В Гефсиманское аббатство я поступил в 1949 г. В том же году Томас Мертон был рукоположен в священники. С тех пор я, по милости Божией, девятнадцать лет жил и трудился рядом с ним. Он был одним из величайших даров в моей жизни. Повторять это я не устану никогда. Мертон не только научил меня монашеству, но и помог мне понять, кто я такой и к чему меня призывает Бог. У него был дар оставаться человеком. Конечно, он был духовным человеком, но он никогда не жертвовал своей человечностью ради искусственной духовности. Неудивительно, что одной из книг, которую он всем рекомендовал читать, была «Святость и целостность». Для Гефсимании она значила очень много, потому что на реформу Ла Траппе, Траппистский орден в целом и саму Гефсиманию сильно повлиял французский янсенизм. Монашескую жизнь все считали скорее покаянной, чем созерцательной.

За годы учебы в Колумбийском университете и преподавания в колледже св. Бонавентуры Мертон привык обращаться к самым истокам изучаемого предмета. Эта способность пригодилась ему и в монастыре. Хорошо зная латынь и французский, Мертон мог читать ранние тексты о монашестве и духовности, поэтому Дом Фредерик Данн, его первый аббат, поручил ему написать несколько статей о цистерцианских святых и благочестивых мирянах. В 1950 г. следующий аббат, Дом Иаков Фокс, попросил Мертона провести несколько бесед с послушниками (их наставником тот тогда ещё не был). Материалом для бесед послужили ранние монашеские тексты. Мертон сумел увлечь слушателей не только материалом, но и тем, как живо он его подал.

Спустя несколько месяцев наставник послушников обвинил Мертона в том, что тот пренебрегает традицией. На самом деле невольно пренебрегал ею он сам. Как, впрочем, и весь орден, непомнивший о своих корнях и впитавший духовность, близкую к той, что несла св. Тереза из Лизье. Орден почти забыл о созерцании, но прекрасно помнил о покаянии и аскезе. Не обошлось и без зависти: наставника послушников задевало то, что его подопечные так увлеклись новым лектором.

В июне 1951 г. Мертона назначили наставником тридцати гефсиманских «студентов», и он почувствовал себя как рыба в воде. Он словно воссоединился с семьёй, которой ему всегда не хватало. В шесть лет он потерял мать, в шестнадцать – отца. (Впрочем, мать и при жизни не давала ему должного тепла – позже он сетовал на её излишнюю строгость). Когда матери не стало, отец то брал Тома с собой, то оставлял с бабушкой в Нью-Йорке. Собственный сын занимал его меньше, чем живопись и роман с Ивлин Скотт.

О том времени Мертон писал: «Я остался без семьи, без школы, без церкви и совершенно забыл про совесть и Бога». В сущности, все его выходки школьных и студенческих лет – это неуклюжие попытки восполнить недополученное им в семье. Монастырь со строгим молчанием и одиночеством тоже не мог до конца исцелить его прежних ран. Теперь, в новой должности, Мертон стал отцом и братом для молодых монахов, которые вверили ему свои души.

Начав новое служение, Мертон писал: «Я стал духовником и должен выйти за пределы самого себя, чтобы жить в душах тех, кого мне вверил Бог». Чуть позже он размышлял о происходящих в нём переменах:

«За прошедшие полгода я успел заглянуть в сердца своих „студентов" и разделить с ними их тяготы. Не знаю, чему они научились, любят ли они Бога больше прежнего, помог ли я им обрести себя (или потерять себя – это одно и то же). Знаю только, чему научился сам: служение, которое я считал помехой одиночеству, оказалось единственным верным путём к нему. Я забрел в неведомую мне доселе пустыню,.. имя которой –- сострадание. Она безгранична. В ней я живу один, принадлежа всем и никому, потому что Бог со мной, и Он восседает на руинах моего сердца, благовествуя нищим. Вы думаете, у меня есть духовная жизнь? Ошибаетесь. Я – скудость, молчание, нищета, одиночество. Я отрекся от духовности, чтобы найти Бога. Это Он громко проповедует из глубин моего недостоинства. Сострадание, я избрал тебя своей госпожой. Я взял тебя в жены, как св. Франциск – нищету. Ты – царица отшельников и мать нищих».

Сострадание наполнило сердце Томаса Мертона и не покидало его все последующие годы, проявляясь во всём, что он писал, чему учил. Ещё через шесть месяцев он составил одну из своих лучших медитаций:

Мертон касается здесь того, что он называл «парадоксом» своей жизни. В другом месте он пишет:

Даже незадолго до своей гибели, выступая на Аляске, Мертон вспоминает слова Мартина Бубера о «сложном и противоречивом человеке»:

Мертон хорошо понимал, как парадоксален и противоречив он сам, и потому был прекрасным наставником молодых и противоречивых монахов.

В числе его первых «студентов» был и я. Нашу первую беседу я помню очень хорошо. В те времена полагалось стоять на коленях, пока духовник или аббат благословляет тебя и что-то говорит. Мертон, благословив меня, сказал: «А теперь садитесь». Рухнули все устои! Он уважал каждого из нас, считая нас братьями и детьми. (Спустя какое-то время его примеру последовали остальные духовники.) Мертон спросил меня, как мои дела, и я посетовал на тогдашние трудности. Каждый вечер нам давали тему для медитации, чтобы мы подготовились к утренней молитве. Темы в основном были из Евангелия, и мы, следуя методу Игнатия Лойолы, должны были вжиться в евангельские события и откликнуться на зов Господа. Как я ни старался, медитация шла из рук вон плохо. Я стал падать духом и всё рассказал Мертону. Тот ответил: «Что ж, видимо, тут вмешался Святой Дух». У меня словно камень упал с плеч. Бог, наверное, хочет, чтобы я молился иначе, проще, подумал я. В этом эпизоде был весь Мертон. Он умел принять человека, как он есть, и помочь ему разглядеть в себе движения Духа. Он никогда никого не лепил по своему образу и подобию, но каждому помогал найти его путь к Богу, его место в монашеской жизни.

Раз в неделю Мертон проводил беседу со своими «студентами». Он каждый раз тщательно готовился, беря за основу монашескую традицию и добавляя что-нибудь злободневное. Несколько недель кряду он говорил о св. Бернаре и ступенях смирения. Мертон тогда размышлял о сострадании и говорил, что ступени св. Бернара – это ступени опыта, узкие врата сострадания, сквозь которые мы восходим от собственной ничтожности к величию Бога. Ключ к состраданию – Христос. Тайна Христа важна здесь прежде всего. Только живя в ней, строя в ней отношения с ближними, мы восходим к созерцанию.

Объясняя, как Христос «страданиями навык послушанию», св. Бернар ссылался на Послание апостола Павла к Евреям (5:8). Мертон говорил, что именно Иисус, через сострадание познавший нашу ничтожность, вводит нас в мистическую жизнь. Иисус – Истина и Жизнь. Он посылает нам свет для самопознания и нисходит к нам, становясь нашим путём к Отцу. Сострадание – это и Его приход к нам, и наш путь к Богу. Возвращаясь к Отцу, мы должны быть едины со Христом. Иначе мы никуда не придём. Но со Христом нас соединяет не столько сострадание к НЕМУ, сколько само Его сострадание. Мы едины с Ним в сострадании к ближним, в той же любви друг ко другу, какой Он нас любит. Далее св. Бернар переходит к мистическому Телу. Иисус в Своём мистическом Теле постоянно «дарит милость», чтобы члены Тела научились тому, что Глава познал на собственном опыте. Так мы приходим к трём ступеням опыта. Первая: переживание собственной ничтожности, «Истина в нас», самооценка в свете Истины. Вторая: познание ничтожности ближнего, «Истина в ближнем», единство с Истиной в братской любви. Третья: познание самой Истины, единство с Богом в чистой любви. Согласно св. Бернару, Истина сначала открывается нам через других и только потом – внутри нас самих. Милостивые упомянуты в заповедях блаженств раньше чистых сердцем. Поэтому в общинной жизни нужно не просто терпеть немощи и недостатки ближних, но в каком-то смысле разделять их. «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими» (Рим. 12:5). Тот, кто не соединился с братьями через сострадание, будет их осуждать и станет обличителем грехов. Такой человек не познал истину и ослеплён гордыней, необузданной любовью к собственным достоинствам. Восходя по ступеням истины, мы приближаемся к Богу. Когда мы соединяемся с Ним, познавая самих себя, Он – наш Учитель. Когда мы соединяемся с Истиной в братьях и становимся им другом и братом, Он Сам – наш друг и брат. Наконец, когда мы соединяемся с самой Истиной, Он – наш Возлюбленный.

Вслед за св. Бернаром, Мертон учит, что так и нужно восходить к созерцанию: через сострадание – к истине в других, а от неё – к истине в Боге. Сострадание готовит нас к преображающему единству. Прежде мистического единения с Богом мы должны нравственно соединиться с ближним. Это подтверждает и апостол Иоанн: «Кто говорит: „я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4:20). Одно ведёт к другому: любовь к ближнему очищает душу, готовя её к мистическому единству.

Темы для своих бесед Мертон подбирал самые разные. Время от времени он рассказывал нам о поэзии, литературе и даже ставил нам пластинки с классической музыкой. Он не хотел, чтобы мы развивались однобоко. Во время бесед его можно было прервать и о чём-то спросить. Когда мы увлечённо спорили, он радовался, но бывал строг с теми, кто хотел показаться умнее других. Говорил он очень живо и много шутил. Если хотите узнать настоящего Мертона, послушайте записи его бесед. Когда кто-то из монахов умирал, он посвящал ему всю беседу. Недостатки и странности усопшего он умел подать так, что тот становился всем ближе и понятней, и мы ещё раз убеждались, как много было в Мертоне сострадания и как хорошо он понимал своих собратьев.

Мертон учил нас не только словом, но и примером. Он очень любил молитву и одиночество, ради которых думал даже оставить свой орден и стать картузианцем. Несколько лет он разрывался между желанием уйти и необходимостью остаться. Он стал лучше понимать боримых помыслами молодых монахов и научился извлекать выгоду из того, что имел в Гефсимании. В 1952 г. аббат отдал ему сарай, расположенный в лесу за монастырём. Свое временное пристанище Мертон назвал скитом св. Анны. Он уединялся там на часть дня, чтобы молиться, читать и писать. Позже, когда молодым монахам позволили после ужина выходить за ограду, он брал с собой в лес всех желающих (таковых, правда, было немного). Однажды я спросил его, не посягаем ли мы на его одиночество. «Нет», – не задумываясь ответил Мертон. Он действительно радовался, видя, что одиночество (хоть и краткое) идёт нам на пользу.

По праздникам, когда нет общих работ, он брал грузовик и увозил нас на дальние холмы. Там, в большом лесу, сажая молодые деревья, мы снова могли быть одни.

Одиночество Мертон любил не потому, что боялся раздоров в общине. Будучи человеком ранимым, он остро переживал разногласия с братьями, но это не помешало ему написать в 1953 г.:

Труднее всего Мертону было ладить с аббатом, Дом Иаковом Фоксом. Два сложных и одарённых человека часто не находили общего языка. Как писал биограф, отношение Мертона к аббату «было глубоко противоречивым. Непокорный от природы, прирождённый критик, преобразователь, Мертон тем не менее всегда искал мира... Это был бунтарь, достигший высот послушания... Дом Иаков никак не походил на деспота, а Мертон – на жертву. Каждый из них был на своём месте, и монах никогда открыто не противоречил аббату. Дом Иаков, в свою очередь, избегал громких ссор, отвращая гнев улыбкой, а вражду и соперничество – благостным великодушием. Правда, эта благостность иногда доводила Мертона до отчаяния... Дом Иаков мягко стелил, но спать было жёстко».

Мертону было сложно с аббатом не просто потому, что тот имел «власть». Несомненно, послушание давалось ему нелегко, как и многим его собратьям. Но главное, Мертон видел, что власть аббата посягает на его внутреннее одиночество. Он писал:

Мертон стремился к внутреннему одиночеству, чтобы в его жизни всё решалось по велению «Сердца в сердцевине нашего бытия». Он понимал, что рискует, но ощущал в себе призвание рисковать:

Мука почти безграничного риска и образует суть этого призвания [к одиночеству]... Как часто мы стремимся любой ценой увести его подальше от того, что нам кажется краем пропасти. Впрочем, он действительно стоит на краю пропасти. Только он призван безопасно перешагнуть через неё, ибо, в конце концов, пропасть – это всего лишь он сам. Винить его в этом нельзя, потому что его одинокое и пустое сердце вмещает одиночество ещё более непостижимое. На самом деле человеческое одиночество – это одиночество Бога («Заметки о философии одиночества». Ч. 2, пар. 1, 9).

Несомненно, будучи воспитан на правиле св. Бенедикта, Мертон знал, как важно и ценно послушание аббату и монастырю. Но знал он и то, как опасно стеснять чью-то свободу. В наши дни люди подавлены обществом, его ожиданиями и риторикой.

Хотя Мертон и критиковал общество, равнодушным к нему он не был. Свидетельством тому – происшедшее с ним в 1958 г. в Луивиле: он вдруг увидел проходивших мимо него людей во свете Премудрости. О своём тогдашнем опыте он писал: меня «внезапно переполнила любовь ко всем этим людям. Я понял, что принадлежу им, а они – мне; что, хотя мы все мы очень разные, мы не замкнуты каждый в себе и не чужие друг другу». Он считал, что в тот момент «пробудился от сна – от сна отделённости, „особого” призвания. Моё призвание не делает меня особым. Я остаюсь одним из рода человеческого – есть ли на свете судьба счастливее этой? Ведь и Слово стало плотью, разделив судьбу человека».

Познав единство Христа с человеческим родом, Мертон стал писать иначе. Он опытно убедился в том, что все люди едины во Христе, и через это открыл для себя общественное измерение христианства и монашеского призвания. Ведь и на Страшном суде с нас, по слову Иисуса, спросится только одно: сделали ли мы добро «одному из сих меньших» (Мф. 25:45). Почему же мы не исполняем заповедь Христа и не любим ближних, как Он нас любит? Мертон пишет: «Корень войны – страх». Но страх – это и корень насилия и несправедливости. Мертон читал о Ганди и поражался его способности соединять священное и светское, деятельность и созерцание. Ганди понимал, что «на земле не будет мира, пока люди не опомнятся и не придут в себя». «Прийти в себя» – значит обрести ум Христов, освободиться от страха, насилия и несправедливости. Понимая это, Мертон стал больше писать о расизме, ненасилии, ядерном оружии и войне во Вьетнаме. Он много переписывался с теми, кто был вовлечен в миротворчество. Спустя какое-то время глава ордена запретил Мертону публиковать свои заметки о войне. Тот подчинился, но продолжал рассылать свои тексты друзьям. Оправдала его энциклика Папы Иоанна XXIII Расет in terris.

К сожалению, многое из того, что Мертон писал в 1960-е гг., актуально и по сей день. Мало что изменилось (если изменилось вообще) в нашем отношении к справедливости, миру, войне, вооружению, ненасилию. Мир всё так же в плену у страха. Люди всё так же воюют – с той лишь разницей, что теперь они стремятся искоренить терроризм. Мертон и сегодня мог бы сказать:

В 1965 г. Мертону было разрешено окончательно переселиться в скит. Но и там он продолжал писать книги, статьи, письма, беседовал с людьми. Начался самый напряженный и противоречивый период его жизни. С одной стороны, исполнилось его заветное желание – он обрел одиночество. А с другой, следуя внутреннему зову, он не прекращал общения с миром. К 1966 г. напряжение сказалось на его душевном, духовном и физическом состоянии. Некоторые даже думали, что он находится на грани срыва. Именно в это время он прошёл через самые серьёзные в его монашеской жизни испытания.

В июле 1965 г. Мертон вспоминал девушку, с которой познакомился ещё в Англии. Он вдруг увидел в ней «символ настоящей женственности, то, чего я так и не познал, живя в миру, и без чего я до сих пор ущербен». Эта ущербность его тревожила. Он не был до конца уверен, что способен по-настоящему любить, что другие любят его по-настоящему и что, в конечном счете, его одиночество неподдельно, а сам он не пытается убежать от самого себя. Божественная любовь может заменить любовь человеческую, но у Мертона хватало внутренней честности, чтобы не рассчитывать на это. Потому-то он и был так открыт в общении и любви ко всем, кто его окружал: к гефсиманской братии, к друзьям, к тем, кого он знал только по переписке. Но целиком исцелить «ущербность» не удавалось.

Исцелила её Марджи, медсестра больницы св. Иосифа в Луивиле. Мертон понимал, что любит её, а она – его. На этот раз внутренняя честность подвела его, и он не рвал отношений с Марджи, несмотря на всю нелепость и безвыходность положения. Он метался между любовью и призванием.

«Кто не любил, живя в одиночестве, тот ничего о нём не знает. Любовь и одиночество должны испытать друг друга в человеке, который собрался жить один: они должны слиться в нём воедино – иначе он так и останется ущербным».

В конце концов дело перешло в чужие руки: кто-то из братьев услышал, как Мертон говорил с Марджи по телефону, и доложил аббату. Один из биографов писал: «Мертон был сильно расстроен, хотя и почувствовал облегчение. Тайное стало явным, и он смог трезво взглянуть на вещи. Он начал сознавать, что был не прав». Друзья помогли ему всё уладить, и они с Марджи решили больше не встречаться. Разлука глубоко ранила Мертона. Что чувствовала Марджи, мы не знаем. За все последующие годы она не проронила ни слова, и это, безусловно, делает ей большую честь. Мертон убедился на опыте, что может по-настоящему любить и быть любимым. Он чувствовал, что стал внутренне свободней.

Тяжелыми выдались и следующие два года в скиту, последние годы жизни. Виной тому – многочисленные посетители: старые друзья, друзья по переписке, деловые партнеры, паломники и многие другие. Гости порой сваливались к нему как снег на голову. Чтобы избавиться от них, Мертон на большую часть дня уходил в лес. В конце концов он стал думать, где бы ещё уединиться.

Когда пришло приглашение на монашескую конференцию в Бангкоке, новый аббат дал Мертону свободу всё решать самому, и тот решил ехать. Многие недоумевают, почему он не ограничил число посетителей и не остался в скиту. Кто-то другой, наверное, так бы и сделал, только – не он. Мертону нужен был опыт. Познав одиночество и любовь, он хотел познать, как готовятся к одиночеству восточные монахи. Он говорил, что едет на Восток не смотреть, а набираться опыта. Удар током прервал его поиск, приобщив его к совершенному одиночеству и к совершенной любви.

Томас Мертон, или отец Людовик, был редким человеком. Скажу прямо: знать его и жить рядом с ним было для меня величайшим даром. Его слово воздействует на людей и сейчас, спустя сорок лет после его смерти. А это значит, что он действительно жил тем одиночеством, о котором писал, – одиночеством, вводившим его не только в его собственное сердце, но и в сердце каждого из тех, с кем он был един во Христе.