Глава пятая. Семейное предание, или царевы слуги

Шел 1564 год – год-предвестник великой бури. Страшного урагана! Ему суждено будет смести десятки тысяч жизней. Кровавый шторм опричнины только близился, но уже шли казни, словно готовился царь, испытывал себя и подданных своих на силу и волю, и на великое будущее терпение.

На первый план в государственном аппарате царя-мучителя вышел Алексей Данилович Басманов. Боярин, один из первых воевод Иоанна Грозного, о котором Карамзин скажет: «воевода мужественный, но бесстыдный угодник тиранства». Но так и было: и воеводой он был толковым, и сердце имел чернее ночи. Готов был всех похоронить – и первым стать пред государем, не упустив ничего. Что до царя, то Иоанн с радостью и силой подтягивал к себе людей порочных, чтобы не одному губить душу, чтобы было с кем разделить все известные миру грехи.

Алексей Басманов был у царя со своими молодцами. На них, как на самых верных, и возлагались главные приказы: кого казнить, а кого миловать. Царь долго смотрел на верных слуг, а потом протянул руку и указал пальцем на одного из молодых воинов. И все, именно по мановению царской руки, посмотрели на своего товарища.

Им был Антон Кураев. И как и прежде, Антон шагнул вперед, упал на колени и приложился к царственной ледяной руке, на которой и золото казалось кипятком. Сам Басманов не осмелился проронить ни слова.

– Теперь вижу, кто ты, – сказал царь Иоанн. – По глазам узнал. Помню, как в первый раз руку мне поцеловал… До сих пор мне твой песий поцелуй кожу жжет! – усмехнулся Грозный. – Мало кто умеет так руки целовать, а? Пес? Так ведь только от сердца облобызать хозяина можно!

Царь засмеялся, а с ним осторожно засмеялись Басманов и свита.

– Но ведь ты шереметевский холоп, верно? – подозрительно спросил Иоанн Грозный. – Как же так? Отчего здесь? Предо мной? Мне твой хозяин Никита не люб более!

– Был шереметевский, Ваше Величество, был! – воскликнул Антон. – Басмановский я нынче!

– Мой он нынче холоп, – подтвердил Алексей Басманов.

– А не подослал ли его Шереметев к нам? – спросил Иоанн.

Все так и нацелились глазами на Антона.

– Нет, государь, – покачал головой Басманов. – Он уже пять лет верой и правдой мне служит.

Все знали норов царя! Выстрелит душегубу в голову – и на кол хоть безвинного посадит. Раз плюнуть! И страх вдруг сжал сердце Антона Кураева.

– Мне тот поцелуй, Ваше Величество, дорогим вышел, – вдруг признался он.

Решил себя защитить! Обезопасить!

– Объясни, – потребовал царь.

– Боярин Шереметев меня высечь приказал. Нашел предлог. Но я-то знал, за что он со мной так. За любовь и преданность к тебе, государь. Так что нет у меня любви к прежнему хозяину. Забыл я его!

– Не верю, – мрачно процедил Иоанн Грозный.

– Было, – низко склонил голову Антон.

– Ты встань, встань, – потребовал государь.

Антон поднялся с колен.

– Как же так? – нахмурился Иоанн Грозный. – Человек руку царю, помазаннику Бога на земле, целует, а его за это плетьми? – государь даже лицом потемнел. – Нехорошо это, не по-божески, – он обвел глазами свою свиту. – Что скажете, холопы мои?

– Да это что самому царю в его светлую личность плюнуть, – с ухмылкой заметил Басманов.

– Точно! – воскликнул царь. И обратился к Антону: – Как звать тебя?

– Антон Кураев, – выпалил тот.

– Хочешь честь свою вернуть, Антон Кураев? Говори, пес мой верный, не таись!

– Хочу, – кивнул Антон, плохо понимая, куда клонит царь.

– А коли хочешь, тогда возьми полсотни моих людей и скачи к боярину Шереметеву. Скажешь ему: царь тебя вызывает! Ждет тебя самодержец! А я пока бумагу продиктую, да такую, – Грозный взглянул на улыбавшегося Басманова, – что никакой Шереметев отказать не посмеет.

Страшно стало Антону за свои слова. За признание свое! Страшно, да назад слов не вернешь! Отступать поздно было.

– Как скажешь, государь, так и поступлю, – кивнул он.

– А я уже сказал – собирай ватагу, Антон Кураев! А Басманов тебе в том поможет! И вот что, холоп, подойди, – царь прихватил за грудки Антона худой и жилистой рукой, – с коня не сходить и не кланяться. Понял?! Сойдешь, донесут, сам тебя выпорю! Тебе порка шереметевская гостинцами к Пасхе покажется! – Иоанн Васильевич тряхнул сильной костистой рукой Кураева. – Понял?!

– Понял, государь, – кивнул тот.

– Лети, пес мой верный! – оттолкнул он Антона. – Служи хозяину! Мне служи!

И вот уже вылетела ватага в ночь из Кремля и неслась по московской земле в сторону шереметевских угодий. А была зима. Белым-белом занесло Москву. Горели факела, огонь освещал веселые и злые лица! Сколько лихого неистовства было на них! Скоро, скоро этих лиц станет куда больше! Тысячи почувствуют силу, помчатся черными псами по русской земле во всех направлениях: терзать и мучить! Пока только начало было.

Среди ночи отряд в полсотни человек окружил шереметевский терем и пристройки к нему. Лаяли псы, бросались на гостей непрошеных, скоро выбежала челядь и охрана с мечами. Но дерзкий, звонкий голос глашатая заставил всех Шереметевских остудить пыл:

– Грамота от царя Ивана Васильевича боярину Никите Шереметеву! Срочно!

И скоро, в наброшенной наспех шубе, вышел на крыльцо Никита Васильевич. Направил коня и выехал вперед Антон Кураев, выехали с ним и факельщики, и другие кольцом обступили.

– Зачем я среди ночи царю понадобился? – с крыльца спросил боярин.

– Мне то неведомо, – ответил Кураев. – Понадобился, и того достаточно.

– Слезь с коня, человек.

Только на миг смутился Антон.

– Не велено мне.

– Кем не велено?

– Государем.

– Быть такого не может…

Он спросонья еще не признал в госте своего молодого слугу! Да и темно было кругом, что факела – так, искорки во тьме зимней ночи! Да еще шапка, и борода стала густой, и лагерь, откуда прибыли посланцы, чужим и враждебным был всем добрым людям.

– Так и есть. Подойди и возьми.

Все шереметевские замерли. Такого еще не было! Да многого еще не было на Руси! Только подходило к горнилу, в котором в муках переплавляться ему, молодому государству. Только первые языки пламени обжигали его!

Шереметев спустился с крыльца. Кураев направил руку за отворот полушубка, вытащил грамоту и протянул ее бывшему хозяину. Стеной сидели в седлах посланцы царя, и Антон не стал подъезжать.

– Ближе подойди, боярин.

Шереметева обступили его люди, ощетинились копьями и бердышами, но хозяин движением рук заставил их отступить.

– Твой голос знаком мне, – сказал хозяин усадьбы.

Огонь освещал лица гостей порывами. Рдели и золотились бороды. Злые усмешки гуляли по устам. Пар валил изо ртов. А Никита Шереметев, запахнув шубу, всматривался в лицо посланника, хмурился и точно глазам не верил. А по рядам домашних за его спиной уже бежал шепоток. Были те, кто узнали! Да боялись поверить увиденному! Иные из домочадцев отступили в тень.

– Ты?! – вдруг вопросил хозяин терема, как будто обожгло его.

– Я, Никита Василич, – ответил Антон и протянул руку с грамотой. – Собирайся, пресветлый боярин, царь тебя в Москве ждет.

Придя в себя, Шереметев взял грамоту. Пробежав глазами, изменился в лице.

– Стало быть, сейчас прямо?

– Да, Никита Василич, прямо сейчас. И слуг не бери. Мы тебя охранять будем, – заключил Антон Кураев. – Не сыскать тебе лучшей охраны.

Что было думать боярину Шереметеву: за него все царь придумал.

– Одеться дашь время, Антон? – спросил бывший хозяин.

– Дам, но поторопись, – кивнул тот. – Царь ждать не любит.

Уже через полчаса отряд возвращался в Москву. Рядом скакали Антон Кураев и Никита Шереметев. Первый – на черном коне, второй – на пегом.

– Что со мной будет? – спросил на лету боярин. – Какая за мной вина? Скажи мне, в память о прошлом, Антон. Ну же?! К чему готовиться мне?

Пар вырывался изо рта и сглатывался ночью.

– Я – холоп царский, Никита Василич, себе не принадлежу! – бросил ему Кураев. – Что мне сказано, то и выполняю!

Перед самым рассветом они влетели в Кремль. Тут уже с Шереметевым не церемонились. Вышел Басманов, с ледяной улыбкой бросил своим:

– С коня его! На колени! Сейчас царь выйдет!

Шереметев оглянуться не успел, только вспыхнул: «Да ты что же, Лешка, творишь?!» – как его вытащили из седла и на землю повалили. «А что надо, то и творю, – отозвался Басманов. – Ты не думай, Никитка, ничего по своей воле. Я ведь пес царский, только и всего».

– А он верно говорит! – с красного крыльца царских палат сказал первый русский царь. – Ты что же это, Никита, над людьми измываешься?

– Да о чем ты, толком поясни! – с гневом взмолился Шереметев.

– Твой холоп царскую руку поцеловать изволил, да у тебя в доме, а ты его за это плетьми?

Шереметев, хоть и был повержен, но поднял голову: с каким же гневом он взглянул на бывшего своего воина! Сердце сжалось у Антона Кураева, но как тут подать виду? Разве крикнешь: все не так было! Не хотел он ябедничать! В наветах человека топить! И не чужого ему, а когда-то – благодетеля! Теперь и службу отдал бы, только бы не видеть такого унижения Никиты Васильевича. Но заступиться сейчас – самому впору оказаться у красного крыльца на коленях и просить пощады.

– А еще, я слышал, ты братца моего двоюродного Владимира превозносишь, а? – усмехнулся Иоанн Грозный. – Заместо царя?

– Клевета это, – прохрипел Шереметев. – Злые языки чего только не расскажут!

– А вот мы сейчас и посмотрим, клевета это или истинная правда, – заключил Грозный. – В подвалы его! На дыбу, родимого! Пусть сознается во всех грехах!

– По что мучить велишь?! – возопил Никита Шереметев, еще не веря своей судьбе, так скоро решенной, но псы царские уже подхватили его под локти и потащили в темницу: под царскими палатами был целый подземный город с оружейными, амбарами, пыточными.

Царь оглядел свою армию.

– Кто же будет пытать боярина? – поглаживая козлиную бороду, вопросил он. – Кто дознавателем станет? – и взгляд его остановился на Антоне Кураеве. – Ты будешь, мой пес! Ты начал, ты и заканчивай! А ты, Басманов, – он указал с крыльца перстом на того, – дашь ему доброго палача, да позлее, и писаря – показания записывать! Все, что Шереметев под огнем наговорит! Иди, Кураев, и не разочаруй государя своего!

Уже через пару часов, когда рассвет входил в пределы столицы и снег стал голубым, а небо кроваво-красным над Кремлем и замерзшей Москвой-рекой, боярин Никита Васильевич Шереметев висел в пыточной камере на дыбе. Руки и плечи были выворочены, взбухли жилы, вот-вот лопнут. Кровь сочилась из ран. На столе грозно и страшно красовались разложенные клещи и железные штыри, ножи и длинные спицы. Жарко горел огонь, в котором накалялось железо, чтобы потом вонзиться в тело человека. Рядом ждал приказа похожий на кабана палач, широкоплечий и широкоскулый, в кожаном фартуке, заляпанном кровью. Страшный и веселый видом старательного истязателя, влюбленного в свою работу, он ждал продолжения. Тот работник хорош, кто с душой все делает!

Но когда еще только тащили Шереметева в пыточную, когда сдирали с него по дороге кафтан и рубаху, Алексей Басманов сам решил познакомить молодого воина с царским живодером.

– Коли высок родом боярин, и палач ему полагается настоящий, – сказал Басманов, едва они с Антоном спустились в казематы. – Такого тебе дам, кто свою работу лучше других знает! И любит ее, с душой все делает! И жилы рвет, и кожу ломтями срезает! – рассмеялся царский вельможа. – Ты с ним подружись, Антоша! Такого врага сам черт себе не пожелает!

В кремлевских пыточных подвалах Антон был впервые. Он служил воином, знал хорошо поле битвы, но тут было другое. Сюда свозили врагов государя со всей Руси. Тут им развязывали языки, тут они признавались во всех грехах, а потом прощались с жизнью. В настоящий ад спустился Антон Кураев.

И показал ему Басманов верного служителя адского места – кряжистого палача в окровавленном фартуке. Тот делал свою работу. Ревели белугами двое мучеников на дыбе.

– Вот с ним будешь Шереметева терзать, – сказал Басманов. – Этот – лучший.

В пыточной приторно и мерзко пахло горелой кожей. Несколько ушатов с ледяной водой стояли тут же, и ковш, чтобы, когда занеможет от пытки несчастный, потеряет сознание от боли, охолодить и отрезвить его, привести в чувство для новых мучений.

– А можно мне, Алексей Данилович, избежать участи такой?

– Какой такой? – мрачно спросил Басманов.

– Палача! Ведь воин я! На поле брани привык – лицом к лицу! А не так!..

– Ах ты, щенок! – гневно вспыхнул Басманов. – И думать не смей! Я за тебя царю поручился. И сам царь тебе эту работу дал. Помни об этом, Антошка! Сказал царь: лютуй – исполняй! Иначе сам в миг на дыбе окажешься. Сейчас эти туши снимут, Матвей передохнет, – и за дело! И для меня когда-то это было в новинку! – усмехнулся он. – Попробовал, вкусил – и понравилось! Лютуй, Антошка.

Сказал и ушел. Двух мучеников сняли. Один уже помер к тому времени, другой сил лишился. Палач прихватил ведерко – пил он жадно, вода лилась по шее, бороде и груди, смывала с фартука кровь. Потом поставил ведерко и взглянул на Алексея.

– Ты кто таков будешь? – с колкой усмешкой спросил он. – Новый мой начальник, дознаватель, или тот, кого мне разговорить придется?

– Начальник я твой, – кивнул молодой воин. – Кураев я, Антон Дмитриевич, человек Алексея Даниловича Басманова.

– Все мы его люди. И холопы царские. Давай тогда знакомиться. Я – Матвей Кабанин, сын Дармидонта, – представился палач молодому воину и хитро прищурился: – Смотрю, бледен ты. Впервой, что ли, в таком месте?

– Я на войне был, – зло ответил Кураев. – Ляхов рубал. Десятками!

Палач снисходительно усмехнулся:

– Я не спрашиваю, молодец, где ты свою судьбу пытал. В пыточной ты впервой, говорю?

– В пыточной впервой.

– То-то и оно. Это тебе не с ляхами в чистом поле. Так что смотри и привыкай, – кивнул мясник. – Как говорит благодетель наш Алексей Данилович Басманов, скоро в нас, палачах, большая нужна будет! Когда царь-батюшка выметать сор из избы-то станет! А время то, – он понизил голос, – уже близко! Время уплаты долгов! У меня так руки чешутся до работы!

И скоро на этой дыбе подняли с заломленными назад руками Шереметева. Палач Матвей Кабанин все делал сам, сила у него была медвежья. Стонал боярин, готовился к мукам.

– Кто он таков и почему ты дознаватель? – спросил Матвей Кабанин. – Если не секрет? Не тайна государева?

– Хозяин мой прежний, – негромко ответил Антон. – Боярин Шереметев.

– Дыба, как девка гулящая, всех любит! – усмехнулся палач. – А бояр особенно! Ну а коли он твой прошлый хозяин, то сам бог велел его попотчевать! – рассмеялся Кабанин. – Самое время честь оказать! Правду-матку выведать, кто он таков и почему царь наш батюшка решил слово его проверить!

И взялся мучить ослушника, но пока только для острастки. Плетьми вдоль и поперек, да смоченными в соляной жиже, для услады плоти, как говорил Кабанин, и ледяной водицей сверху, чтоб не сдох, и вновь плетьми, и факелом горемыку по бокам, и кипятком, и вновь солью, и опять ледяной водой, чтобы жив был подоле! «И так много раз будем, – приговаривал Кабанин, – дабы не заленился на дыбе!» Корчился Шереметев. Стонал и ревел. И хоть дознаватель стоял в стороне, боялся подойти близко, Шереметев то и дело встречал его взгляд.

– Как же ты посмел, Антошка, так поступить со мной? – хрипел боярин, тяжело и страшно глядя в глаза бывшему воину. – Не отводи, не отводи глаз! За душу-то свою не боишься?!

Еще как боялся Антон Кураев за свою душу! Цепенел от вида дыбы, на которой пресветлый боярин Шереметев висел, точно бычья туша на крюке. А ведь и впрямь не чужим он ему был, прежний хозяин-то его. И оттого уходил в тень и глаза отводил молодой воин, вдруг, по царской прихоти, ставший палачом.

А ведь ему еще вопросы нужно было задавать! Правду выведывать!

– Говори, что против царя нашего батюшки злоумышлял, боярин? – спрашивал Антон Кураев. – Какую гибель ему готовил?

Но Шереметев только хрипел и тряс головой.

– Верен я был государю, верен! – кричал Никита Шереметев. – Не держал супротив него злого умысла! По что напраслиной меня испоганил?

Матвею Кабанину нравилась эта песня. Он ее слышал много раз! И оттого только веселее ходила плетка по бокам стиснутого путами Никиты Шереметева. Как же хотелось Антону остановить гнусного Кабанина, и каким путем, все равно! Хоть мечом! Но тогда с жизнью пришлось бы прощаться! А Шереметеву, он понимал, все равно гибнуть. Не он бы, Антон, донес, другой бы нашелся! И потому наступил Антон Кураев на совесть свою, заглушил сердце крепким вином, которого, как оказалось, тоже в пыточной было в достатке. И постарался вспомнил всю злость, кипевшую в сердце, когда его отхаживали плетьми в шереметевском имении. И упрашивал уже зло, глядя глаза в глаза, а то и крепко держа за бороду бывшего хозяина:

– Сознавайся, Никита Васильевич! Во всем сознавайся! Хуже ведь будет! Говори, как Старицкому угодить хотел! – требовал он. – Помни, всегда может быть еще страшнее!

Но измученный Шереметев был крепок в своей воле. И только совестил и проклинал палача, бывшего слугу, когда набирался сил. И понимал Антон, разом трезвея, как тот прав! И не смел ответить, попросить прощения, чтобы грех ему отпустил великий, потому что рядом трудился изувер Алексея Басманова.

В кремлевском каземате их было не трое. Четверо! В углу у лампадки сидел молодой писарь. Тенью сидел! Зайцем под кустом! Перед ним лежал развернутый свиток. В руке писарь держал гусиное перо. Он старался не смотреть на корчившегося на дыбе человека, мучившегося и страдавшего. И уши бы заткнул, чтобы криков его не слышать, да записывать должен был все слова погибающего боярина.

– А как тебя звать? – еще прежде спросил у молодого человека Антон.

– Гриша я, – поднявшись, не выпуская перо из руки, быстро ответил он.

– А полное имя как твое? – нахмурился Антон. – Да сиди ты!

– Григорий Павлович Сивцов, – опускаясь, выдохнул тот.

– Это другое дело. Слушай, Гриша, ничего не упускай, но где он меня хулит, того не надо, понял?

– Понял, Антон Степанович, – кивнул щуплый писарь. – Да только велено-то все писать…

– Говорю: молчи о том! Навет это! Понял, писарь?!

Неумолимо приближался срок настоящей пытки. Час откровения! После которого кончают жертву.

– Хватит уже присказок, Антон Дмитриевич, – сказал дюжий палач. – Размялся я! Царь-батюшка особо любит, когда они кричат, – пытка шла уже более трех часов. Истерзанное тело боярина Шереметева сочилось кровью, как свежий кусок мяса. Да еще было опалено. – Будет нам жалеть его! У меня и клещики для ноготков есть, и шило раскаленное для седалища. Должен он понять, что говорить-то придется!

Кабанин одел рукавицы и вытащил из печи раскаленный штырь.

– Ты же в аду гореть будешь, Антон, – видя это, с дыбы прохрипел Шереметев. – Вечно гореть будешь! Убей меня просто!

– Ишь ты, убей! – искренне удивился Кабанин. – Это что ж за пытка такая? Я тебе еще ноздри не рвал и язык не резал, а ты – убей! Смерть должна воистину сладка быть!

– Теперь как получится, Никита Васильевич, – кивнул Антон. – Ты лучше оговори себя, – тихо попросил он. – Во всем оговори! Тогда, глядишь, просто казнят. А, Никита Васильевич? Будет тебе всех нас мучить!

– А что с семьей моей станется? – спросил боярин.

– А что станется, – усмехнулся Кабанин. – Сына твоего царь голодом заморит в темнице, а девок твоих для потехи отдаст басмановским. Может, и мне от какой кусочек достанется! – вдруг искренне весело расхохотался он. – Бочок али ляжка!

– Откупиться хочу, – вдруг сказал Шереметев.

Кураев и Кабанин переглянулись.

– Слышите?!

– Как это, откупиться? – спросил Антон.

– Сокровища у меня есть несметные!

– Вот царь их и возьмет, – молвил Кураев.

– О них никто не знает! Даже родня моя!

– И каковы твои сокровища?

– Таковы, что пол-Москвы купить на них можно.

– Брешешь! – бросил палач Кабанин.

– Не брешу я, душегубцы, правду говорю.

И вновь встретились взглядами Кураев и палач Кабанин.

– И откуда же они, Никита Васильевич?

– После крымских походов остались. Никто о них не знает! Я их у Кирим-мурзы, знатного князя, в улусе взял, а он их сам от Бахчисарая укрыл! Никто их никогда не найдет и даже искать не станет! Эти сокровища – тайна великая!

Антон никак не ожидал такого поворота в пытке боярина Шереметева. Не ожидал его и палач Кабанин. Но Кураев все прочитал в глазах Кабанина! Там уже засверкали яркие отсветы злата-серебра, каменьев дорогих, даже дыхание перехватило у палача.

– Ну?! – вдруг прохрипел Матвей.

Это был вопрос и к замученному Шереметеву, и к нему, Антону Кураеву. И значил он одно: дальше-то что? А ничего! Молчание! Шереметев испустил тяжелой выдох. И вновь Антон увидел в глазах палача: «Только бы не преставился раньше времени! Ну? Ну?! Что делать-то будем?»

– Отойдем, – тяжело проглотив слюну, вымолвил Антон Кураев.

– Ага, – кивнул палач.

Они отошли в угол темницы.

– Что думаешь, правду он говорит? – спросил Антон.

– Откуда ж мне знать, ты был его слугой! – горячо выдохнул тот.

И то верно. Все так.

– Ничего я об этом не слышал.

– Ну так он и сказал: тайна! – желваки ходили по скулам Матвея Кабанина. – А в походы он ходил? До Крыму-то?

– И в походы ходил, и в Крыму был, – кивнул Антон.

– Так ты как считаешь, дознаватель? – многозначительно спросил палач. – Будем его слушать? Али как?

– А сам как думаешь, Кабанин?

– А ты, Кураев?

Боялись они принять решение! И друг друга боялись!

– А если будем, что тогда? – ждал ответа от подельщика Антон.

– А что тогда? – вспыхнули глаза Кабанина; понял палач: соработник его готов пойти на сделку! – Яснее говори, дознаватель!

– Что он взамен попросит? – не унимался неискушенный Кураев.

– А вот и спросим! Да я и так знаю: смерть скорую и защиту своему выводку.

Кураев кивнул:

– Я спрошу.

Они вернулись к дыбе.

– Что ты хочешь взамен, Никита Васильевич? – спросил Антон.

Превращенный в израненный кусок мяса, но все еще живой, с целыми костями, Шереметев поднял голову:

– Смерть быструю. Поклянись, Антон, что не дашь больше мне мучиться, и все сделаешь, чтобы родные мои не пострадали за меня. Ведь они любили тебя, Антон…

Кабанин кивнул: мол, я же говорил!

– Что сказать царю? – спросил Антон.

– Скажи, что жена моя, Марфа, против была твоей порки, защищала тебя и что она всегда Ивана вперед Владимира Старицкого ставила. И не просто скажи: а убеди его! Убеди, Антоша…

И Кабанин, и Кураев – оба оглянулись на писаря. Палач шагнул к тому и погрозил пальцем:

– Брось перо!

И тот бросил его, точно перо было пропитано ядом.

– На чем остановился, Гришка? – спросил у писаря Антон.

– Н-на том, что девок боярина Шереметева для потехи Басмановым отдать, – заикаясь промолвил писарь, – а тот, – он кивнул на измученного заключенного, – г-говрит: откуплюсь, мол…

– Этот листок в огонь брось или буквы вымарай, – приказал Антон. – Или кляксу поставь, понял?

– Ага, – кивнул Гришка.

– И не бери более перышка своего, – сладко вымолвил Кабанин, – пока мы тебе не скажем. А то я сам возьму перышко это и тебе его туда засуну, откуда ни один лекарь не вытащит!

Писарь оторопел и затих. Кураев вновь устремил взгляд на мученика-боярина.

– А что про тебя сказать? – обратился он к Шереметеву. – Когда тебя в живых не будет?

Тот едва держал голову.

– Скажи, что сознался я. Во всем сознался. Что Старицкого хвалил. И убей немедля.

– Где схоронил ты свое сокровище? – спросил Кабанин.

Но глаза измученного пыткой боярина смотрели только на Антона Кураева.

– Обещай мне, Антон…

Кураев мучился сомнениями.

– Обещай, и сам себе царем станешь!

– Да пообещай же ты ему! – взорвался палач Кабанин.

– А вдруг не получится? – спросил Антон.

Кабанин даже кулаки сжал:

– Ну?!

Но Кураев даже не услышал палача.

– Вдруг не смогу уговорить царя-батюшку?

– А ты смоги. Поклянись, Антон, жизнью своей и своих потомков, что выполнишь мою волю, – прошептал Шереметев. – Среди тех сокровищ корона последнего византийского императора имеется, Константина, ее турки в Константинополе взяли более века назад, а потом она в Крым попала… Украшения императриц есть… – голос его срывался. – Много там чего еще! Не тяни только… Коли Иван заявится, худо будет.

– Хорошо, – кивнул Антон. – Клянусь тебе. И помни, не со зла я сказал про ту порку. По глупости… Веришь?

– Верю. Так что, договор у нас?

– Договор, – кивнул Кураев.

– Есть у меня имение под Тверью, а там есть заброшенный колодец, камнями он завален, потому что слух пущен, будто мертвецы там схоронены. Там оно, сокровище, в двух сундуках лежит. Золото и самоцветы, не счесть их! А теперь выполни то, что обещал! Убей и спаси.

– Стало быть, готов?

– Готов, – прошептал тот.

– Тогда прощай, пресветлый боярин.

Антон Кураев взглянул на своего подручного палача.

– Делай, – кивнул он.

Кабанин подошел к несчастному Шереметеву и широченной пятерней закрыл ему и нос, и рот. Как ни был силен духом боярин, но задергался, забился, и скоро глаза его, до того раскрытые широко, погасли.

И только потом оба – и Кураев, и Кабанин – направились к писарю. А на того страшно было смотреть! Он дрожал, как осиновый лист, не зная, кого бояться больше: царя или двух палачей-заговорщиков.

– Ты вот что, Гриша, – тихо сказал Кураев, – ты не бойся…

– А ты мне за мой страх заплати! – вдруг выдавил тот.

И смело у него так получилось! Матвей Кабанин даже рассмеялся.

– Теперь ты с нами, – кивнул Кураев, – и мы с тобой поделимся. Верно, Матвей? – взглянул он на подельника.

– Конечно, поделимся, – широко улыбнулся тот. – Может, равной доли я тебе и не пообещаю, Гриша-писарь, но частью поделимся точно.

– Слово даю: так и будет, – вновь кивнул Антон Кураев.

– Но ты и Шереметеву слово дал, что его семью выручишь, – вдруг весь собрался Григорий. – А?

– А так и будет, – кивнул Антон. – Как сказал, так и сделаю.

Короткой смешок палача Кабанина уколол Антона.

– Ты что же, и впрямь надумал заступаться за его выводок?

– Я обещание дал. И потом, не ты клялся жизнью своих детей и внуков. Я выполню обещание…

– Дело твое, – пожал плечами тот. – Да как исполнишь-то?

– Знаю, как.

И едва он договорил, как лязгнули замки кованой двери, и скоро в каменный подземный мешок вошел сам царь. Его сопровождал Алексей Басманов.

– Ну что, псы мои верные, признался Шереметев-подлец?

– Во всем признался, – кивнул Антон Кураев. – Только вот…

– Что?

Царь уставился на безжизненно повисшее на дыбе тело боярина.

– Не сдюжил Никита Васильевич.

– Что? Помер?! – шагнув вперед, воскликнул Иван Грозный.

– Помер, Ваше Величество, – склонил голову Антон. – Прости! Тебе угодить хотели, да слаб оказался боярин, сердце не сдюжило…

– А-а, перестарались! – зло зарычал царь. – Хотел я, чтобы он на моих глазах издох! А не так, – он схватил Шереметева за бороду, вздернул голову и заглянул в широко открытые мертвые глаза. И вдруг рассмеялся: – Подумать только, нет больше баламута. Ну да ладно, – вновь посуровел Иоанн, – вышло-то все как надо. А ты, Кураев, – взглянул он на своего молодого работника, – оказался еще крепче, чем я думал. Хозяина своего хорошо руками Кабанина, зверюги моего, обработал. Крепко – и плетью, и огнем…

– Только вот еще какое дело, государь…

– Ну?

– Родные Шереметева были против моей порки.

– О чем ты?

– Не сказал я тебе сразу об этом…

– Как так – против? – нахмурил и без того изломленные брови государь.

– А вот так. Знаю, уговаривали они Никиту Васильевича не бить меня.

– И ты сам слышал, что они о том говорили?

– Точно так, Ваше Величество. Когда мне руки скрутили.

Грозный прищурил глаза:

– А почему только сейчас вспомнил?

– Решил быть честным до конца, государь. Не хочу оговаривать невинных. Прости. И еще… его жена Марфа…

– Ну?

– Она за тебя молилась…

– Да неужто? – нахмурился Иоанн.

– Еще прежде!

– Сам видел?

– Да!

– Не врешь?

И вот тут Антон Кураев, собравшись духом, перекрестился:

– Истинный крест, так и было, государь! Ни единого слова против тебя родня его не сказала, а я ведь был близко к ним. Ни жена Марфа, ни сын Василий, ни дочки! Все говорили: дай нашему царю здоровья и прости батюшку нашего Никиту Васильевича.

Тишина вошла в каменную могилу под Кремлем.

– Надо же, – покачал головой Иоанн. – Семья этого супостата умнее оказалась. Что ж, хотел я их тоже в расход пустить, да помилую, видать. Я же царь христианский, не Ирод какой-нибудь, – он тяжело вздохнул, – чтобы детей мучить, они за отца не в ответе… А? – обернулся он. – Что скажешь, Лешка?

Басманов поклонился:

– Да тут как рассудить, Ваше Величество, подрастут, злобу затаят.

– Тоже верно, – царь размышлял. – Тебя, Антон Кураев, я награжу. Уж будь в том уверен. Что до Шереметевых, – он посмотрел на мертвого боярина, – деток пугать надобно. С малолетства! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю: придет серенький волчок и укусит за бочок, – рассмеялся царь. – Так пугать, чтобы уже об отце и не думали! Только о себе и своих детках! Потому, дабы не раскиснуть мне от твоих благостных рассказов, Антон Кураев, да и мало ли, вдруг семья Шереметевых только затаится, поступим так. Ты, Антоша, вот что, ты ручки и ноженьки нашего боярина отруби, попроси Кабанина, – кивнул царь на палача, – он это любит, оберни гостинец в сукно подороже, в какое только любимым подарки оборачивают, и сам – слышишь, сам? – отвези его к Шереметевым. Женке его дорогой. Будет им на что полюбоваться и что схоронить. А остальное на куски порубить и за кремлевскую стену выбросить. Да голову не трогайте, – выстрелил он огненным взглядом. – Пусть на его лицо другие подивятся, кто еще готов замыслить против меня недоброе. Глядишь, и остудит пыл, – он зыркнул глазами на Кураева и Кабанина: – Поняли, псы?

Оба затрепетали! Такой приказ не нарушишь!

– Будет исполнено, Ваше Величество, – с поклоном ответил за обоих Антон.