ярче всех других, набухла наконец в небольшой кружок, и Алеа поняла, что они приближаются к дому — по крайней мере к дому Магнуса; она сомневалась, что он когда–нибудь сможет стать и её домом или будет нужен ей. Когда диск увеличился, Магнус сделался даже более напряжённым; он начал набрасываться на неё, если она говорила что–то не то. Ей удавалось подавлять вспыхивающее в ней желание огрызнуться, говоря себе, что он будет в состоянии расслабиться, когда минует травма вызванная его возвращением домой, что потом он пожалеет о сказанном. Она душила в себе гнев за то, что он, казалось, даже не замечал её, настолько его поглотила предстоящая встреча с семьёй, которую он покинул десять лет назад, и хотя она решительно противилась искушению прочесть его мысли, ей все равно удавалось определить, о чем он думает:

«Как они изменились, родные которых он покинул? Насколько преданными они чувствовали себя из–за его отъезда? Будет ли его ждать какая–то радостная встреча, какая–то любовь?» Он ведь много раз говорил ей, что «Нельзя снова отправиться домой», и она ему верила — так каково же должно быть теперь ему возвращаться назад, когда он знал, что тот дом, который он знал, затерялся в тумане прошлого?

А затем Магнус поднял на неё взгляд, в том вечном сумраке салона глаза его внезапно сфокусировались на ней, и предупредил:

— Грегори говорит, нам можно приземляться — на ночной стороне, конечно, так, чтоб не напугать крестьян.

— Наш обычный подход. — Алеа осмелилась улыбнуться.

Магнус на мгновение уставился на неё, а затем улыбнулся в ответ с удивившей её теплотой и потянулся схватить её за руку, и в ней что–то растаяло.

Затем он отпустил её и обратил взгляд к обзорному экрану, на котором плавал исполосованный облаками диск, и посоветовал ей:

— Лучше пристегнись.

Подлокотник противоперегрузочного кресла со щелчком раскрылся, поднялся закреплённый шток. Алеа протянула его поперёк своего тела и прижала к спинке кресла, где тот и закрепился, после чего она и вцепилась в него такой хваткой, которая не могла ослабнуть, даже если корабль разобьётся в опилки. Она почувствовала давление спуска, почувствовала, как это давление ослабло, когда Геркаймер противопоставил ему искусственную гравитацию, почувствовала перетягивание каната природных сил, противостоящих искусственным, тогда как огромный диск на экране заполнил его целиком и оказался каким–то образом уже не перед ними, а внизу, мимо тянулись реки и горные цепи, накатывала, поглощая их, ночь, а потом только отблеск отражённого от облаков лунного света, пока не накатился, рассеивая темноту, дневной свет. Теперь, когда они неслись над поверхностью планеты, ей удавалось различить заплаты полей, и она расслабилась при знакомом ощущении приближения к средневековой планете, на мгновение позабыв о напряжении, которое возникнет, когда они совершат посадку, о встрече со знакомыми Магнусу людьми, которые могли вырасти и превратиться в незнакомцев.

На экран снова накатила ночь, но на этот раз в ней то тут, то там виднелись огни городов, огни, которые исчезли, когда ночь сделалась совсем глухой, а когда вернулся дневной свет, она различила ниточки дорог, тянущихся от одного скопления крыш к другому. Они проплывали по экрану намного медленнее, когда звездолёт сбросил скорость, тормозя до тех пор, пока не смог совершить посадку, не завалив целый лес. Когда ночь наступила в третий раз, она уже очень ясно видела отдельные дома, амбары, и даже точки, которые были пасущимися коровами. Тёмная клякса на экране сделалась посеребрёнными лунным светом вершинами деревьев, которые проплывали по экрану так медленно, что казалось почти не двигались, а затем внезапно увеличились и унеслись прочь, скорость казалось возросла, когда корабль снижался, и сердце Алеа подступило к горлу, как бывало всегда, ведь сидевшая в ней первобытная крестьянка была не в состоянии поверить, что они не упадут с неба и не ударятся о землю, где их прихлопнет как мух. Все её тело напряглось, давя на амортизационные ремни, словно она могла замедлить спуск корабля собственной силой, даже покуда она бранила себя, называя глупой варваркой. А затем проносящиеся вершины деревьев начали замедлять свой бег и снова становиться отдельными массами, массой, которая раскрылась в огромный неровный круг поляны с тянущейся по одной стороне серебристой нитью реки, круг, который, казалось, медленно проплыл в поле зрения, затем так сильно увеличился, что деревья по краям исчезли из виду, а скопление точек в верхней части экрана выросло в людей, которые в свою очередь уплыли за пределы обзора. Затем последовал толчок, очень–очень лёгкий, и тёмная масса внизу превратилась в отдельные неподвижные травинки, и Магнус освобождался от амортизационных ремней, подымался во весь свой рост, напряжённый и подобравшийся, и говорил:

— Мы дома, — поворачиваясь к шлюзу с таким видом, как будто собирался столкнуться с целой армией.