…Он сидел возле урны на выходе из «Арбатской». Вся его поза, напряженная и какая-то застенчивая, извиняющаяся, будто говорила: не прогоняйте, я ненадолго, дождусь и уйду; то и дело поднимал голову и внимательно вглядывался в лица прохожих – искал, что ли? Черный он был, единственное белое пятно примостилось у основания передней лапы; физиономия хитрая – типично московский пес. На несколько секунд задержался я рядом – и не заговаривал с ним, только смотрел; а он вильнул хвостом, поднялся и нахально ткнулся носом мне в ногу. Голодный, видно, – накормить, а то ведь умрет. Я оглянулся – продуктовый магазин на той стороне. Ничего не говоря – интересно, дождется меня пес или к кому другому прибьется? – я перешел дорогу, взял двести граммов колбасы, вернулся. Он ждал, обрадованно завилял хвостом; кусок «Докторской» сожрал моментально и снова уставился просительно: мол, маловато будет. Еще бы кусочка два-три.

– Нет уж, псина, – сказал я, – больше ничем тебе не помогу. Ищи другого спонсора.

Удивительно это существо посмотрело: и с пониманием, и с надеждой – вдруг передумаю, и с неуловимой обреченностью – да кому я нужен. Ладно, может, на обратном пути возьму ему еще колбасы, если не убежит до тех пор.

…Вот и она, «Арбатская находка». Утром заходить я сюда не стал – слишком крут показался мне «антикварный салон» с большими окнами и вывеской из бронзы.

Внутри было светло и чисто; блестели плитки пола и стекла прилавков. Меня тут же охватило совершенно детское желание натоптать, наследить, оставить на прозрачных этих поверхностях как можно больше своих грязных отпечатков – еле сдержался, наоборот, тщательно вытер ноги о коврик.

Стеллажей здесь не было вовсе – к стенам прижимались солидные шкафы с закрытыми дверцами, и я готов был душу прозакладывать, что и за этими дверцами книг нет. Время подтвердило мою правоту – там была огромная картотека; собственно издания Климов хранил на складе. В проемах между окнами висело несколько портретов; я узнал Толстого, Пушкина и, кажется, Некрасова. Справа и слева от входа были этакие «мягкие уголки»: столик и два кресла. Кресла, кстати, тоже старые, во всяком случае, мне так показалось: красный потертый бархат и изогнутые ножки. Прямо напротив входа под потолком висели часы – разумеется, старинные, с кукушкой и маятником; они шли и наверняка каждый час били.

Да, целевая аудитория, что называется, была ясна насквозь: сюда приходили «серьезные коллекционеры» – то бишь богатые люди; приходили те, кто никогда в жизни не унизится копошением в старье – а если будет нужно, то наймет кого-нибудь; здесь тусовались снобы и отоваривались иностранцы. Книгами здесь не пахло – зато пахло деньгами.

Я загляделся на часы – стрелка подбиралась к пяти, хотелось дождаться кукушки – и где-то сбоку услышал:

– Чем могу?..

…Тогда у него была кличка Кинг-Конг. Странно, внешне она ему не подходила совершенно: высокий худой старик с благородной внешностью – выцветшие серые глаза, лицо в морщинах; бородка, усики с проседью; простой темно-синий пуловер поверх отутюженных брюк. Смотрел он пристально, требовательно, в глубине зрачков пряталось ощущение силы, власти, при ближайшем рассмотрении можно было найти там и цинизм, и жесткость, и иронию. Меня же тогда, в первую нашу встречу, поразили его руки: все в складках и старческих пятнах, с сильно выступающими суставами, с длинными цепкими пальцами; на правом мизинце – печатка: сначала показалось – серебро, потом только понял – платина, а на ней крохотными брильянтами – шестиконечная звезда. До перестройки он преподавал в каком-то вузе политэкономию. Потом, позже, когда познакомились ближе и общались постоянно, его внезапные цитаты вызывали у меня смутное раздражение – лично я из всего курса отчетливо помнил только функции денег. От отца ему досталась огромная библиотека с кучей дорогих старинных книг – с них Кинг-Конг и начал. Говорили, правда, что отец, умирая, взял с него слово, что самые ценные издания отойдут государству, но так это было или нет, точно никто не знал. Ускорение, гласность и демократизация оказались на руку: Климов, в отличие от многих, не столь дальновидных, не припал к газетам, не прилип к телевизору. Ему одинаково по барабану были и Собчак, и Сахаров, а Ельцин его интересовал с чисто спортивной точки зрения – как рекордсмен по расширению общественного бардака, или, как выражался сам Климов, – социальной энтропии. Мастер политэкономических теорий сыграл на «противоречивом единстве потребительской и ценовой стоимости». Книги из отцовской библиотеки были распроданы с хорошей прибылью.

«Политэкономия рассматривает товары не как вещи, а исключительно как отношения между людьми», – усмехался Кинг-Конг; в числе его покупателей были иностранцы, чиновники высокого ранга и новые демократы, у которых блестели глаза от вновь открывшихся возможностей. А Климов никогда не брал все подряд – нет, он выбирал, выискивал, заводил знакомства: с настоящими или будущими наследниками семейных коллекций; впоследствии – со служащими государственных архивов, хранилищ, с библиотекарями – этим вечно голодным и нищим любителям Цветаевой он платил – по тогдашним меркам щедро, с точки зрения реальной цены тех томов, что от них получал, – копейки. У него не было друзей – только партнеры и конкуренты; зато в числе партнеров значилось и ментовское начальство, и уважаемые воры.

У него не было семьи; рассказывали, что на последнее свидание с женой, умиравшей от рака в кремлевской больнице, он опоздал из-за крупной сделки. Речь вроде бы шла о серьезном заказе – и жена умерла без него; не было и детей. Никто не слышал, чтобы он жалел об этом или вообще проявлял какие-то эмоции; я тоже ни разу не видел его хотя бы смеющимся. При этом он, казалось, не слишком дорожил деньгами – конечно, копил, откладывал, но не на черный день и без фанатизма. Он знал все о рынке антиквариата; знал, где, в какой коллекции или библиотеке какой страны находится та или иная книга, мог точно назвать ее цену; интересовался аукционами – с легкостью предсказывал, до каких высот может дойти начальная цена какого-нибудь уникального тома, но, по-моему, не получал от этого удовольствия. Он изучал каталоги, знакомился с научными изысканиями и мемуарами; сами же книги его не интересовали нисколько. Его ближайший помощник однажды признался мне, что вообще сомневается в том, что Кинг-Конг читал хоть что-то, не имеющее отношения к бизнесу. Но все это я узнал гораздо позже; а тогда понял только, что это, видимо, и есть Климов, сказал:

– Здравствуйте, меня Владимир Мингьярович к вам направил…

– Книги, – кивнул он, – ясно. Доставайте.

Я полез в пакет, вынул «Майн Кампф». Он взял книгу, пролистал ее, задержался на титульном листе, зачем-то поскреб обложку. Поднял глаза на меня, кивнул в сторону кровавых кресел:

– Садитесь, поговорим.

Несколько секунд прошли в молчании. Потом он спросил:

– Вас как по имени-отчеству?

– Борис, можно без отчества. Борис Горелов. Сотрудник Илионского фонда.

– А, – он наклонил голову, усмехнулся, – понимаю. Библиотека Института марксизма-ленинизма.

Я понял: здесь врать бессмысленно, да и незачем; он знал, что книга ворованная, знал, что ее украл я, и, казалось, решал про себя только один вопрос – как это влияет на стоимость. После короткой паузы еще раз просмотрел мою добычу, сказал:

– Книга хорошая. Старая. Но много не дам. Если бы год издания был тридцать первый – тогда…

Ха! Сразу видно делового человека. Мне стало весело, легко, я махнул рукой:

– Разве это проблема? Найдем тридцать первого года.

– Даже так? – Он слегка поднял брови. – Интересно. Хорошо. А с собой что еще?

Я достал остальное. Он хмыкнул, скептически поднял брови – наверное, это были не слишком ценные книги. Он пролистал их – небрежно и без особого интереса, наконец захлопнул, сказал:

– Пока – пятьсот за первую, за эти – по триста.

– Долларов? – на всякий случай уточнил я.

– Предпочитаете в рублях? – Он с нескрываемой иронией заглянул мне в глаза.

– Хорошо, согласен, – быстро сказал я.

Он достал из кармана сотенные серовато-зеленые бумажки, отсчитал, протянул мне. Я завернул деньги в пакет, но уходить не стал. Я понимал: это не все – и знал, что сам не должен начинать разговор. Но Климов был опытный игрок, куда хитрее меня – и я услышал:

– Что-то еще спросить?..

Да, манера разговора у него была необычной – он словно постоянно недоговаривал, экономил слова, опускал не просто глаголы и местоимения, а – целые предложения. Я сдался:

– Хотел узнать, что еще можно привезти, кроме «Майн Кампф» тридцать первого года?

Он откинулся на спинку кресла.

– Хороший вопрос. Дам помощника – Сергей Соловьев. Будете отбирать нужное вместе.

Интересное кино. Значит, придется найти способ провести его в библиотеку. С другой стороны, почему нет? Я кивнул. Климов легко поднялся, не прибавив больше ни слова, вышел. Через пару минут появился снова – вместе с сутулым очкариком. Я знал такой тип людей – вечный девственник, серьезно ударенный наукой. Как говорится – с мамой по жизни. Любимец чахлых библиотекарш и научных руководителей. Такие обычно в мельчайших деталях знают строение крыла бабочки, но не разбираются в элементарных жизненных ситуациях; не люди – орнамент жизненных коллизий.

Сутулый посмотрел на меня, поправил очки (разумеется – любимый жест), потом выжидательно поморгал в сторону Климова. Я сидел в кресле, они стояли. Климов проговорил:

– Знакомьтесь: Сергей – Борис. У Бориса есть доступ в одно крайне интересное место, но навыков поиска нет, надо помочь.

Решив, видимо, что все объяснил, он повернулся уходить. Сутулый вроде как запротестовал:

– Я не совсем понял…

Климов вздохнул – видно, непросто давалось ему общение с помощником; однако объяснил терпеливо, что именно он хотел бы от меня получить: «книги, Сережа, книги – ты должен помочь найти наиболее ценные экземпляры». Очкарик слушал, не перебивая, то и дело поеживаясь (мерз он все время, не согревался даже в сорокаградусную жару, водку не пил, коньяк не пробовал), вновь и вновь дотрагиваясь до своих очков. В конце концов этот жест стал казаться мне совершенно непристойным. Но указания Климова – таки завершились, мы остались вдвоем. На столике между нами лежала книга Гитлера – не знаю уж, зачем Климов оставил именно ее – две другие он унес. Очкарик присел на край кресла напротив, аккуратно прикоснулся к обложке:

– Это вы принесли?

– Я, я, – прозвучало забавно, почти по-немецки, но он, кажется, не уловил иронии. Жутко хотелось курить, но – деваться некуда, дело есть дело; надо было решить с этим насекомым, когда мы встретимся для следующего рейда. Интересно, – подумалось мне, – а он хорошо понимает, что становится соучастником преступления? Или – ему все равно? Или Климов ему так много платит? Ответ на вопрос я получил быстрей, чем ожидал.

– Антиквариат, – тихо и уважительно протянул он. – И много у вас таких?

– Да полно, – отозвался я. – Есть и покруче…

– Да вы что! – В глазах под очками появился интерес. – А инкунабулы есть? А эльзевиры?

Пришлось прослушать курс молодого библиотекаря. Мне было рассказано о том, что такое инкунабулы, сколько их в мире осталось (около сорока тысяч? Неплохо. Значит, и в моей библиотечке найдется); кто такие были эльзевиры и почему так ценятся их книги (иностранцы… вряд ли сам найду – придется тащить этого оратора с собой); рассказал, какие издания ценятся больше (прижизненные, с автографами – про первые можно выяснить, вторые – посмотреть внимательно, может, увижу закорючку какую). История про монаха, который стал убийцей из-за тяги к уникальным книгам, меня заинтересовала возможной аналогией, но очкарик Сережа явно не тянул даже на книжного маньяка.

Я слушал, не перебивая, терпеливо ждал: когда же о душе? Не ошибся.

– Понимаете, Борис, как бы вам объяснить… Книги – это больше, чем люди. В книгах сокрыта душа истории, религии, математики, всего – душа мира. Старая книга – это таинство по сути своей… Вот вы, например, знаете, как раньше создавались книги? Сначала вырезали литеры, потом их устанавливали в столбцы, набранные страницы ставились на доску; промежутки между строками заполнялись шпонами – это такие металлические пластинки, потом клали железную раму с винтами – она скрепляла набор. Особым валиком накатывали краску, клали лист белой бумаги и оттискивали… А вертельщики! Знаете, кто такие были вертельщики? А переплетчики? Видите ли, Борис, книга, сделанная руками, – это сакральный предмет, – тут он быстро скосил глаза – проверил, понял ли я, что такое «сакральный». Убедился – повторил: – Сакральный! В нее вложил свою душу автор, печатник, переплетчик – и еще люди, которые причастны… А те книги, что были до появления станка? Изумительные тома, которые переписывались вручную, с листами из хлопка, в пергаменте, с рисунками…

– И какое это отношение имеет к душе?

Очкарик споткнулся на полуслове, вздохнул; завязал с лекцией – и наконец спросил, как же мы будем вместе работать.

Договорились, что он приедет посмотреть библиотеку – через два дня, ночью. Он закивал, да, сможет, сможет, конечно! Я видел, что ведет очкарика страсть – его тянуло к старинным томам, как нарка к винту, как иногда тянет к бабе. А мелочи вроде того – чьи книги, откуда, почему ночью и насколько это законно – он лихо обходил с помощью элементарной лазейки: мол, сейчас в России книги находятся в гораздо более печальном положении, чем люди; они страдают, они никому не нужны – поэтому вывоз библиотечных экземпляров и раритетов есть дело благое, хоть и противозаконное. Но все это Сергей Соловьев объяснил мне потом…

А тогда, условившись с ним, я направился к дверям.

У самого входа в магазин сидел мой давешний пес. Ждал. Увидев меня, повел себя культурно: не бросился, не залаял, только посмотрел, наклонив голову, да хвостом вильнул. Мол, – вот он я. Ну, что ж…

– Пойдем со мной, так и быть, – кивнул я ему. – Только на Шарика не рассчитывай. Будешь Жуликом.

Так в октябре тысяча девятьсот девяносто четвертого появился у меня Жулик.