Теперь, когда Пэту вылечили его паралич, я вроде должен был быть сам не свой от счастья, ведь теперь у меня было все, чего я хотел. Но почему-то так не получалось. До несчастья с ним я понимал, почему мне плохо: он летит, а я – нет. Потом я чувствовал себя виноватым: я получаю то, чего хотел он, из-за случившейся с ним беды. Нехорошо было радоваться, когда Пэт стал калекой – особенно когда его увечье принесло мне то, чего я хотел.

Поэтому я должен был радоваться, когда у него все стало в порядке.

Попадали вы когда-нибудь на вечеринку, где, по идее, вам должно быть страшно весело, но вдруг обнаруживается, что никакого веселья нет и в помине? Без всякой причины, просто веселья нет как нет, и весь мир видится серым и безвкусным?

Некоторые из причин своего угнетенного состояния я понимал. Во-первых, Дасти, но с ним разобрались. Потом с разными прочими, особенно со связистами, стоявшими вахты вместе с нами, которые называли нас «психами» и другими малоприятными словами, да и вели они себя с нами соответственно. Но капитан и с этим решительно покончил, а когда мы получше познакомились с командой, люди и вообще позабыли все эти глупости. Жанет Меерс, релятивистка, была мгновенным вычислителем, что делало ее таким же «психом», но коллеги воспринимали эту ее способность как что-то само собой разумеющееся. И через некоторое время для них само собой разумеющимся стало и то, что делали мы, телепаты.

Когда мы вышли из области радиосвязи с Землей, капитан вывел нас из подчинения командора Фрика и организовал в особое подразделение. Возглавлял его «дядюшка» Альфред Макнил, а Руперт Хауптман стал его помощником; это означало, что Руп следил за вахтенным расписанием, а дядя Альф заведовал нашим питанием и более-менее присматривал за тем, как мы себя ведем. Все мы очень любили дядю, так что старались не доставлять ему много хлопот; если же кто из нас и срывался, вид у дяди становился такой несчастный, что остальная наша компания быстро ставила провинившегося на место. И это срабатывало.

Думаю, капитан сделал так по совету доктора Деверо. Никуда не денешься, командору Фрику мы очень не нравились. Быть радиоинженером, всю свою жизнь работать со все более и более совершенным коммуникационным оборудованием, а потом появляются какие-то люди и делают все лучше, быстрее и вообще без оборудования. Трудно его винить, мне на его месте тоже было бы как-то не по себе. С дядей Альфом нам было лучше.

Пожалуй, мое настроение было отчасти связано с «Васко да Гама». Хуже всего в космосе то, что там абсолютно ничего не происходит. По этой причине самым большим событием дня была наша утренняя газета. Весь день вахтенные телепаты записывали земные новости (конечно, когда не были заняты приемом и передачей сообщений, но это занимало немного времени). Информационные агентства оказывали нам свои услуги бесплатно, Дасти добавлял сюда еще и картинки, передаваемые его братом Расти. Связист, несущий ночную вахту, все это редактировал, а телепат и связист ранней утренней вахты печатали газету; к завтраку она была в столовой. Объем газеты ограничивался только тем, сколько материала могут подготовить столь немногочисленные «газетчики». Кроме новостей из Солнечной системы, у нас были также и корабельные новости, не только с нашего «Элси», но и с одиннадцати других кораблей. У всех (кроме меня) были знакомые на других кораблях. Или они встречались в Цюрихе, или, как старые космонавты вроде капитана и многих других, были уже давно знакомы со своими коллегами.

Новости с кораблей обычно относились к повседневной жизни, но нам они были интереснее новостей с Земли и из системы; корабли нашего флота были нам как-то ближе, хотя находились они в миллиардах миль от нас и с каждой секундой – все дальше и дальше. Когда Рэй Гилберти и Сумира Ватанабе поженились на борту «Лейфа Эрикссона», радостное событие это отмечалось на всех кораблях. Когда на «Пинте» родился ребенок и нашего капитана избрали крестным отцом, мы были горды.

Кас Уорнер связывал нас с «Васко да Гама», а мисс Гамма Фэтни – с «Марко Поло» и «Санта-Марией» через своих близнецов мисс Альфу и мисс Бету, но новости мы получали со всех кораблей, по эстафете. Корабельные новости никогда не сокращались, даже если для этого приходилось сильно урезать земные. Мамочка О’Тул уже жаловалась, что, если газета станет еще больше, придется или выдавать чистые простыни и наволочки только раз в неделю, или приказать, чтобы техники организовали ей еще одну прачечную для того, чтобы стирать старые газеты. Как бы там ни было, пока что у экологического отдела для всех номеров находилась свежая бумага.

Мы даже иногда делали дополнительные выпуски, – например, когда Люсиль ля Вон получила титул «Мисс Солнечная система» и Дасти изготовил такое отличное ее изображение, что можно было поклясться – это фотография. Из-за этого мы лишились некоторого количества бумаги; многие пришпиливали эту иллюстрацию у себя на стенках, вместо того чтобы вернуть на переработку, – я и сам так сделал. Я даже получил на свою автограф у Дасти. Моя просьба его поразила, но все равно доставила ему удовольствие, хотя говорил он об этом пренебрежительно. Я считаю, что художник имеет право на признание, даже если он мелкий вредный паразит вроде Дасти.

Я все это к тому, что «Элси таймс» была кульминационным событием каждого нашего дня, а корабельные новости были их самой важной частью.

Той ночью я не стоял на вахте, но все равно к завтраку опоздал. Когда я вбежал в столовую, все, как обычно, читали «Таймс», но к еде никто не притронулся. Плюхнувшись между ван Хоутеном и Пруденс, я спросил:

– В чем дело? Чего они все?

Пру молча протянула мне «Таймс».

Первая страница была в черной рамке. По верху ее огромными буквами шло: «„ВАСКО ДА ГАМА“ ПОТЕРЯН».

Я не поверил. «Васко» направлялся к Альфе Центавра, но ему было лететь туда еще четыре года по земному времени. Он даже не приблизился к скорости света. Там, где он находился, вообще ничего не могло произойти. Это была какая-то ошибка.

Я перевернул лист, чтобы прочитать подробности на второй странице. Там, в рамке, было сообщение коммодора с «Санта-Марии»: «Официальное заявление. Сегодня в 03:34 по Гринвичу МЗК „Васка да Гама“ (ФДП 172) прекратил выходить на связь. В этот момент действовали две специальные линии связи: одна с Землей, одна с „Магелланом“. В обоих случаях связь прекратилась без предупреждения, в середине сообщения, в один и тот же момент приведенного времени. Корабль был укомплектован одиннадцатью специальными связистами. Связаться с кем-либо из них не оказалось возможным. В свете изложенного следует считать корабль погибшим со всем экипажем».

Сообщение ФДП констатировало только, что контакт с кораблем утрачен. Было еще заявление нашего капитана и заметка подлиннее, включавшая в себя комментарии, полученные с других кораблей. Я прочитал все это, но главное содержалось в заголовке: «Васко» ушел туда, куда уходят все невернувшиеся корабли.

Тут до меня вдруг дошло, и я поднял глаза. Место Каса Уорнера было пусто. Дядя Альф поймал мой взгляд и тихо сказал:

– Он уже знает, Том. Капитан разбудил его и сказал, как только это случилось. Одно хорошо: что он не был связан в этот момент с братом.

Я не был уверен, что здесь дядя Альф прав. Если бы так случилось с Пэтом, я хотел бы быть с ним в последний момент, ведь хотел бы? Пожалуй, размышлял я, хотел бы. И во всяком случае, я был уверен, что сам-то дядя хотел бы держать за руку свою Лапочку, если бы что-то случилось, и ей пришлось уйти туда, откуда не возвращаются, раньше него. А Кас и его брат Калеб были очень близки, это я знал.

В тот же день капитан провел заупокойную службу, дядя Альфред прочел короткую проповедь, а мы все вместе пропели «Молитву о путешествующих». А потом мы притворились, что никогда не было корабля под названием «Васко да Гама». Но это было только притворство.

Кас ушел с нашего стола, и мамочка О’Тул взяла его к себе ассистентом. Кас и его брат работали в отеле, до того как их завербовал ФДП, и Кас очень ей пригодился: поддерживать экологический баланс на корабле с двумя сотнями людей – работенка не из легких. Господи, да просто выращивание пищи для этих двухсот человек, не будь это даже связано еще и с поддержанием атмосферного баланса, – серьезное дело. Одно обслуживание гидропонных плантаций и дрожжевых культур занимало все рабочее время девяти человек.

Через несколько недель Кас уже взял на себя писанину и надзор за всеми хозяйственными делами корабля, и мамочка О’Тул смогла полностью посвятить свое время научным и техническим вопросам, только за камбузом она продолжала присматривать.

И все же «Васко да Гама» не должен был нагнать на меня такую тоску. Я никого не знал на этом корабле. Если уж Кас с этим справился и вернулся к нормальной полезной жизни, то у меня не было оснований хандрить. Нет, я думаю, это из-за моего дня рождения.

В нашей столовой было два календаря, вроде тех, какие висят в банках, а под каждым из них – большие электронные часы, управляемые из вычислительного центра релятивистов. После старта на всех были одинаковое время и дата по Гринвичу. Потом, по мере того как мы ускорялись и скорость наша приближалась к световой, «замедление» между «Элси» и Землей начало проявляться все заметнее – и часы расходились все больше и больше. Сперва мы это обсуждали, а потом просто перестали обращать внимание на часы с земным временем. Что толку знать, что сейчас уже три часа ночи следующей среды по Гринвичу, если на корабле как раз обеденное время? Это вроде часовых поясов и линии перемены дат на Земле, обычно они всем до лампочки. Я даже не обращал внимания на ворчание Пэта по поводу того, в какое странное время приходится иногда работать; сам-то я стоял вахты в любое время суток.

Поэтому для меня как гром среди ясного неба прозвучал голос Пэта, когда он свистом разбудил меня посреди ночи и весело прокричал:

Пока они занимались этими делами, я встал, натянул штаны и прошел в столовую. По корабельному времени была глубокая ночь, и здесь горело только дежурное освещение. В его свете я рассмотрел часы и календари – так и есть, по Гринвичу был наш день рождения, а если гринвичское время пересчитать на наше, домашнее, там сейчас как раз ужин.

Но это же не мой день рождения. Я живу по другому времени, и это казалось неправильным.

Задул все с одного раза, малыш, радостно объявил Пэт. Теперь-то уж мы обязательно продержимся еще год. Мама спрашивает, испекли ли тебе тортик?

Ничего, мне, конечно, не пекли, но я был не в настроении объяснять, что и почему. Мама легко начинает нервничать, даже если ей не объясняешь эйнштейновскую концепцию времени. А вот Пэт мог бы и сам понять.

Родители подарили Пэту новые часы, и он сообщил: для меня оставили коробку конфет, – разрешаю ли я открыть ее и пустить по кругу? Я сказал ему: «Валяйте», уже не зная, то ли испытывать благодарность за то, что обо мне помнили, то ли обидеться за «подарок», которого я не могу ни потрогать, ни увидеть. Чуть позднее я заявил Пэту, что мне надо спать и, пожалуйста, пусть скажет всем «спокойной ночи» и «спасибо» от меня. Но заснуть не получилось. Я лежал без сна, пока в коридорах корабля не зажглись огни.

Через неделю меня на столе ждал праздничный торт, и все пели мне «С днем рождения» и надарили мне уйму приятных, но совершенно бесполезных подарков – много ли можно подарить человеку на борту корабля, когда все вы питаетесь в одной столовой и все, что вам нужно, берете с одних и тех же складов. Когда кто-то заорал: «Речь!» – я встал и сказал всем спасибо, а потом я танцевал с девушками. И все-таки я не чувствовал радости от своего дня рождения, потому что тогда, несколько дней назад, у меня уже был день рождения.

Кажется, на следующий день дядя Стив заглянул ко мне в каюту.

– Где это вы скрываетесь, юноша?

– Чего? Нигде.

– Вот и я так думаю. – Он расположился на моем стуле, а я снова уселся на койку. – Как только я ни начну тебя высматривать, тебя всегда нигде нет. Ты же не все свое время стоишь вахты или работаешь. Так где же ты?

Я не ответил. Где-где! Там, где я чаще всего бываю, на койке, разглядывая потолок. Дядя Стив продолжал:

– Я уже давно понял, что, если кто-нибудь на борту корабля приобретает привычку забиваться в угол, не надо ему мешать. Одно из двух: или он справится с этим сам, или он в один прекрасный день выйдет через шлюз наружу, не потрудившись надеть скафандр. Как бы там ни было, он не хочет, чтобы его трогали. Но ты – сын моей сестренки, я за тебя отвечаю. В чем дело? По вечерам ты никогда не приходишь повеселиться или сыграть и ходишь везде с вытянутой физиономией. Что тебя гложет?

– У меня все в порядке! – со злостью крикнул я.

Дядя Стив презрительно выругался.

– Выкладывай, малыш. Ты совсем изменился с того времени, как пропал «Васко». Из-за этого? Нервишки сдают? Если так, то у доктора Деверо есть уйма синтетической отваги. В таблетках. Совсем не обязательно, чтобы кто-нибудь знал, что ты их глотаешь, – и стыдиться тут нечего, у любого нервы могут сдать. Не хочу даже и рассказывать тебе, в какой отвратительной форме это было у меня, когда я первый раз попал в заварушку.

– Нет, не думаю, что это страх. – Про себя я подумал: а может и вправду? – Дядя Стив, что случилось с «Васко»?

Он пожал плечами.

– То ли факел пошел вразнос, то ли врезались во что-нибудь.

– Но ведь факел не может пойти вразнос… ведь правда не может? И врезаться там не во что.

– Верно. И то и другое. Но если факел все же взорвался? В миллионную долю секунды корабль превратился в маленькую звезду. Легче способа умереть и не придумаешь. В первом варианте все произойдет почти так же быстро, не успеешь и заметить. Ты задумывался когда-нибудь, сколько кинетической энергии мы набрали в эту посудину при такой скорости? Док Бэбкок говорил, что когда мы достигнем скорости света, то станем просто-напросто плоским волновым фронтом, хотя при этом будем весело лопать картошку с кетчупом, ничего такого не ощущая.

– Только скорости света мы никогда не достигнем.

– Доктор тоже подчеркивал это. Мне надо было сказать «если». Так тебя это беспокоит, малыш? Боишься, что летим-летим, а потом – трах! Как «Васко»? Если ты этого боишься, то подумай о том, что почти все способы умереть в своей постели куда хуже… Особенно если ты будешь настолько глуп, что умрешь от старости. Я лично надеюсь этого избежать.

Мы много говорили, но ни до чего не договорились. На прощание он пригрозил, что будет вытаскивать меня из каюты, если я буду проводить там слишком много времени. Думаю, дядя Стив пожаловался на меня доктору Деверо, хотя оба они яростно это отрицали.

Как бы там ни было, назавтра доктор Деверо остановил меня, отвел к себе в каюту, усадил и начал со мной беседовать. Каюта у него была большая, удобная и неряшливая; в лазарете он никогда никого не принимал.

Я сразу спросил, с чего это он вдруг захотел со мной поговорить.

Доктор с невинным видом широко раскрыл свои лягушачьи глазки.

– Да просто встретил тебя, Том. – Он приподнял со стола пачку перфокарт. – Видишь? Вот со сколькими я беседовал на этой неделе. Надо же делать вид, что я честно отрабатываю свою зарплату.

– Ну, на меня вам не стоит тратить время. У меня все отлично.

– Том, да я же просто обожаю тратить время. Знаешь, психология – классная халтурка. Не надо драить руки перед операцией, не надо заглядывать в чьи-то грязные глотки, ты просто сидишь и притворяешься, что слушаешь. А кто-то тебе рассказывает про то, как был маленьким мальчиком, который не любил играть с другими маленькими мальчиками… А теперь ты поговори со мной немного. Расскажи мне все, что тебе хочется рассказать, а я пока вздремну. Если ты будешь говорить достаточно долго, я сумею отдохнуть после покера, за которым провел эту ночь, и в то же время выполню дневную норму работы.

Я пытался говорить, ничего при этом не рассказывая. Пока я этим занимался, меня окликнул Пэт. Я попросил его «перезвонить» потом, сейчас я занят. Доктор Деверо следил за моим лицом и неожиданно спросил:

– О чем ты сейчас подумал?

Я объяснил ему, что это не спешно, просто брат хотел со мной поговорить.

– Хм… Том, расскажи мне немного о своем брате. В Цюрихе у меня не было времени познакомиться с ним получше.

И не успел я опомниться, как оказалось, что я наговорил доктору уйму всего про нас с Пэтом. Почему-то рассказывать ему было очень легко. Два раза мне уже казалось, что он заснул, но, как только я замолкал, доктор просыпался, что-нибудь спрашивал, и все начиналось сначала.

В конце концов он сказал:

– Знаешь, Том, идентичные близнецы исключительно интересны для психолога – уж не будем говорить про генетиков, социологов и биохимиков. Вы развиваетесь из одной яйцеклетки настолько одинаковыми, насколько это вообще возможно для биологических структур. А потом вы становитесь двумя разными личностями. Появляются ли эти различия в результате воздействия среды? Или тут действует еще какой-нибудь фактор?

Я немного поразмыслил:

– Вы хотите сказать «душа», доктор?

– Мм… спроси меня в следующую среду. У людей бывают иногда собственные, очень личные взгляды, которые несколько отличаются от их научных, публичных мнений… Это не важно. Важно то, что вы, близнецы-телепаты, – очень интересные объекты. Я сильно подозреваю, что сопутствующие результаты проекта «Лебенсраум» будут, как и обычно, значительно существеннее планируемых результатов.

– Какие результаты, доктор? Простите, я не расслышал.

– Что? Сопутствующие. Когда идешь накопать червей и натыкаешься на золото. В науке происходит сплошь и рядом. Именно поэтому «бесполезная» чистая наука значительно полезнее «прикладной». Но поговорим лучше о тебе. Я не могу помочь тебе справиться с твоими проблемами – ты должен сделать это сам. Но давай попритворяемся немного, что я все-таки могу, надо же чем-то оправдывать деньги, которые мне платят. Так вот, два обстоятельства совершенно очевидны: первое – ты не любишь своего брата.

Я начал было протестовать, но он только отмахнулся.

– Дай мне договорить. Почему ты так уверен, что я не прав? Ответ: потому, что тебе с самого рождения твердили, что ты его любишь. Братья и сестры всегда «любят» друг друга, это основа нашей цивилизации, такая же, как мамин яблочный пирог. И люди обычно верят тому, что им вдалбливают с ранних лет достаточно часто. Пожалуй, очень хорошо, что они верят в эту братскую любовь, ведь у братьев и сестер зачастую гораздо больше поводов и оснований ненавидеть друг друга, чем у кого-либо другого.

– Но я же и вправду люблю Пэта. Просто…

– «Просто» что? – мягко, но настойчиво спросил он, когда я запнулся.

Я не ответил, и он продолжал:

– Просто у тебя есть все основания не любить его. Он изводил тебя, он помыкал тобой, он хватал все, что захочет. Если у него не получалось это напрямую, он использовал вашу мать, чтобы она поработала над отцом и в результате все вышло по его желанию. Он получил даже девушку, с которой ты хотел встречаться сам. Так за что же тебе его любить? Если бы этот парень был посторонним, а не твоим братом-близнецом – любил бы ты его за все это? Или ты бы его ненавидел?

Мне это как-то не очень понравилось.

– Пожалуй, доктор, я не совсем справедлив по отношению к нему. Не думаю, чтобы Пэт понимал, что все выхватывает у меня из-под носа; и я уверен, что родители не собирались заводить любимчиков. Может быть, я просто слишком себя жалею.

– Может быть, и так. Может быть, во всем твоем рассказе нет ни слова правды, а ты органически не способен понять, что справедливо, когда это касается тебя самого. Но самое главное то, как ты сам это воспринимаешь. И ты, конечно же, не любил бы такого человека, разве только он твой брат-близнец, и ты, конечно же, обязан его любить. В тебе борются две силы, и поэтому внутреннее твое беспокойство не прекратится, пока ты не решишь, какая из них ложная, и не изгонишь ее. Ну а это уж твое личное дело.

– Но… да какого черта, доктор, я же точно люблю Пэта!

– Любишь? В таком случае лучше выкинь куда-нибудь свою мысль, что все эти годы он всегда отхватывал лучший кусок, но я сомневаюсь, что ты это сделаешь. Ты привязан к нему, как все мы привязаны к привычным нам вещам: старым туфлям, старым трубкам; даже знакомый нам черт лучше незнакомого. Ты к нему лоялен. Он необходим тебе, и ты ему тоже. Но любить его? Это кажется крайне сомнительным. С другой стороны, если ты хорошенько осознаешь своей головой, что больше не нужно любить его или даже испытывать к нему симпатию, тогда, возможно, он начнет тебе немного нравиться таким, какой он есть. Несомненно, ты станешь к нему терпимее, хотя я очень сомневаюсь, что Пэт когда-нибудь тебе по-настоящему понравится. Он довольно неприятный малый.

– Это неправда! Его всегда все любили.

– Только не я. Мм… Том, я тебя немного обманул. Я совсем не так плохо знаком с твоим братом. По правде говоря, оба вы не слишком симпатичны и очень похожи друг на друга. Ты только не обижайся, я терпеть не могу симпатичных людей, ото всей этой «простоты и приятности» меня просто тошнит. Мне нравятся упрямые, малосимпатичные люди, в которых чувствуется этакая твердая сердцевина заботы о своих интересах, – очень для меня удачно, имея в виду мою профессию. Ты и твой братец примерно в равной степени эгоистичны, только у него этот эгоизм удачнее осуществляется на практике. И кстати. Вот он-то тебя любит.

– Что?

– Ничего. Любит, как собачку, всегда прибегающую, если ее позвать. У него к тебе покровительственное отношение, пока это не противоречит его собственными интересами. Но в то же время он тебя слегка презирает, считает слабаком, а в его варианте Писания кроткие не наследуют землю, она для парней вроде него.

Я кое-как переварил все услышанное и начал выходить из себя. Я не сомневался, что Пэт относится ко мне именно так – покровительствует и старается, чтобы мне достался кусок пирога… если, конечно же, ему достанется больший.

– Второе очевидное обстоятельство, – продолжал доктор Деверо, – заключается в том, что ни ты, ни твой брат не хотели лететь в эту экспедицию.

Это было настолько неверно и несправедливо, что я открыл рот, но не смог ничего сказать. Доктор Деверо взглянул на меня.

– Да? Ты собирался что-то сказать?

– Ну, это самая большая глупость, какую я когда-нибудь в жизни слышал, доктор! Единственный настоящий раздор между Пэтом и мной и был как раз из-за того, что мы оба хотели лететь, а мог только один.

Доктор покачал головой.

– Ты все перепутал. Вы оба хотели остаться, но мог только один. И твой брат, как обычно, выиграл.

– Нет, он не… ну да, он выиграл, выиграл шанс лететь, а не наоборот. И полетел бы, если бы не тот несчастный случай.

– Да-да, «тот несчастный случай», конечно. – Доктор Деверо так долго сидел неподвижно, свесив голову и сцепив руки на животе, что я опять подумал, что он заснул. – Том, я сейчас расскажу тебе то, что тебя совсем не касается. Потому что я думаю, что ты должен это знать. Я бы хотел, чтобы ты никогда не обсуждал это с братом… Если ты меня все-таки не послушаешься, я выставлю тебя полным лжецом. Потому это ему очень навредит. Ты меня понял?

– Вы тогда лучше мне ничего не рассказывайте, – угрюмо ответил я.

– А ты помолчи и слушай, когда тебе говорят. – Он взял со стола папку. – Здесь у меня доклад об операции, сделанной твоему брату, написанный тем жаргоном, который мы, врачи, используем, чтобы запутать пациентов. Ты бы в этом ровно ничего не понял, да к тому же и послан этот доклад был кружным путем, через «Санта-Марию», и в зашифрованном виде. Так хочешь узнать, что они обнаружили, вскрыв твоего брата?

– Да не особенно.

– У него не было никакого повреждения спинного мозга.

– Что? Вы что, хотите мне сказать, что он симулировал и ноги у него не отнялись? Я этому не верю!

– Потише, потише. Ничего он не симулировал. Ноги у него действительно были парализованы. Он никак не сумел бы настолько хорошо симулировать паралич, чтобы обмануть невролога. Да я и сам его осматривал; твой брат был парализован. Но не в результате повреждения позвоночника – о чем я знал, а также знали и те хирурги, которые его оперировали.

– Но… – Я в растерянности потряс головой. – Наверное, я совсем дурак.

– Как и все мы. Том, человеческий мозг – не какая-то там простая машинка, он крайне сложен. Сверху, на поверхности, сознание с его идеями и желаниями; что-то из этого – настоящее, что-то наложено пропагандой, обучением, необходимостью производить хорошее впечатление, быть достаточно привлекательным в глазах других людей. Внизу, в глубине, подсознание, слепое и глухое, глупое и хитрое. И у него – чаще всего – совсем другой набор желаний и совершенно другие мотивации. Оно хочет, чтобы все было по его желанию, а если не получается того, что хочет, устраивает скандал, пока его не послушаются. Фокус, который облегчит твою жизнь, состоит в том, чтобы выяснить, чего же в действительности хочет твое подсознание, и дать ему это желаемое по самой дешевой возможной цене, прежде чем оно сделает тебя эмоциональным банкротом, чтобы добиться своего. Том, ты знаешь, кто такой психотик?

– Ну, ненормальный…

– «Ненормальный» – это слово, от которого мы стараемся избавиться. Психотик – это бедолага, которому пришлось продать свою лавку и нагишом пойти по миру, чтобы удовлетворить желания своего подсознания. Они пришли к согласию, это соглашение человека уничтожило. Моя работа состоит в том, чтобы помогать людям заключать такие соглашения с подсознанием, которые их не погубят, – я хороший адвокат. Мы никогда не пытаемся заставить людей избегнуть этих соглашений, просто стараемся обеспечить как можно лучшие условия.

Так что я говорю: твой брат сумел заключить соглашение со своим подсознанием на вполне приличных условиях, просто великолепных, если учесть, что он сделал это безо всякой профессиональной помощи. Сознательная часть его мозга подписала контракт, а подсознание прямо заявило, что он не должен его выполнять. Получился конфликт столь глубокий, что многие, попав в такое положение, кончили бы очень плохо. Многие, но только не твой братец. Подсознание решило, что ему надо попасть в несчастный случай, который может привести к параличу. Может привести и, конечно же, привел – к настоящему параличу, я хочу подчеркнуть, а не к какой-то там симуляции. И вот теперь твой брат вполне достойным образом освободился от обязательства, выполнить которое он был не в состоянии. Потом, когда он уже точно не попал в эту экспедицию, ему сделали операцию. Вся она состояла в том, что ему исправили небольшие повреждения каких-то костей. Но при этом его заставили думать, что паралич исчезнет, – и он, конечно, исчез. – Деверо пожал плечами.

Я думал об этом, думал, пока голова кругом не пошла. Все эти штуки насчет сознания и подсознания я проходил, и зачет даже сдавал… но не особенно в них верил. Доктор Деверо может разводить все свое красноречие хоть до посинения, но никуда не денешься от простого факта, что мы хотели лететь и Пэт остался только потому, что покалечился при несчастном случае. Ладно, может, это был истерический паралич, может, он испугался и начал думать, что у него повреждение серьезнее, чем в действительности, но это все равно ничего не меняет.

Вот только доктор Деверо говорил, что несчастный случай не был случайным. Ну и что? Если даже правда, что у Пэта совсем душа в пятки ушла, а показать это мешала гордость, – все равно никогда не поверю, что он нарочно свалился со склона.

И уж в одном-то доктор ошибался точно: я лично хотел лететь. Может, я и побаивался немного и поначалу скучал по дому – но это было вполне естественно.

Это не Пэт говорил со мной; это я сам с собой говорил. Возможно, это мое подсознание заговорило для разнообразия вслух.

– Доктор?

– Да, Том.

– Вы говорите, что на самом деле я не хотел лететь?

– Очень похоже на то.

– Но вы же сами сказали, что подсознание всегда выигрывает. Уж или одно, или другое.

Доктор вздохнул.

– Я сказал не совсем так. Ты попал в это дело слишком быстро. Подсознание – оно глупое и зачастую медлительное, твоему просто не хватило времени придумать что-нибудь такое же удобное, как падение на лыжах, но вот в упрямстве ему не откажешь. Оно требует, чтобы ты вернулся домой, а ты просто не можешь этого сделать. А оно, по глупости своей, не желает слушать никаких резонов. Оно просто ноет и ноет, чтобы ты взял да и выложил ему невозможное, вроде того как ребенок с ревом требует подать ему луну.

Я пожал плечами.

– Вас послушать, так я нахожусь в жутком состоянии.

– Не делай такую трагическую физиономию! Психическая гигиена – это процесс исправления того, что исправлению поддается, и адаптации к неизбежному. У тебя есть три возможности.

– Не думал, что они у меня вообще есть.

– Три. Ты можешь продолжать входить в штопор, пока мозг твой не состряпает какую-нибудь фантазию, приемлемую для подсознания; это будет психотическая адаптация, и ты станешь, как ты это называешь, «ненормальным». Или же ты можешь продолжать киснуть, как сейчас, несчастный и довольно бесполезный для остальной команды; при этом всегда будет опасность, что ты сорвешься. Третий вариант – ты можешь покопаться в своем мозгу, познакомиться с ним получше, узнать, чего же он в действительности хочет, объяснить ему, что это невозможно и почему это невозможно, а затем найти с ним какой-то компромисс на основе того, что возможно. Если у тебя достаточно духа и здравого смысла, именно так ты и попробуешь сделать. Конечно, это нелегко. – Он ждал, молча глядя на меня.

– Наверное, мне и вправду лучше попробовать. А что надо для этого делать?

– Уж во всяком случае не сидеть сутками в своей каюте, думая о том, что могло бы быть.

– Мой дядя Стив – то есть майор Лукас, – медленно произнес я, – говорил мне, что я не должен так жить. Он хочет, чтобы я ходил туда-сюда, общался с людьми. Наверное, и вправду надо.

– Конечно, конечно. Только этого недостаточно. Ты не сможешь вытащить себя из той ямы, в которую попал, просто изображая из себя душу общества. Тебе необходимо познакомиться с самим собой.

– Да, сэр. Но как?

– Чтобы ты каждый вечер рассказывал мне о себе, пока я держу тебя за ручку, – этого мы, пожалуй, не сможем. Мм… думаю, тебе нужно попробовать записать, кто ты есть такой, где ты был и каким образом попал оттуда сюда. Если будешь делать это достаточно тщательно, возможно, сам начнешь понимать не только «как», но и «почему». Старайся, и тогда ты сможешь узнать, кто ты такой, чего ты хочешь и что из желаемого можешь получить. – Видимо, у меня был озадаченный вид, так как он добавил: – Ты ведешь дневник?

– Иногда. Я взял его с собой.

– Вот и используй его в качестве основы. «Жизнь и похождения Т. П. Бартлетта, джентльмена». Пиши подробно и старайся писать правду – всю правду.

Я обдумал предложение доктора. Есть некоторые вещи, которые не хочется рассказывать никому.

– Полагаю, доктор, вам захочется его прочитать?

– Я? Боже упаси! Мне и без того хватает общества запутавшихся людей. Это – для тебя самого, сынок, ты будешь писать самому себе; только пиши это так, словно ты совсем ничего о себе не знаешь и тебе приходится все объяснять. Пиши так, словно боишься потерять память и хочешь быть уверенным, что после сможешь вернуться в прежнюю колею. Пиши все. – Он нахмурился и с неохотой добавил: – Если тебе покажется, что ты наткнулся на нечто важное, и захочется выслушать мнение постороннего человека – я, пожалуй, найду немного времени, чтобы почитать пару страниц. Но не обещаю. Просто пиши его для себя – для того себя, у которого случилась амнезия.

Я пообещал ему, что попробую… и попробовал. Я бы не сказал, чтобы это как-то мне помогло (от апатии своей я так и не избавился), а сейчас у меня просто нет времени для занятия, которое он для меня придумал. Надо поскорее закончить последнюю часть, ведь сегодня у меня первый свободный вечер за последний месяц.

Удивительно все-таки, как много можно вспомнить, если постараться.