Июльское солнце ярко светило в глубоком синем небе. Ленивое марево поднималось над землей.

Вдруг послышался печальный и торжественный звон одинокого колокола. Величавый и нежный, он словно старался успокоить волнуемое ветром холмистое и овражистое Прохоровское поле.

День тот был двенадцатым июля две тысячи третьего года. В местном музее, как обычно, проходила праздничная экскурсия, посвященная великой дате.

Симпатичный интеллигентный модный высокий тощий гид, достаточно молодой еще, но с залысинами пожилого мужчины на высоком морщинистом лбу, говорил уверенно, весомо и энергично. Он будто бы не говорил, а, словно мастер-профессионал, вручную кувалдой сноровисто вбивал заклепки, только не в броню, а в сознание людей.

В шикарных итальянских солнцезащитных очках, легком джемпере и ободранных фирменных джинсах гид привычной скороговоркой внушал столпившейся вокруг него разношерстной толпе экскурсантов, что здесь, на Прохоровском поле, двенадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года как минимум тысяча двести танков сошлись в лобовой атаке. В ужасающем по силе столкновении немецкие танки, потеряв преимущество в броне и мощи огня, увязли и не прошли.

Вдруг в нестройной толпе экскурсантов нетерпеливо шевельнулся седой ветеран, по-юношески стройный, ладный, прямой, несмотря на возраст, с глубокими, как июльское небо, умными глазами и правильными, четко очерченными чертами лица, словно высеченными из особого мрамора. Многочисленные медали и ордена заметно оттягивали вниз его аккуратный, но потертый от времени пиджачок.

Ветеран не удержался и решительно шагнул вперед. Медали торжественно зазвенели.

Экскурсовод прервал свою речь на полуслове и удивленно воззрился на старика. Тот кашлянул, прочищая горло, и вдруг широко простер руку, указывая заскорузлой ладонью на холмы, возвышавшиеся над Прохоровским полем.

– Сынок, послушай! Немцы всего за одну ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля успели укрепиться здесь, на этой высоте двести пятьдесят два, и вон на тех высотах, что ближе к реке, и расстреляли нашу наступающую танковую лавину. Понятно?

Парень-экскурсовод нахмурился так, словно какой-то дилетант вдруг с гонором сообщил ему о профнепригодности. Его тонкие изящные губы обиженно поджались.

Ветеран вдруг грозно насупил брови.

– Кажется, только после Прохоровки наше Верховное главнокомандование решительно отказалось от танковых наскоков наподобие стремительных, но никак не подготовленных кавалерийских атак. Танковая лава на повышенной скорости без устойчивой связи между экипажами, без поддержки авиацией и артиллерией катится на противотанковые позиции врага, причем не тяжелыми, а одними лишь средними и легкими машинами. Рельеф местности не учитывается. В итоге танковый бронированный кулак рассыпается, вводится в бой разновременно и по частям, что, между прочим, как раз имело место вот здесь, под Прохоровкой, на этом самом месте. Что же это, скажите на милость? Головотяпство? Небрежность? Лихачество? Вредительство?.. Что? Или, может быть, сногсшибательная смесь того, другого, третьего и четвертого, которая живет в наших массах и так поражает иногда иностранцев? Говорят, у нас культ войны. Неправда! Мы всегда не готовы к войне, наверстываем, догоняем, но если уж догоним, вот тогда нас не остановить. Запад давит нас техникой, а потом удивляется, как мы смогли выстоять, как сумели противопоставить вражеской технике свою технику, ничуть не хуже, а в чем-то даже лучше…

В ответ гид раздраженно махнул рукой, важно раскрыл рот, чтобы выдать заученную тираду, разбивающую в пух и прах очередного поверхностного в своих суждениях оппонента, но вдруг просветлел лицом и смягчился.

– А, это вы. Я вас узнал. Вы – Михаил Шилов! Верно, да?

Гид с широчайшей белозубой улыбкой вьюном заискивающе подскочил к ветерану, фамильярно обнял его за плечи и вдруг властно развернул лицом к экскурсантам.

– Знакомьтесь, господа! В тысяча девятьсот сорок четвертом году за полгода боев Михаил Шилов на усовершенствованном танке Т-34 с новой башней и новым восьмидесятипятимиллиметровым орудием подбил семь «тигров» и получил в своем батальоне прозвище Миша Зверобой. Какой-то шутник даже сочинил про него песню, что-то вроде того, что, боюсь напутать: «Жил-был „тигр“, хитер и смел, Но взять дичь он не сумел, Был „тигр“ очень боевой, Но есть Миша Зверобой!» Верно, да?

Шилов скромно промолчал, но его лицо, еще секунду назад бывшее строгим и бледным, теперь подобрело и приятно зарумянилось.

Экскурсанты оживились.

– Ой, неужели не было страшно? – сказал в толпе писклявый девичий голос.

Экскурсовод с хохотком посмотрел на Шилова. Насмешливый взгляд гида как будто говорил: «Мише Зверобою страх не знаком, верно, да?»

Шилов вдруг вздрогнул, как от удара, и по-стариковски сгорбился. Румянец исчез с лица. Ветеран горестно покачал головой, но через секунду гордо выпрямился, к нему снова вернулась военная выправка.

– Страшно было, детки. Очень! Когда совсем невмоготу было, я песню пел «Ты постой, красавица моя!» Был комсомольцем, атеистом, а на войне стал молиться. Бабушка одна подсказала. Всегда молился перед боем. Всегда, слышите? Читал свои молитвы. Слова простые. Мои слова! Смысл один был, что-то такое: «Слава Небу, Свету белому, Слава Солнцу, Диву светлому, Солнца луч, как колос, зреет, Тьма меня взять не сумеет!» Как детские стишки, а ничего меня не взяло. Верите?

Экскурсанты стояли, не шелохнувшись. Никто не решился ничего сказать. Экскурсовод вдруг расплылся в голливудской улыбке.

– Внимание, друзья мои, а теперь самое интересное! Двенадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года Михаил Шилов был на Прохоровском поле. Живой свидетель!

Толпа, как ребенок, тонко ойкнула и восторженно вскрикнула. Не сговариваясь, все дружно зааплодировали.

Лицо Шилова неожиданно омрачилось.

– Если вдуматься, что может перенести человек? Где предел? Есть ли?

Шилов резко развернулся лицом к Прохоровскому полю так, что тонкие руки парня-экскурсовода, словно смирительные веревки продолжавшие лежать на его плечах, недовольно соскользнули вниз.

Ветеран поймал ртом воздух, поднял лицо вверх и подставил его под ласковые солнечные лучи.

– Наш человек не о деньгах думает и удовольствиях, что от тела приходят да телом заканчиваются. Умирает за светлое небо, дорогое солнце, милую сердцу землю. Да разве умирает? Сладко сливается с родным небом, и еще крепче наш щит и меч. Потому не могут враги взять Россию. Запомните, дети!.. А все разговоры, что, мол, гнали нас на убой, их легче всего вести, потому что нет в них веры, совести и чести.

Толпа экскурсантов не просто замолчала, она онемела. Экскурсовод вновь нахмурился, словно опять ему что-то очень не понравилось.

Шилов низко поклонился волнующемуся под порывами ветра полю и степенно пошел к свежевыкрашенному танку Т-34, застывшему на постаменте на поляне в окружении нежных васильков. Броня танка была сплошь усыпана свежими пахучими розами. Шилов нагнулся, тронул узловатыми пальцами мягкие васильки, затем, выпрямившись, погладил твердыми, как наждак, ладонями колючие розы.

Толпа, не шелохнувшись, словно завороженная, следила за его действиями. Экскурсовод шумно вздохнул, раз, другой, привлекая к себе внимание, но безуспешно, тогда он энергично взял под руки стоявших рядом симпатичных стройных девушек.

– Время, время, великое, грозное время. Время не ждет, дорогие мои! У нас по плану обед. Да, красавицы, полевая кухня сорок третьего года. Прошу!

Как не совсем очаровательный в силу неимоверной худобы Орфей, экскурсовод увлек девушек за собой. Толпа, наконец, очнулась, загудела пчелиным ульем и двинулась вслед за неугомонным гидом.

– Фронтовые наркомовские сто грамм за Победу! – задорно сказал экскурсовод. – Впрочем, советское шампанское тоже будет. Правда, пить придется из алюминиевых кружек.

Девушки звонко рассмеялись. Шилов обернулся и с улыбкой посмотрел на молодежь. В его глазах мелькнула юношеская озорная искорка.

Толпа экскурсантов отдалилась. Девушки вдруг вырвались из цепких рук экскурсовода, обернулись и энергично стали махать Шилову, кто рукой, кто косынкой. Шилов помахал им рукой в ответ.

Девушки стали звать его.

– Идемте с нами!

– Сейчас, иду!

Вдруг тишину дня разорвал глухой и грозный раскат грома. Вершина дальнего западного холма насупилась фиолетовой грозовой тучей, чем-то похожей по своим очертаниям на шлем Нефертити.

Шилов замер и пристально посмотрел на запад, словно вместо грозовой тучи увидел нечто гораздо более серьезное и пугающее. Губы Шилова зашевелились, он читал какие-то стихи, внятно прозвучали лишь две строчки:

– Не знает «тигр» заветный ключ, хоть страшен он, огнем колюч…

Вдруг сзади кто-то осторожно кашлянул. Шилов оглянулся и увидел, кажется, своего ровесника, по виду иностранца, одетого так, словно турист собрался в поход. Светлая спортивная куртка сидела на нем великолепно, алый рюкзачок уютно устроился за спиной точно между лопаток, удобные стального цвета штаны в обтяжку подчеркивали тренированность икр и бедер, а на ступнях чернели внушительные альпинистские ботинки на толстой рифленой подошве.

Если бы не слегка отяжелевшие, словно налившиеся грустью глаза и глубокие морщины у складок волевого рта, а еще кирпичный, как у гипертоника, цвет лица, можно было бы подумать, что к Шилову подошел аккуратно и очень коротко подстриженный симпатичный сухопарый стройный молодой блондин. Своими чертами он чем-то напоминал какого-то известного германского рыцаря-крестоносца. Застарелый длинный шрам над ухом зажил неудачно, но он не портил впечатления, напротив, органично дополнял образ благородного борца за рыцарскую справедливость.

– Прошу ист извинит. О!.. Почему я все время говорю «ист»? Загибаю русский язык под немецкий, да? Не ист гут. Прошу извинить за мой ист русский язык.

– Да чего там! Вы говорите по-русски прекрасно, но чувствуется акцент. Вы – немец?

– Да, ист. О, вот опять говорю «ист»! Да, я… немец.

– Как мама?

– О!.. Узнал? Узнал!.. Я тоже тебя сразу узнал. Моя мама жива, Шилов, чего нам с тобой желает. Так говорят русские?

– Я по фотографии сразу понял – хорошая у тебя мама.

– Я тоже многое теперь понял. Вот, приехал. Тянет сюда. Магнит!

– Меня тоже сюда тянет.

Шилов вдруг сунул правую руку в боковой прорезной карман пиджака с клапаном.

– У нас на фронте говорили так: «Махнем, не глядя!»

– Махнем, не глядя куда?

– Не заглядывая, что в кармане.

– Махнем!

Шилов извлек из кармана аккуратно отпиленный кусок трости с бронзовым набалдашником, солидно украшенным германскими орлами. Распластав крылья, бронзовые орлы хищно выставили клювы во все стороны света, только орел, смотревший на восток, превратился в сплошь оплавленный кусок бронзы. Надпись, выгравированная на серебряном ободке под набалдашником, также подпортилась, но немецкие слова «Будущему фельдмаршалу…» все еще читались.

– Хотел в музей сдать. На, Тигр, держи!.. Узнал?

Брови Эрика восхищенно поползли вверх.

– О!.. Узнал. О, да, да. Данке!

– Бери, Тигр, на память. Дарю. А в Россию с мечом не ходи. Утонешь! Как твой Барбаросса.

Эрик с восторгом схватил набалдашник. В его глазах вспыхнул страстный охотничий огонек.

– О, это моя трость. О, да! Я вижу, как дядя Франц будет рад. Шилов, ты – настоящий волшебник!

– А Варя – добрая фея?

– Варя? Кто ест Варя?.. А, вспомнил. Как ист она?

– Получила тяжелую контузию в Берлине, долго лечилась. Сюда не поехала, не хочет расстраиваться. Дома осталась. Правнук у нас недавно родился.

Лицо Эрика вначале потемнело, затем пошло странными лиловыми пятнами и, наконец, вновь засветилось дежурной жизнерадостной улыбкой.

– Шилов, а как же «махнем»? Слушай, я привез кое-что. Я тоже хотел сдавать его в подарок музею.

Эрик скинул с плеч смешной алый рюкзачок, расстегнул молнию, достал из рюкзачка нож в черных ножнах с зацепом и протянул Шилову.

– Держи!

Михаил бережно взял подарок и наполовину выдвинул клинок из ножен. Знакомые бакелитовые накладки по-прежнему надежно прикреплены к плавно изогнутой рукояти тремя заклепками, а на плоскости неотполированного клинка у самой гарды выдавлен все тот же фирменный знак производителя «PUMA SOLINGEN». Нож сохранился неплохо, а вот ножны в одном месте сильно обгорели.

– Благодарю, Тигр. Этот нож – память о моем погибшем товарище. Он геройски погиб здесь.

– Я – Эрик, а не тигр. Меня зовут Эрик Краузе!

– Я давно знаю, как тебя зовут, Тигр.

– О, ой-ля-ля! Тигр так Тигр. Кстати, что вы сделали с человеком, у которого была вторая половинка золотой монеты?

– Твой человек застрелился.

– О, какая страшная вещь – война. Что поделаешь?.. Я знаю, Миша, я виноват, но я многое понял. Я рад, что увидел тебя здесь, на этом поле. Я знаю, разломанная монета Фридриха есть у тебя. Видишь ли, я профессор Гейдельбергского университета…

– А, того самого? От Духа живущего к Духу немецкому?

– Что? О! Ты ист опасный человек, Шилов. Я тебя, как это по-русски, не очень оценил.

– Недооценил?

– Да, верно, недооценил! Да, так о чем я?.. Да! Я специалист по эпохе Фридриха Второго, императора Священной Римской империи, внука Барбароссы. Он был очень, очень образованным человеком. Он был отцом итальянской поэзии, он знал греческий, латинский, арабский языки. Легенда говорит нам, что он не умер в тысяча двести пятидесятом году. Он скрылся в пещере. Он явится для того, чтобы принести истинную веру, тогда придет всеобщее царство мира и, как это по-русски, – благо-денст-ви-я, да?

– К чему ты мне басни рассказываешь, Тигр?

– Басни?.. О, нет, слушай! Я предлагаю, нет, не купить у тебя, я предлагаю отправлять монету на выставку в Берлинский музей. Очень неразумно скрывать от публики такой ценный артефакт. Согласен ты? Дядя Франц все сделает, все организует. Ему девяносто три, но он очень деятельный, очень! Мы ждем тебя в Берлине. Сейчас, айн момент, я напишу адрес и телефон. Мы высылать тебе приглашение в Германию. Скоро!

– Интересно как-то получается. Так ты что, Тигр, в мир без войн поверил?.. Во Фридриха Миротворца?.. В сорок третьем году его облик виделся иначе, не так ли?

– Нет, нет, нет. О, тяжело говорить свою мысль по-русски.

– Чего крутишь? Говори, как есть!

– Да, поверил. Поверил! Вот, говорю, как есть.

– Поверил? Что ж, дело хорошее. Вот только скажи, а как быть с лисом?

– Что? Каким еще лисом? Лисой?

– Да, именно! Как быть с хитрой рыжей лисой?

– Какой ист лисой? Я не понимать, то ист я, о, я опять…

– Не напрягайся, я тебе сейчас объясню. Я говорю, как быть с лисой, которая мечтает выменять медвежий мед на вкусных кур. Знаешь?

Эрик полминуты с явным непониманием смотрел в холодные, как лед, глаза Шилова. Затем его как будто прорвало. Он громко расхохотался. Шилов терпеливо ждал. Эрик вдруг резко оборвал свой несколько нервозный смех.

Шилов и Эрик несколько секунд смотрели в глаза друг другу, словно решая, насколько все изменилось за прошедшие шестьдесят лет. Эрик улыбнулся первым и протянул Шилову руку.

– Ты – настоящий парень, Миша! Политика нас разделила. Большая политика – тухлое ист яйцо, так говорил ваш полководец Суворов. Медведь только-только повернулся в берлоге с боку на бок, но как хозяин еще не просыпался. Как-то так, да?..

Шилов медлил и не протягивал в ответ свою руку. Эрик деловито сунул набалдашник в рюкзачок и снова настойчиво с широкой белозубой улыбкой протянул раскрытую узкую ладонь.

Шилов внимательно посмотрел в озорно искрящиеся глаза Эрика, однако вместо его глаз вдруг увидел картину большого боя. Тот самый бой в тот самый памятный день снова промелькнул перед глазами: задымилась истерзанная земля, вспыхнули, как свечки, танки, покрылись язвами обугленные до костей тела танкистов, а подернутые предсмертной поволокой очи комбата снова с какой-то невыразимой надеждой посмотрели прямо в глаза…

– Нет, извини. Не могу!

Рука Эрика сиротливо повисла в воздухе. Шилов круто развернулся и пошел прочь, жадно вдыхая сладкий воздух ратного поля, словно набираясь неведомой силы.

Эрик по-гусиному агрессивно вытянул шею.

– А монета, Шилов, монета? Как… монета? Я ист ждать! Слышишь, ты?..

Михаил как будто не слышал. Эрик сверлил его спину острым взглядом, но русский ветеран не остановился и не обернулся.

Небо вверху вдруг сильно потемнело. Сверкнула молния, над самой головой громыхнул гром. В следующий миг хлынул плотный, как свинцовая стена, ливень.

Эрик раздраженно махнул рукой, громко выкрикнул что-то очень похожее на немецкое ругательство и бросился бежать к зданию музея, смешно подбрасывая вверх длинные голенастые ноги.

Шилов степенно шел по полю. Он как будто не замечал, что мгновенно вымок до нитки, а серая пелена дождя закрыла собой все вокруг.