Часть вторая
...Когда тебе попадется сутенер – дави его... Да какой смысл, моя радость, их чем больше давишь, тем больше становится! Ну и что, все равно давить, наверное, надо.
1
Нет, не может быть, чтоб такая грязь...
Давид остался в машине, за рулем. Они с Маскаранти пешком потащились на четвертый этаж: лифты в таких домах, как правило, испорчены; на каждой лестничной клетке по меньшей мере за одной дверью распевала Мильва; на четвертом этаже они тоже услышали ее голос, но после звонка громкость убавили, дверь открылась, и сестра самоубийцы, а может быть, жертвы – словом, сестра Альберты Раделли застенчиво улыбнулась Маскаранти.
– Полиция. Надо поговорить.
Такое выражение лица появляется у всех честных итальянцев при виде полицейского – задумчивость, постепенно сменяющаяся тревогой: очевидно, этот честный гражданин что-то натворил, сам он не может припомнить – что, но они уже раскопали. Год назад полиция была здесь по поводу бедной Альберты, так что же еще стряслось? Будь она американкой, наверняка бы ответила – вежливо, хотя и с легким раздражением: «Чем могу быть полезна?» Но она была итальянка, к тому же с Юга, а год назад едва не потеряла работу из-за того, что сестра покончила с собой и дело попало в газеты, поэтому ничего не ответила, а просто впустила их, поспешно выключила телевизор в маленькой гостиной и обернулась к полицейским. Один выше среднего роста, довольно худой, с неприятным лицом – это был он, Дука; другой низенький, плотный, с еще более неприятным лицом. Она не предложила им сесть, но и возмущаться не стала: мол, какое вы имеете право так поздно врываться к честной гражданке? – поскольку прав своих не знала (честные гражданки редко знают свои права, а если и знают, то помалкивают).
– Это ваша сестра?
Из небольшой кожаной папки Дука извлек фотографию 18x24 и поднес ей прямо к глазам, чтобы получше рассмотрела: маленькая гостиная была освещена только одной лампой под пластиковым абажуром, купленной в УПИМе или в СТАНДе и стоящей сбоку от телевизора.
Отец иногда рассказывал ему о своей работе и, вспоминая дни, проведенные на Сицилии в компании мафии, всегда утверждал, что единственным способом общения как с преступниками, так и с честными гражданами является мордобой. Все хитрости Макиавелли не стоят ни гроша. Нет, я не против криминалистики, но разные там уговоры, увещания, психологические игры только порождают новых преступников. Ты сперва дай ему в морду, а потом спрашивай, и он тебе ответит уже более толково, потому что сразу поймет: ты при случае можешь разговаривать на его языке. А если тот, кому ты врезал, окажется честным человеком – не беда: честный человек ведь тоже иногда попадает под трамвай.
Эта теория ему не импонировала, в глубине души он даже был уверен, что она ошибочна, но в данном случае все же воспользовался ею. Показать женщине фотографию сестры, погибшей год назад (он нарочно выбрал самую непотребную позу), – что это, как не удар в челюсть?
Алессандра Раделли, кроме того, что взглянула на фотографию, не сделала больше ничего – не покраснела, не побледнела, не расплакалась, не ахнула. Только лицо у нее как будто уменьшилось.
– Это ваша сестра? – повторил он чуть громче.
Она кивнула.
– Присядьте, синьорина.
Он уже узнал о ней все – в дирекции «Стипеля», от хозяина дома (арендную плату вносит регулярно), от консьержки (мужчин не водит и не водила, даже когда сестра была жива).
– Вам ничего не известно об этих фотографиях?
Она покачала головой, и дыхание стало учащенным, возможно, от духоты: гостиная маленькая, из окна, выходящего во двор, тянет отнюдь не свежестью. Маскаранти нашел выключатель и зажег свисавшее с потолка подобие люстры из стеклянных капелек.
– На что жила ваша сестра? Она где-нибудь работала?
Она поняла намек и начала рассказывать, при этом сохраняя почти полное спокойствие, только лицо необъяснимым образом казалось меньше, чем на первый взгляд. Да-да, конечно, Альберта нашла работу сразу по приезде из Неаполя – поступила продавщицей.
– Куда?
Она выразилась грубовато: «в магазин» – приличней было бы сказать: «boutique» для мужчин на улице Кроче Росса; клиент входит, поднимается по устланной пушистым паласом лестнице в изящно обставленный салон, где ему снимают мерку сорочки две молодые продавщицы, если же ему нужны водительские перчатки, галстук от Карвана, американские трусы последнего образца или еще что-нибудь в этом роде, то молодые продавщицы, а в случае необходимости и сама хозяйка, опять-таки к его услугам; одной из этих продавщиц была Альберта Раделли.
– Сколько она там проработала?
– Месяца два-три – точно не скажу.
Маскаранти все записывал.
– А потом?
– Ушла.
– Почему?
Она снова не смогла с уверенностью сказать: вроде бы повздорила с хозяйкой.
– А потом?
Постепенно она поведала им о каждом месте работы своей сестры (разумеется, из тех, что были ей известны), в том числе и о «Стипеле». Маскаранти аккуратно записывал, и потом они подвели итог: за полтора года проживания в Милане Альберта Раделли работала без малого одиннадцать месяцев, в основном продавщицей. С этим все ясно. Оставались семь, когда она была безработной.
– В промежутках я находила ей частные уроки. – Ну да, пресловутые уроки истории, арифметики, географии детишкам из приличных семейств!
– Сколько она брала за урок?
– Шестьсот лир.
Такса приходящей домработницы. Даже если оставить в стороне вопросы социальной справедливости и обесценивания культурных ценностей, на эти деньги не больно-то разгуляешься. Он без всякой жалости перевернул фотографию, которая все это время лежала лицом вниз, и опять предъявил ее сестре.
– Вы отдаете себе отчет в том, что ваша сестра занималась, мягко говоря, не очень благородным ремеслом. – Смысл фразы был таков: «Неужели вы, живя под одной крышей, ничего не подозревали об этом ремесле?»
Она кивнула, что надо было понимать: «Да, конечно, я подозревала». Маскаранти уже приготовился строчить в записной книжке, но она сказала только, что у нее порой возникали сомнения, потому что сестра иной раз, даже не работая, давала ей двадцать – тридцать тысяч, чтоб дотянуть до конца месяца.
– А как она объясняла происхождение этих денег?
– Однажды сказала, что переводит книгу с французского и ей заплатили аванс.
– Вы поверили?
Она с сокрушенным видом покачала головой: нет.
– И сказали ей, что не верите?
– Ну, так прямо не сказала, но попыталась выяснить, есть ли у нее кто-нибудь. – Она подумала, что это именно «кто-нибудь», мужчина, может быть, не слишком молодой, но достаточно щедрый, – дальше этих расспросов не пошло, иначе разве она позволила бы себе взять эти деньги? Какая-то нелепая искренность!
– Стало быть, вы не знали... – он ненавидел себя за эту жестокость, – что она зарабатывала эти деньги, останавливая первого встречного или делая так, чтобы он ее остановил?
Нет, этого она не знала; наконец-то ее плечи и лицо начали едва заметно вздрагивать, но она все еще не плакала.
– А что все-таки случилось? Сестра уже год как умерла, мы столько пережили, и я, и отец, чего же вы теперь ищете?
Попробуй объяснить ей... он и не объяснил, потому что сам не знал, чего ищет, можно было бы сказать «истину», если б это слово не вызывало у него желания разразиться гомерическим хохотом. Что такое истина? Существует ли она вообще?
– Ладно, положим, вы ничего не знали. – Он убрал фотографию в папку. – Но мы все равно рассчитываем на вашу помощь. У сестры вашей, наверно, были друзья, знакомые... Вы никогда не встречались с кем-нибудь из ее подруг? Ни о ком она вам не рассказывала?
Плечи постепенно перестали вздрагивать: дрожать и плакать можно, если от этого есть толк.
– Она часто говорила, что идет то к одной подруге, то к другой, но называла только имена, всех не упомнишь.
Он велел ей рассказать про тех, кого она помнит, и Маскаранти принялся усердно записывать. Больше всех ей запомнилась подруга-студентка.
– Она еще не защитила диплом, но вроде бы занималась научной работой. Однажды эта ученая подруга заходила к нам.
После того как он столько раз был в роли допрашиваемого (его допрашивал следователь, прокурор на суде и после приговора еще несколько раз вызывали на допросы), было любопытно вести допрос самому.
– Просто студентка? Имени вы не помните?
Нет, почему же, помнит: Ливия Гусаро, кажется, даже телефон записан в книжке.
– Позвольте взглянуть.
Она вышла в прихожую, сняла книжку с крючка рядом с телефоном и принесла ему. Он не глядя сунул ее в папку вместе с фотографией.
– Через несколько дней верну.
Ливия Гусаро – какое-то странное имя, похожее на псевдоним: скорее всего, этот след ведет в никуда... Черт, до чего же раздражает этот Маскаранти со своим крошечным блокнотиком, которого даже не видно в его лапищах, и ручечкой, которая строчит как автомат!
– Так, а еще подруги были?
– Да, она многих называла... «Пойду, – говорит, – к Маурилле». И звонили ей многие. Одна, к примеру, всегда трещала в трубку: «Здравствуйте, это Луиза, Альберту можно?»
Или она водит его за нос, или это кристальная честность, квинтэссенция непосредственности, такой экземпляр можно получить только в лабораторных условиях.
– Ну хорошо, а что вы можете сказать насчет друзей-мужчин? – терпеливо выспрашивал он, чувствуя, однако, что выдержка начинает ему изменять.
– Мужчин не было.
Маскаранти провел ручкой по волосам (он что, и на черепе будет записывать?). Это «мужчин не было» она сказала на полном серьезе, от души, как на исповеди, и он понял, что его никто и не думает водить за нос.
– Но, судя по фотографии, которую вы видели, у вашей сестры были знакомства и в мужском кругу. Ведь сейчас ее уже нет в живых, и вам нет смысла ее выгораживать, чем бы они ни занималась. Рано или поздно истина выйдет наружу. Ну скажите честно, ей наверняка звонило много мужчин, и хоть один да обязательно назвал себя, так?
Она ответила сразу, с тихим отчаянием – должно быть, оттого что ей нечем его порадовать:
– Ей никогда не звонил ни один мужчина.
Таким тоном солгать невозможно.
– А что, такое бывает, – заметил Маскаранти. – Никому не давала номер телефона, чтоб не компрометировать сестру.
Семь бед – один ответ, коль скоро вломились сюда в нарушение гражданских прав, то можно позволить себе и небольшой обыск.
– От вашей сестры, очевидно, остались личные вещи. Хотелось бы посмотреть.
Даже не подозревая о том, что ей предоставлено законное право отказать им в таком одолжении, она провела их в спальню с двумя кушетками, по размеру как раз подходящими для четырехлетней девочки, которая спит с плюшевым мишкой; на боковинах из светлого дерева действительно были нарисованы мишки, собачки, бабочки и улитки с длинными рожками.
– Здесь она спала, в шкафу висит ее одежда, я ничего не трогала... в шкафу и вон в том чемодане наверху все ее вещи.
Маскаранти достал чемодан, открыл его и уже приготовился составлять опись, но он не дал.
– Брось, ничего там нет.
Чемодан был полон лифчиков, трусиков, поясов, заколок для волос... а еще фен, роман Моравиа, авторучка, начатая пачка сигарет «Альфа» (крепковаты для девушки).
– Мы закончили. – Нет, ей-богу, это не такая уж грязь!
Сестра погибшей, безусловно, проявила излишнюю мягкотелость, а может быть, просто оказалась дурой, но она в самом деле ничего не знала и ни в каких грязных делишках не участвовала. И все же, перед тем как уйти, он спросил:
– Вы так и не поняли, почему сестра покончила с собой?
Тон, каким она сказала «нет», остался прежним, но глаза наконец-то увлажнились.
– Не знаю, вы не представляете, как было страшно, когда меня вызвали в морг, я надеялась, что это ошибка, что это не она, накануне Альберта говорила, что хорошо бы нам вместе поехать отдыхать, далеко-далеко, за границу, была веселая, я рассердилась, говорю, нам только об отдыхе за границей мечтать, когда хозяин арендную плату повысил до пятидесяти тысяч, потому что коммунальные услуги подорожали, а она – отдыхать, да еще далеко-далеко!
Так вот почему в тот день, на берегу реки, она сказала Давиду, что ей позарез нужны пятьдесят тысяч: надо было заплатить за услуги консьержки, за лифт, который не работает, за отопление, – нельзя же, чтобы сестра за все платила! Но почему «вышеупомянутая» покончила с собой (если это действительно самоубийство), никто не знает, а ее сестра – меньше всех. Он остался доволен визитом: все же это не такая уж грязь, – и по мере возможности попытался загладить свою жестокость:
– Извините, синьорина, что пришлось побеспокоить вас вечером, но вы весь день на работе, поэтому мы не могли...
Однако полицейская любезность оказала обратный эффект: Алессандра Раделли разрыдалась, и они, спускаясь по лестнице, слушали ее рыдания до тех пор, пока не хлопнула дверь.
Выйдя из подъезда, они погрузились в «Джульетту», за рулем которой сидел Давид – неофициальный водитель неофициальной следственной группы, – и, промчавшись по городу, бросили якорь в отеле «Кавур», в номере из двух смежных комнат.
Он позвонил в бар и заказал бутылку сухого «Фраскати» без льда. Все сняли пиджаки, за исключением Давида, ослабили узлы галстуков, в том числе и Давид. Дука уже приступил ко второму этапу лечения: смене токсина. Любое вино – пожалуйста, но ни капли виски или ликера той же крепости. Два дня Давид продержался вполне сносно, только его немота несколько усугубилась.
Маскаранти оказался истинным бюрократом: каждый вечер он писал отчет о работе, проделанной за день, и план на завтра.
– Думаю, с сестрой вопрос закрыт, – заявил он. – Все, что можно было из нее вытянуть, мы вытянули.
– Согласен, – сказал Дука.
Неохлажденное «Фраскати» ему понравилось, в отличие от Давида.
– Вот вам занятие на ночь. – Он вынул из папки телефонную книжку и протянул Маскаранти. – Просмотрите ее, завтра позвоните по всем номерам, и если выяснится, что кто-либо знал Альберту Раделли, хотя бы отдаленно, возьмите его на заметку, мы этого человека обязательно навестим... Постойте, одним номером я, пожалуй, займусь сам. – Он забрал у Маскаранти книжку и, открыв ее на букве "Г", записал адрес и телефон: Ливия Гусаро. Потрясающая фамилия, может, эта девица и кивер носит? – Все, езжайте спать, завтра утром продолжим. – Он отдал Маскаранти книжку, теперь уже окончательно. – И не забудьте: надо как можно скорее вернуть ее владелице.
Еще не было десяти, тишина в обеих комнатах стояла полнейшая, предпоследним звуком был грохот захлопнувшейся за Маскаранти двери, последним – бульканье в стакане: Давид налил себе вина. Теперь из него слова не вышибешь, а тишина всегда действовала Дуке на нервы.
Он открыл оба окна: пускай будет душно, зато с площади Кавур доносятся хотя бы отголоски жизни.
– Вам нравится работа полицейского?
Сейчас его угнетала не просто тишина, а молчание Давида; порой он начинал сомневаться, а жив ли тот вообще, может, это одна видимость? Может, парень двигается, ест и все прочее только по инерции, а на самом деле он давно уже мертвец?
Давид не улыбнулся, и, чтобы ответить, ему потребовалось довольно много времени.
– Но я ведь ничего не делаю.
– Почему же, вы наблюдаете за ходом расследования, даете показания, водите машину, наконец. А водитель в полиции – фигура очень важная...
Нет, бесполезно: его ничем не проймешь, он не поддерживает разговор, не реагирует на шутки. Конечно, «Фраскати» как стимулятор не может сравниться с виски... тем не менее Дука продолжал говорить, словно сам с собой:
– А мне эта работа нравится. Отец боялся, как бы я не пошел по его стезе, но, наверно, ему не надо было меня удерживать.
Теперь поздно, тебе и в полицию дорога заказана. А уж как ты выкрутишься из этой истории – одному Богу известно. Карруа сказал ему четко и ясно:
– Если что-нибудь нащупаешь – раскручивай, но будь осмотрителен. Твое имя нигде не должно фигурировать, иначе нам всем несладко придется. А кроме того, ни в коем случае нельзя насторожить газетчиков, иначе они тут же сфабрикуют еще одно дело Монтези. Ты же знаешь, какое у них буйное воображение. Пойми меня правильно: пусть будет дело Монтези, пусть в эту грязь окажутся втянуты самые что ни на есть верхи – я не боюсь, и ты ничего не бойся! Но прежде чем поднимать шум, мы должны иметь неопровержимые доказательства, а допустишь прессу раньше времени – все труды псу под хвост. Словом, помни: твой девиз – осмотрительность и еще раз осмотрительность!
Осмотрительность! Это значит блуждать в потемках и держаться за стенку. Ну, скажем, сестру Альберты Раделли можно и официально схватить за жабры: мол, извольте отвечать законным властям. А под каким предлогом полиция станет допрашивать, к примеру, Ливию Гусаро спустя год после смерти Альберты и при этом проявляя осмотрительность, боясь наделать шума. Он мысленно поискал этот предлог, но ничего умного так и не придумал, а глупыми предпочитал не пользоваться. Однако влечение к Ливии Гусаро с каждой минутой становилось сильнее, усугубленное, должно быть, изысканным одиночеством этих гостиничных комнат, где есть все, все жизненные удобства, такого комфорта дома никогда не создашь, а вот не хватает чего-то, что есть в самых бедных домах, словами этого не определишь, но каждый ощущает, потому и ходит, и говорит, и думает в гостинице не так, как дома. Тут он окончательно решил для себя: вечера в гостинице с Давидом присутствующим, но как бы не существующим из-за отсутствия должного градуса в алкогольном напитке, – слишком тяжелое испытание. По крайней мере развлекусь приятным телефонным разговором, мелькнула мысль или, скорее, предчувствие.
Он встал, подошел к кровати, уселся рядом с тумбочкой, на которой стоял аппарат, попросил дежурную соединить его с номером Ливии Гусаро, положил трубку и стал ждать. Перед глазами маячили грустно-окаменелый профиль Давида и бутылка «Фраскати» на большом серебряном подносе, эстетично обернутая тончайшей салфеткой. Вообще говоря, поздновато звонить частному лицу, к тому же незнакомому, да и мало ли что могло случиться за год:
Ливия Гусаро, возможно, переехала, отправилась в Австралию, умерла, – жизнь так скоротечна.
– Алло! Ливию, пожалуйста, – сказал он, услышав в трубке голос пожилой женщины.
– Извините, а кто говорит?
– Дука. – Вот так просто, как будто они с Ливией близкие друзья.
– Дука? – переспросила женщина.
– Да, Дука.
Молчание. Женщина отошла от телефона: странное имя, очевидно, не внушало ей большого восторга. Что ж, ему не впервой: в школе оно частенько становилось объектом насмешек, но по совету отца он отвечал на них ударом либо в челюсть, либо под дых.
– Алло!
– Ливия? – Это она: голос низкий, но очень молодой.
– Да... Но простите, я что-то не припомню...
Значит, она реально существует и никуда не переехала. Судя по всему, влечение к Ливии Гусаро не останется химерой.
– Это вы меня простите. Вы и не можете меня помнить, потому что мы никогда с вами не встречались.
– Будьте добры, повторите свое имя! – Какая холодная официальность!
– Это можно, но оно вам все равно ничего не скажет. Я уж лучше назову вам имя человека, которого мы оба хорошо знали.
– Нет, сначала ваше имя, иначе я вешаю трубку.
Чертовы бюрократы – то Маскаранти со своим блокнотом, то этой вынь да положь несколько ничего не значащих слогов, определяемых в обиходе как имя и фамилия! А если он назовется Горацием Коклитом – что это изменит?
– Меня зовут Дука Ламберти, но повторяю: вы меня не знаете. Что же касается того человека...
Она и на этот раз не дала ему договорить.
– Позвольте, это имя мне знакомо... Ой, ну да, вы же мой кумир, одно время я была страшно наивна и все время находила себе кумиров, теперь их уже гораздо меньше, но вас я не вычеркнула, только не сразу вспомнила...
Он посмотрел на носки ботинок – обычные ботинки, равно как и ноги, но, глядя на них, он должен убедить себя, что разговаривает с женщиной, считающей его своим кумиром. В каком смысле? По какому поводу?
– Три года назад, когда зачитали приговор, я стала кричать: «Нет! Нет! Нет!» Меня вывели и два часа допрашивали – кто да что, а я им: «Это позор, позор, что его осудили!» А они мне: «Замолчите, синьорина, иначе мы привлечем вас за оскорбление суда...» Домой вернулась вся в слезах... знаете, ведь я не пропустила ни одного заседания и в коридорах суда всем доказывала, что вас должны оправдать, что вы ни в чем не виноваты, более того – заслуживаете награды, спорила до хрипоты...
Да, молчаливой ее не назовешь, но голос, такой низкий, теплый, не раздражает, не производит впечатления сорочьей трескотни, как у большинства женщин. И потом, ему в голову не приходило, что когда-нибудь он услышит про себя такое, во всяком случае, ни отец, ни сестра ничего подобного ему не говорили. Хм, кумир! Итак, доктор Ламберти, у вас есть поклонница, вероятно, единственная.
– А вот теперь даже имя не сразу вспомнила – стыд-то какой! Вы не представляете, какие дебаты я устраивала по поводу эвтаназии! У меня были оппоненты со своими принципами – к примеру, принцип уважения чужой жизни – звучит, а? Похоже на спор о том, что следует надевать в «Ла Скала» – фрак или смокинг...
– Спасибо, Ливия.
– Ой, извините, я не всегда такая болтливая, только когда встретится интересный человек, я так счастлива, что привелось поговорить с вами! У вас ведь ко мне какое-то дело, да?
– Да. Я хотел поговорить об одной вашей знакомой – Альбертой Раделли.
На другом конце провода внезапно воцарилась тишина.
– Не сейчас, разумеется, а как-нибудь на днях. Может, у вас найдется минутка? Для меня это очень важно.
Какое-то время она продолжала молчать, даже дыхания не было слышно, хотя он чувствовал: она все еще здесь. Наконец опять раздался этот низкий, теплый голос, правда, в нем проскользнули какие-то нотки... нет, не бюрократические, есть другое, более подходящее определение, менторские, что ли, – да, пожалуй, менторские.
– У меня есть много нелюбимых тем, Альберта – одна из них. А нелюбимые темы я предпочитаю не откладывать.
– Вы хотите сказать, что мы увидимся прямо сейчас?
– Да, немедленно.
– Куда мне подъехать?
– Тут на улице Плинио, в первом этаже моего дома, есть бар. Я вас наверняка узнаю: на суде глаз не сводила. Через сколько вы будете?
– Через десять минут.
Жизнь – это кладезь чудес, чего в ней только нет: лохмотья, брильянты, нож в спину и Ливия Гусаро. Он положил трубку, в голове слегка шумело, как будто хватил лишнего... Кстати, это мысль: он налил себе полстакана «Фраскати», взглянул на молодого человека, который то ли жив, то ли умер, и рука его дрогнула.
– Я должен уйти... ненадолго. Похоже, вино вам не помогает, сейчас закажу бутылку виски, чтоб вы не чувствовали себя так одиноко. Но помните: чем меньше вы пьете, тем лучше.
Этот компромисс был ошибкой как с медицинской, так и с психической точки зрения, но придется опять рискнуть, главное – чтобы Давид не пил потихоньку от него. Если пока не может обойтись без виски – пускай пьет не таясь.
Он вышел. Сейчас поглядим, что же такое эта Ливия Гусаро. Представить себе, как она выглядит, он не мог, только решил, что, наверное, высокая.
2
Да, высокая. Она поджидала его в дверях бара и, как только он вышел из «Джульетты», пошла навстречу и так улыбнулась, будто они давнишние друзья. Десять минут назад он еще не подозревал, что есть на свете такой близкий ему человек.
– Здесь мы сможем поговорить спокойно, это единственный в районе бар без телевизора и музыкального автомата, потому здесь всегда мало народа.
Темноволосая, пожалуй, даже брюнетка – совершенно чистый черный цвет, без всяких примесей. Волосы коротко подстрижены – короче, чем у мужчин, которые носят длинные волосы (если этих патлатых считать мужчинами), но чуть подлиннее, чем у тех, которые стригутся регулярно, раз в две недели. Словом, короткая женская стрижка; он больше любил, когда у женщин длинные волосы, но ей, надо признать, идет.
– Вы мне по телефону сказали столько... – Он поискал слово: «хорошего» – звучит глупо, – и решил оставить фразу неоконченной.
– Это одна сотая того, что мне хотелось бы сказать. Но давайте об Альберте, ведь вас в данный момент только она интересует.
На ней было темно-зеленое платье, короткое, облегающее и совсем без рукавов – очень красивое. Лицо и руки загорелые, но в меру, что сейчас нечасто встретишь: в такую жару все девушки похожи на негритосок, кроме тех анемично-бледных, к которым загар вообще не пристает. А ее цветовая гамма: зелень, бронза и смоль волос, – как раз в тон интерьеру (стены в баре облицованы золотистым пластиком, а круглые столешницы отливают тусклым старинным золотом).
– Два пива.
На сегодняшний вечер они оказались единственными посетителями; бармен, обслужив их, тоже куда-то исчез. Кондиционеров не было, зато под самым потолком вращался огромный вентилятор с широкими деревянными лопастями, что придавало заведению некий экзотический, колониальный стиль и, наверное, освежало лучше.
– Альберта год назад покончила с собой. Почему вы ею заинтересовались? – Видимо, она привыкла брать быка за рога и, поскольку он медлил с ответом, добавила: – Могу себе представить, как вы с ней познакомились. От нечего делать решили вечером пойти в кино на последний сеанс, вышли из машины, остановились перед входом в кинотеатр, все еще раздумывая, стоит ли идти. И откуда ни возьмись – она, стоит у дверей, тоже якобы вся в сомнениях. То ли парень назначил ей свидание и сам не явился, то ли подружка надула... А мужчина все на свете отдаст, лишь бы не ходить одному в кино. Вы ей на всякий случай улыбнулись, и – какая приятная неожиданность! – она ответила на улыбку. Тогда вы подошли, сказали что-нибудь милое, остроумное, но без фривольности... Остальное легко домыслить.
– Я Альберту Раделли никогда в глаза не видел. – С этой девицей в темную играть бесполезно.
Она словно сразу похолодела.
– Но по телефону вы сказали, что хорошо с ней знакомы.
– Лично – нет. Мне много о ней рассказывали. – Что правда, то правда, пожалуй, даже чересчур много.
– Не люблю, когда со мной хитрят. Ведь вы не такой, правда? Врач, который из сострадания к ближнему поставил на карту свое будущее, не может оказаться лицемером. Зачем вам понадобилась Альберта? Или вы мне говорите всю правду, или давайте сразу распрощаемся.
Ну, это уж неокантианство какое-то: в последней фразе были все категорические императивы и все пролегомены всех потенциальных метафизик, претендующих на научность. Однако он сдался и выполнил ее требование. Из небольшой папки, которую захватил с собой, он достал и, приняв необходимые меры предосторожности (он все же в общественном месте!), показал ей фотографию Альберты.
– Я же говорила – не надо, – произнесла Ливия Гусаро, бросив взгляд на снимок.
Он считал себя от природы понятливым, но тут ему поневоле пришлось посмотреть на собеседницу вопросительно.
– Незадолго до ее самоубийства какой-то человек предложил Альберте тридцать тысяч за такие вот съемки, и я пыталась ее отговорить. Мы даже повздорили. По ее мнению фотографироваться в костюме Евы все же лучше, чем спать с первым встречным. А я считаю, что хуже. В общем, она меня не послушала и взялась за эту грязную работу.
Так, дело вроде бы проясняется.
– А вот эта девушка вам знакома? – Он вытащил из папки фотографию блондинки.
– Фамилии не знаю. Зовут Маурилла. Кажется, работала в «Ринашенте».
Все теплее и теплее: в «Ринашенте», как и во всей Италии, не так уж много Маурилл, Маскаранти легко ее установит.
– А при каких обстоятельствах вы познакомились с Альбертой?
Ливия беззвучно засмеялась, нисколько не нарушив тишину в золотистом баре, зато от этого смеха ее почти по-мужски строгое лицо стало вдруг восхитительно нежным.
– Обстоятельства самые обычные. Интересно то, что этому предшествовало.
– Что же?
– Вот я и хочу рассказать: нас ведь хлебом не корми – дай излить душу. – Она опять засмеялась своим необычайным смехом, правда, уже чуть менее заразительно. – Не знаю, может, я вас разочарую...
Ощущая какую-то непонятную эйфорию, он заказал еще два пива.
– Понимаете, мне с шестнадцати лет хотелось поставить один эксперимент: заняться проституцией... – Смех оборвался, и она вновь заговорила менторским тоном, каким излагают научные теории. – Вы не подумайте, дело здесь не в нездоровом любопытстве. Наверно, и по виду можно сказать, что к нимфоманкам я не отношусь... Наоборот: я фригидна. Ну, правда, не совсем... Гинеколог и психиатр пришли к единому мнению, что при крайне счастливом стечении обстоятельств я могла бы стать нормальной женщиной, но такое стечение, как вы понимаете, на практике встречается редко, поэтому мне, видимо, суждено остаться фригидной. Некоторые толстокожие типы считают меня лесбиянкой – ну и пусть, даже забавно...
Он приканчивал уже вторую кружку пива, а жажда все не проходила (или это не жажда?), как не проходило и ощущение эйфории оттого, что Ливия Гусаро реально существует, сидит рядом и рассказывает совершенно невероятные вещи, хотя он пока не понял, к чему она клонит.
– Так вот, я задалась целью поставить социологический эксперимент. Социология – моя страсть, едва ли не с рождения. Когда мои сверстницы мечтали о тонких чулках, я зачитывалась Парето и что самое ужасное – понимала, о чем он пишет. К сожалению, Парето и другие социологи не слишком много внимания уделяют женщине. А меня как женщину интересует прежде всего женская социология, и одной из основных проблем в этой области является проституция. Я много думала и пришла к выводу: этот феномен нельзя понять до конца, не испытав его влияние на себе.
Дука на миг усомнился, что находится в баре, а не на симпозиуме, и заказал еще два пива: по идее от пива не пьянеют, но почему бы не поставить социологический эксперимент?
– Вывод, разумеется, небесспорный – серьезный аналитик при желании не оставит от него камня на камне... – Непонятно, как такая холодная рассудочность может сочетаться со столь женственным обликом! – Но, согласитесь, довольно привлекательный с научной точки зрения. Задуманный мною эксперимент состоял в том, чтоб выйти на улицу, спровоцировать какого-нибудь мужчину и отдаться ему за деньги. В результате эксперимента я бы вооружилась чисто эмпирическими, однако от этого не менее значительными данными для дальнейшего исследования. Но вот беда: в самый решительный момент меня все время останавливали две или три тысячи лет табу, какая-то частица моего "я" была еще подвластна стадному чувству. Причем главным препятствием на пути осуществления моих планов стала девственность: мне почему-то не хотелось возлагать это бесценное сокровище на жертвенник науки. Позже, когда мне исполнилось двадцать, я, несмотря на фригидность, влюбилась. Это было нечто странное и продолжалось всего два дня, но за столь недолгий срок человек, поразивший мое воображение, сумел в прямом смысле слова воспользоваться ситуацией и устранить основное препятствие к проведению эксперимента. Однако мне потребовалось еще три года, чтобы победить тысячелетние табу. В конце концов все произошло совершенно случайно.
Господи Боже ты мой, да это же бред, все бред – и золото, и какая-то звенящая тишина здесь, чуть в стороне от центра города, около полуночи, когда по улице лишь изредка проезжают машина или трамвай и надолго воцаряется тишь, как в средневековом замке.
– Дело было ночью, – спокойно и размеренно повествовала она, – примерно в это же время я ждала трамвай на площади Ла Скала, как сейчас помню, возвращалась от портнихи, совершенно безмозглой дуры, которая говорит только о вытачках и о том, как она себе все пальцы исколола, но шьет хорошо. Я устала и была в плохом настроении, вдруг вижу: ко мне нетвердой походкой направляется мужчина лет сорока. Можно было уклониться, отойти подальше, но я с места не сдвинулась. Он подходит и говорит мне по-немецки, что я самая красивая брюнетка, какую ему когда-либо доводилось встречать в Европе. А я, тоже по-немецки, отвечаю, что ненавижу пьяных и прошу оставить меня в покое. Тогда он снял шляпу... было жарко, и на нем была превосходная шляпа из черной соломки... и сказал: «Я просто счастлив оттого, что вы говорите по-немецки, но, извините, вы ошиблись: я вовсе не пьян – просто слегка прихрамываю». Представляете, как мне стало стыдно: ни за что ни про что обидела инвалида! Но он как будто совсем не обиделся, даже наоборот, предложил угостить меня чем-нибудь. Мне хотелось загладить допущенную неловкость, и я согласилась. Он привел меня в «Биффи», заказал мороженое, а потом признался, что ему сегодня очень одиноко, мол, не составлю ли я ему компанию. Я говорю: ладно. А он спрашивает: «Fur Geld oder fur Sympathie?» – довольно-таки прямолинейно, правда? В точности как выражается моя портниха: «За просто так или из интересу?» Я тут же вспомнила о своем эксперименте и без колебаний ответила: «Fur Geld». Тогда он спросил, сколько, а я хотя и очень долго готовилась к своему научному опыту, но как-то совершенно упустила из вида экономическую сторону дела, поэтому из опасения, что он откажется, назвала самую скромную цену.
– Сколько? – Рассудочность – самая увлекательная форма безумия!
– Пять тысяч. – Она замолчала.
– Ну и?..
– Ничего. Сразу выложил деньги и спросил, куда поедем: машину он оставил на площади Ла Скала. Я снова оказалась в тупике: сексуальная топография Милана была мне тогда совершенно незнакома... словом, поехали наобум и остановились в парке Ламбро. – Она вновь умолкла.
– И что же?
– Больше всего меня поразила быстрота... – Она рассказывала без тени улыбки. – Впоследствии, при повторных экспериментах, я никак не могла понять: почему же все так быстро. Думаю, чтобы взвесить что-то на аптечных весах, и то потребовалось бы больше времени. И от такого краткого, почти молниеносного события зависит едва ли не все наше существование! У меня много написано по этому поводу, но вы наверняка не станете читать мои заметки.
Это уж точно, но он ушел от ответа:
– Если я правильно понял, именно ваш эксперимент стал прелюдией к знакомству с Альбертой Раделли.
– Как раз на следующий день мы и познакомились. Один мой сокурсник пригласил меня на коктейль, его отец – глава крупного концерна по производству бюстгальтеров и купальных костюмов, так вот, они разработали новые модели купальников, и в большой гостиной отеля «Принчипе» должна была состояться презентация.
Мне бывать на таких приемах еще не приходилось, и я пошла. Там было полно лесбиянок, они мне проходу не давали – слетелись, как пчелы на мед, но пожужжат-пожужжат и отстанут, видимо сообразив, что я не тот цветок, за который они меня приняли... Мне стало очень противно, я уж хотела уйти, вдруг смотрю: стоит такая же потерянная, как я. Это была она, Альберта. Я никогда ни с кем дружбу не водила, у меня и сейчас нет друзей, но с Альбертой мы всего час спустя были вроде сестер, все про себя друг дружке рассказали, как на духу. Я с лицейской поры ни разу не встречала человека, с кем можно было бы поговорить на общие темы – ну пусть не о судьбах мира, так хотя бы о процентном соотношении мужчин и женщин в политических кругах. Сегодня если и обсуждают, то лишь две общие темы – проблему свободного времени и воздействие машин на человека – в строгом смысле это даже и не тема. Вы согласны?
На сто процентов – может быть, потому что пиво уже ударило ему в голову: действительно, свободное время, машины, человек – ну что это за темы!
– Мы ушли с коктейля, и она притащила меня к себе. В одиннадцать часов мы все разговаривали, ближе к полуночи вспомнили, что ничего не ели, она сделала тосты с сыром, и мы не могли разойтись до половины второго.
– О чем же, интересно, вы говорили?
Пять часов одних разговоров – невероятно, впрочем, Ливия Гусаро лгать не станет, разве что лесбиянка может разговорами назвать и нечто более сложное. Однако подозрение тут же рассеялось, главным образом из-за той пламенной страсти, какая прозвучала в ее ответе:
– Последние три часа мы, по-моему, говорили только о проституции. Я ей рассказала об эксперименте, поставленном накануне... вы теперь понимаете, почему так важно то, что предшествовало нашему знакомству? В ответ на мое признание Альберта заявила, что уже несколько месяцев проводит подобные эксперименты. Не ради науки, конечно, просто деньги нужны. В Милане – она ведь была из Неаполя – Альберта скоро очень поняла, что ей здесь туго придется. Мечтала поступить на сцену, но оставила эту свою затею сразу же после общения со швейцарами в театрах. Зато благодаря своей фигуре и внешнему лоску быстро нашла работу продавщицы, однако и тут либо покупатели, либо хозяева рано или поздно ставили ее в такие условия, что ей ничего не оставалось, как уволиться. Поэтому, стоило ей оказаться в стесненных обстоятельствах, она выходила на улицу и возвращалась, чувствуя себя в материальном отношении уже гораздо спокойнее. Я выспросила у нее все подробности таких прогулок, половина моих записей основана на данных Альберты. Если бы я не боялась, что меня поднимут на смех, то, пожалуй, сейчас могла бы написать трактат на тему «любительской» проституции... Но в тот вечер нас обеих прежде всего занимал вопрос: с социальной точки зрения следует ли предоставить женщине право торговать собой, что называется, «без лицензии»? То есть по собственному желанию, без какого бы то ни было принуждения?
Он наверняка уже пьян, а жажда все еще мучит. Ему захотелось проверить, взбесится ли она от того, что он сейчас скажет.
– Но ведь, если не ошибаюсь, у женщины; кроме права торговать собой, есть еще право выйти замуж.
Она не взбесилась: на ее лице он увидел одно разочарование.
– Не язвите. Я серьезно. Умной, интеллигентной девушке, такой, как Альберта, как многие другие...
– Как вы, например.
– Да, и как я... Этим девушкам не так-то легко выйти замуж. Конечно, все выходят рано или поздно, однако умная ищет себе достойного спутника, а найти его почти невозможно.
– Разве это причина, чтобы цепляться на улице к первому встречному? – спросил он, должно быть, задавшись целью взбесить ее.
– Вижу, вы нарочно меня бесите. Кто говорит, что это хорошо? Я же рассуждаю теоретически: следует ли предоставить женщине такое право?
Он дал ей выговориться и выудил из ее речей кое-что полезное для себя: прежде всего Альберта Раделли – это, как выразилась Ливия, «проститутка без лицензии», иными словами, представительница той формы проституции, которая в настоящее время находится в стадии развития. И все же ему нужна еще кое-какая информация.
– Знаете, я тоже очень люблю теоретические рассуждения, но моя работа требует деталей, конкретики. Вы хотя бы в общих чертах представляете себе, где; кому и зачем Альберта позировала обнаженной?
Когда она пребывала в раздумьях, выражение лица у нее становилось почти детское.
– Вообще-то у меня плохая память, но тут я кое-что запомнила, ведь именно потому я и разочаровалась в Альберте.
– Что вы запомнили? – У него будут развязаны руки, если только удастся установить личность фотографа.
– Номер – цифры я как-то легче запоминаю, скажем, у меня хорошо отложилась сумма тридцать тысяч, гонорар за эти фотографии... Я полдня потратила, чтоб доказать ей свою правоту, убедить ее мне не удалось, и все-таки, клянусь, она понимала: фотографии – это нечто другое...
Ну уж нет, на сегодня с него хватит философии. Он перебил ее:
– А что за номер?
– Семьдесят восемь – номер дома по улице... а вот название не помню. Так вот, я потому во всех подробностях ее расспрашивала, что заподозрила: тут дело нечисто, они хотят перетащить ее из любительниц в профессионалки...
Придется снова прервать; как-нибудь в дождливое воскресенье он повезет ее к Парковой башне, они усядутся в круглом баре, на самом верху, откуда видна вся Паданская равнина, и там пусть разглагольствует на свои любимые общие темы хоть до закрытия, а сейчас ему нужна информация, и срочно.
– Пожалуйста, сосредоточьтесь, это очень важно. Постарайтесь припомнить еще что-либо связанное с этими фотографиями. Номер семьдесят восемь – это почти ничего, а я должен как можно быстрее разыскать фотографа. – Почему «как можно быстрее»? После смерти Альберты уже прошел год – с чего вдруг такая срочность?
Но он, то ли по наитию, то ли еще почему, чувствовал: надо спешить.
– Я больше ничего не помню, она просто сказала: «Надо пойти к одному фотографу».
– Само собой разумеется.
– Да, вот еще что... Альберта, помнится, сказала одну странную вещь: она вроде бы должна была позировать в студии «промышленной фотографии» – не понимаю, какое отношение может иметь промышленная фотография к... обнаженной натуре?
Самое непосредственное, правда, ей он не стал этого разъяснять: студия промышленной фотографии может служить прикрытием. Итак, в доме под номером 78, на одной из шести тысяч миланских улиц, работает или во всяком случае работала еще год назад студия «промышленной фотографии», где подпольно осуществлялись и «художественные» съемки. За полдня Маскаранти, пожалуй, найдет эту студию, если она еще существует и даже если ее прикрыли.
– А не говорила она, кто предложил ей позировать?
– Говорила... Мерзкая история, терпеть не могу извращений. – Она взглянула на бармена, который нетерпеливо вертелся у порога: пора закрывать, скоро полночь. – Ее на улице остановил мужчина, они поехали на машине куда-то далеко от Милана. Он, судя по всему, человек был уже не молодой, но весьма великодушный, к ней почти и не притронулся – сказал, что в его возрасте определенные удовольствия мужчинам, к сожалению, недоступны, теперь его якобы возбуждают фотографии красивых женщин, вот если бы она согласилась позировать... И поскольку Альберта не имела ничего против, он дал ей адрес и сказал, что она может прихватить с собой подругу: каждой модели он платит за сеанс тридцать тысяч.
Иными словами, развратник-фотовизионер.
– Не знаю, верно ли я вас понял. Альберта вам сказала, что мужчина, с которым у нее было свидание, предложил ей сфотографироваться в голом виде и дал адрес фотографа. То есть Альберта должна была пойти к этому фотографу одна, а он уже знал, что надо делать.
– Да, именно так.
– Но чтобы дать понять фотографу, с какой целью она явилась, Альберта должна была как-то отрекомендоваться, назвать что-нибудь вроде пароля, не так ли? Не могла же она с порога ему объявить: я пришла сниматься голой!
– Нет, ничего, я потому на нее и рассердилась. В том-то вся и штука, что Альберте не требовалось никаких рекомендаций. Она просто должна была поехать по указанному адресу, а фотограф, который был уже в курсе дела, должен был ее снять, расплатиться, и все.
На миг у него появилось ощущение, похожее на то, что он испытал в детстве, когда в ушах выли сирены воздушной тревоги.
– Вот вы говорите, что Альберта должна была просто получить деньги и уйти? А не мог фотограф передать ей отснятую кассету? Вспомните хорошенько, не было об этом разговора?
– Да нет, по-моему, не было. – Ох уж это лицо задумчивой девочки! – Зачем ей кассета, она просто должна была приехать, сфотографироваться, и больше ничего. Пустяк, не правда ли? По ее мнению, глупо было отказываться от таких денег из соображений высокой морали! Более того – она уговорила и Мауриллу с ней поехать. А я ей прямо заявила, что если она только посмеет туда пойти, то пусть больше мне на глаза не показывается.
Время вышло. Бармен и еще какой-то внезапно появившийся толстяк напомнили им, что заведение закрывается. Тогда он вывел свою Ливию Гусаро на улицу, чуть не силой втолкнул ее в «джульетту», но никуда не поехал. Жалюзи в баре опустили, и этот отрезок улицы Плинио стал казаться уж слишком укромным.
– Я вас не отпущу спать, пока вы мне не объясните, – сказал он как-то чересчур серьезно. – Дело в том, что в сумочке Альберты вечером, накануне того дня, когда ее нашли мертвой в Метанополи, была кассета от «Минокса» с непроявленной пленкой. Что это может означать?
– Не знаю, надо подумать.
– Я уже подумал. Это значит, что фотограф отдал отснятую пленку Альберте.
– Выходит, так.
– Так. Но что Альберте было делать с отснятой, но непроявленной пленкой? Может быть, отнести ее тому фоточувствительному синьору? – Как блестяще вы умеете острить, Дука Ламберти!
Ливия улыбнулась; в полумраке машины было очень уютно, тем более что улица становилась все более пустынной.
– Вряд ли – хотя бы потому, что она не знала, где искать того синьора. Уличные женщины, как правило, не обмениваются адресами со случайными спутниками.
– Но он мог назначить ей свидание, чтобы получить от нее кассету и потом самому проявить?
Дурацкое предположение: по логике вещей, фотограф, который снимает, должен и проявлять пленку, и печатать фотографии, и увеличивать их. Зачем любителю «клубнички» искать другого фотографа или самому заниматься таким трудоемким для дилетанта делом, как работа с микропленкой?
– Нет, Альберта бы мне сказала, что должна передать кассету своему клиенту. Я два часа ее допрашивала, потому что всерьез испугалась, я чувствовала: она впуталась во что-то...
Он не слушал – не оттого, что ему надоели рассуждения на общие темы, нет, с Ливией он готов рассуждать неделями, – но перед глазами неотступно стояли Альберта и ее белокурая подруга в студии фотографа. Вот они раздеваются, позируют, потом берут деньги и, по логике вещей, уходят – без всякой кассеты. При чем здесь кассета? Зачем фотограф отдал ее Альберте?
– Вы не слушаете меня?
– Нет.
Она ничуть не обиделась, напротив, сказала смиренно и покорно:
– Так что еще вы хотите узнать об Альберте?
В самом деле, еще кое-что хотелось узнать.
– Что она вам рассказала потом, когда вы виделись в следующий раз?
– Больше мы не виделись. Неделю спустя я прочла в газете, что она покончила с собой.
Так, след обрывается.
– Вы не против, если я вам еще позвоню?
– Нет. Даже если это будет только из-за Альберты. – В ней наконец-то заговорила чисто женская ревность. – Ну скажите честно, почему она вас так интересует? Вы ее не знали, в полиции не служите, более того, вы сами сказали, что многим рискуете, ввязываясь в это дело.
Он наконец взглянул на нее, не думая об Альберте.
– Вам, синьорина Общая Тема, я, пожалуй, скажу. Все из-за одной общей темы.
– То есть?
Да, ей не страшно об этом сказать. Может быть, она единственный человек в мире, который не станет над ним смеяться.
– Не люблю шулеров. – И объяснил получше: надо же ее хоть чем-то отблагодарить за ту готовность, с которой она сообщила ему столько полезной информации. – Общество – это игра, ее правила изложены в двух кодексах – в уголовном, а также в очень расплывчатом и вообще неписаном кодексе под названием «мораль». Оба они спорны, их надо постоянно улучшать, совершенствовать, и все же человек либо соблюдает эти правила, либо нет. Есть нарушители, которых я даже в какой-то степени уважаю: к примеру, бандит берет обрез и идет с ним в горы, он не соблюдает правила игры, заявляя прямо, что не желает играть в красивое общество и правила будет устанавливать для себя сам – при помощи оружия. Но нынче развелось много бандитов с официального благословения церкви и властей... Они мошенничают, воруют, убивают, заранее обговорив с адвокатом линию защиты, на случай если их поймают и будут судить... поэтому соблюдают правила игры, а их это якобы не касается. Вот таких я ненавижу, стоит мне почуять рядом одного из них, я прихожу в бешенство.
Она готова продолжать дискуссию хоть до утра: видно, что от этих разговоров она просто тает, – но он тихо, почти с нежностью вызвался проводить ее до подъезда. Она поблагодарила и добавила, что он может звонить в любое время, ей будет только приятно. Этот голос отнюдь не был голосом фригидной женщины, но ему действительно пора было ехать: он и так оставил Давида слишком надолго.
Давид вытянулся на кровати, в костюме, но без ботинок. Он не спал и света не выключил. На столе стояли практически пустая бутылка «Фраскати» и откупоренная бутылка виски, в которой недоставало ну разве что двух столовых ложек; он представил себе, каких титанических усилий стоило мальчику выпивать по столовой ложке в час, даже меньше, хотя к его услугам были и бутылка, и разрешение лечащего врача.
Дука взял стул и придвинул его поближе к кровати. Давид сделал движение подняться: воспитание не позволяло ему лежать в присутствии доктора, – но, положив руку ему на плечо, он снова уложил его.
– Вам надо поспать, Давид. – Эйфория, которую ощущал с Ливией Гусаро, порой охватывала его и в присутствии этого юного психопата, единственного сына инженера Аузери. – Нельзя же день и ночь думать о женщине, тем более об умершей. Вы ведь только о ней и думаете, верно?
Давид отвернул голову к стене: в его лексиконе это означало утвердительный ответ.
– Так нельзя, Давид. – Он рьяно приступил к своей терапии и в эту минуту был по-настоящему счастлив. – Нельзя влюбляться в мертвых, особенно в вашем возрасте. Я вам сейчас скажу, что об этом думаю, поскольку за последние дни многое понял. А в тот день, когда вам пришлось вышвырнуть Альберту из своей машины, вы ее еще не любили. И не полюбили, даже узнав из газет о ее смерти, только испытали раскаяние. Но потом, вместе с раскаянием или вместо раскаяния, выросло другое чувство. То, что называется любовью. Вы постоянно думали: увези я ее с собой, спас бы ей жизнь. Затем пошли дальше, стали думать, что если б увезли ее с собой, то спасли бы жизнь не только ей, но и себе, потому что вдвоем вам было бы хорошо, очень хорошо, и под этим подразумевали не одну постель, а нечто большее. У вас никогда не было девушки, и вы ни разу не влюблялись по-настоящему: причиной тому – ваш отец, его воспитание. Альберта, к несчастью, уже мертвая, оказалась первой, кто пробудил в вас это чувство – жажду любви. Мой психоанализ несколько дешевого свойства, однако на деле все так и есть: вы продолжаете вздыхать по Альберте, и мысль о том, что она умерла и вы в какой-то степени причина ее смерти, вам невыносима, так ведь?
Он этого ждал, все время ждал, хотя и не рассчитывал на такой быстрый успех: Давид заплакал. Бедняга, ну какой смысл закрывать лицо руками и душить в горле всхлипы, когда все твое гигантское тело сотрясается от рыданий! Дука все так же спокойно, методично внушал ему:
– Поскольку мертвые не возвращаются и ни я, ни сам Господь Бог не в силах вернуть вам Альберту живой и здоровой, а излечить вас может только она, то мы с вами сделаем нечто другое. Нечто гораздо более важное: мы найдем человека, который вынудил ее покончить с собой, а может, и убил. Найдем и сотрем его с лица земли. Вот о чем вам надо думать: как его найти, чтобы стереть с лица земли. Считайте это своей главной задачей. – Надо бить на низменные инстинкты – самый верный путь к спасению. – Даю вам слово, тут ничего трудного нет, его и в тюрьму не придется сажать, мы найдем эту сволочь и вы его просто удавите собственными руками, я врач, я знаю, как это делается, и вас научу: слегка надавил, почувствовал слабый хруст между пальцами – и все, без вариантов... А я, разумеется, устрою так, чтобы он на вас напал, с ножом или с пистолетом, и вы будете действовать в целях самозащиты, в присутствии свидетелей, к примеру, самого Маскаранти. Клянусь, Давид, вы его удавите, этого гада! И это будет очень скоро, мы его разыщем, а сейчас надо спать, чтобы, когда придет решающий момент, быть в форме...
Не очень-то красивая сказочка на сон грядущий, да делать нечего: чтобы убаюкать это великовозрастное дитя, требуется сказочка посущественней. Ему бы, что ли, кто сказочку рассказал про то, как найти фотографа в дремучем лесу! Только бы найти его – остальное он сам сфотографирует.
3
Такси подъехало к дому номер 78 по улице Фарини.
В этом доме была большая арка, откуда выезжал грузовик; такси перегородило ему дорогу, а мимо, как на грех, со звоном полз трамвай, так что лишь после тройного обмена любезностями между водителем грузовика, таксистом и вагоновожатым Альберте и Маурилле удалось проскользнуть в арку и выяснить у привратника, что Салон промышленной фотографии находится на втором этаже – через двор и по лестнице. Во дворе рабочие в комбинезонах набивали грузовик какими-то длинными железными штуковинами; девушки прошли сквозь строй их плотоядных взглядов и приглушенных реплик, выражавших, прямо скажем, неосуществимые пожелания простых работяг: не то чтобы в пожеланиях этих было что-то противоестественное или злонамеренное, просто они пришлись не ко времени.
Дверь им открыл самый обыкновенный молодой человек в белом халате; лицо без каких-либо отличительных черт, будто нарисованное не слишком искусным рисовальщиком; об этом человеке только и можно было сказать, что он не стар и халат на нем не черный.
Он ничего не сказал, и они ничего не сказали. Прошли сперва в комнату без окон, с зажженным светом.
– Сюда.
Молодой человек провел их в следующую комнату, вытянутую, с двумя окнами, правда, они были закрыты, жалюзи опущены, и сквозь них проглядывали полосы солнечного света на пыльных стеклах; свет здесь тоже горел.
– Вот тут можете раздеться. – Он указал на столик с двумя стульями в углу. – Только шахматы не трогайте.
На столике и впрямь стояла раскрытая шахматная доска с десятком фигур; остальные были сложены в деревянный ящичек.
– А ширмы нет?
Задав этот вопрос, Альберта мысленно обозвала себя дурой: какая, к черту, ширма? Судя по всему, эта длинная кишка, где всей обстановки – два стула да столик, и есть фотоателье. Она невольно поежилась: все здесь наводит ужас – и эти закрытые окна, и зажженный свет в одиннадцать утра, и спертый, как в могиле, воздух.
– Извините, нет, – отозвался молодой человек: казалось, он искренне сожалеет о том, что у него нет ширмы. – Но дверь заперта на ключ, так что не беспокойтесь. – Он отошел куда-то вглубь, откуда голос, как и лицо, ничего не выражающий, был едва слышен.
– А нельзя ли открыть окно? – крикнула Альберта в темноту пенала. (За минуту обе вспотели так, что одежда прилипла к телу.)
– Только хуже будет: на улице жара и ацетиленом воняет, – откликнулся Безликий.
Противоположный конец комнаты внезапно вспыхнул: фотограф зажег три юпитера и шесть софитов.
– Во дворе находится фабрика, я не знаю, что там производят, но она работает на ацетилене. Это ужасно!
По тому, как он произнес: «Это ужасно!» – они сразу поняли: педик!
– Кто первая? Решайте сами.
Белокурую Мауриллу легко рассмешить, легко напугать и вообще с ней все легко. Теперь она испугалась.
– Начинай ты, – шепнула она.
Альберта быстро побросала на стол платье, трусики, лифчик и осталась в одних туфлях на высоком каблуке: говорят, обнаженная женщина в туфлях выглядит сексуальнее, но ей было просто противно ступать босыми ногами по этому полу.
– Сюда, пожалуйста.
За юпитерами располагался подвижной задник – увеличенная фотография плывущих по небу облаков.
– С такой камерой мы быстро управимся, – сообщил извращенец.
Только после его слов Альберта разглядела на тяжелом треножнике что-то вроде зажигалки: должно быть, фотоаппарат.
– Вон туда, на коврик. – Он изогнулся, как змея, и стал глядеть в «зажигалку». – Позы самые произвольные. Пять или шесть кадров сделаем анфас. Все остальное зависит от вашей фантазии, импровизируйте, как в кино. – Левую руку он держал на маленьком рычажке, прикрепленном к треножнику, с его помощью приводил «Минокс» в нужное положение, а правой нажимал на кнопку. – Раз, повернитесь. – Щелк. – Так, стоп, два. – Щелк; при каждом щелчке он открывал и закрывал свою «зажигалку», будто прикуривал сигарету. – Повернитесь, стоп, три. – Щелк, и так далее, четыре, пять, десять, двенадцать кадров. Иногда он подсказывал ей наиболее вызывающую позу, но очень деликатно, без всякой развязности: педерасты всегда ведут себя с женщинами как настоящие рыцари. – Повернитесь, стоп, двадцать шесть. Все, теперь ваша подруга.
Маурилла стояла в этой тошнотворной духоте на противоположном конце комнаты и тряслась от страха. Боится сама не знает чего! Она ведь только на вид бойкая: позировать сразу согласилась, а теперь вот смотрит умоляюще.
– Не хочешь – не надо! – раздраженно бросила Альберта.
За тупость Маурилле следует дать золотую медаль, да к тому же она слишком мягкотелая – такие, как правило, плохо кончают. И все же Альберта пыталась удержать подругу от походов на бульвар, где ее каждый вечер поджидал тот паразит, чтобы забрать все, что она заработает. Но та уже была прикована к нему цепями, как к мужу.
– Ну нет, – сказал не старый человек не в черном халате, услышав фразу Альберты, – раз уж она пришла сюда, придется фотографироваться.
На слух в его интонации не было ничего угрожающего, только сожаление, он как бы говорил: «Неужели вам не жаль напрасно потраченного времени, ведь вы приехали сюда затем, чтобы позировать, а вот теперь раздумали!» И все же Альберта кожей почувствовала угрозу; она готова была поклясться, что подтекст его фразы совсем иной: «Раз уж ты здесь, ты будешь сниматься независимо от своего желания, так просто я тебя отсюда не выпущу».
Затравленно улыбаясь, Маурилла забормотала: «Нет, нет, нет», – разделась, и Альберта проводила ее в глубь пенала, где на фоне пылающих юпитеров стоял педик.
– На коврик, пожалуйста! – Голос вновь стал тихим и ласковым. – Можете двигаться, как вам нравится, только не сползайте с коврика. Начали! Повернулись, так, стоп, раз. – Пошли щелчки фотоаппарата. – Повернулись, так, стоп, два, повернулись, нет, это уже было, что-нибудь другое, так, стоп, три...
Альберта чувствовала противный запах гари и металла от зажженных юпитеров; нагота Мауриллы действовала ей на нервы: это тело как будто создано для одной-единственной цели, как будто и руки, и ноги, и голова, и плечи, и волосы – все это один увеличенный, первозданный половой орган. Она, поморщившись, отвернулась и тут же подумала, что у нее вид, наверно, был не лучше и со стороны все это выглядит гораздо похабнее, чем она себе представляла. Спасаясь от слепящего света, она пошла в другой угол и тут только заметила, что вдоль всей стены тянется узенькая полочка, а на ней выстроены в ряд игрушки, такие крохотные, сразу и не разглядишь: грузовички с прицепом, автоцистерны, тракторы, прочие сельскохозяйственные машинки, самая длинная сантиметров десять. Она взяла в руки серебристую автоцистерну с прицепом: и неопытному глазу видно, что модель выполнена искусно, конечно, это никакие не игрушки, а промышленные образцы.
– Красивые, правда? Только осторожней, не поломайте. – Спиной он, что ли, видит? – Так, повернулись, хорошо, стоп, двенадцать.
Да ладно, снимай себе, нужны мне твои машинки, подумала она, задыхаясь от этой липкой духоты, зловония и ненависти к себе самой, – нет, не презрения, не отвращения, а именно ненависти, может, даже больше, чем ненависти.
– Повернулись, стоп, двадцать пять.
В последний раз послышался щелчок, подруга подошла к ней и стала одеваться. Альберта же теперь смотрела на шахматную доску: должно быть, известная партия, белые выигрывают; рядом, на стуле, лежал английский шахматный журнал, извращенец, видимо, всерьез увлекается игрой.
– Вы тоже играете? – Он погасил все осветительные приборы и с «зажигалкой» в руках присоединился к ним.
– В школе выиграла первенство.
Из «зажигалки» педик извлек малюсенькую штучку, похожую на трубку кукольного телефона: два колесика, скрепленных с одной стороны металлическим стерженьком. Он положил ее и аппарат рядом с шахматной доской, и лицо у него вдруг стало какое-то одухотворенное, вернее, не столько лицо, сколько руки, замелькавшие, точно две белые бабочки над шахматной доской.
– Тогда вы, наверно, поняли, в чем здесь дело: можно пойти одной из двух пешек, что стоят на предпоследней горизонтали, однако прежде, чем начинать атаку, надо обезопасить короля от угрозы черной ладьи.
Она и сама склонялась к такому решению, но обсуждать это с грязным педерастом ей было противно. И потом, шахматы (она уже лет десять не играла) напомнили ей школьные годы, шарканье монахинь по огромным классным комнатам, нескончаемые мессы в холодной церкви темным зимним утром, когда в душе боролись уходящий сон и просыпающийся голод, унылые часы досуга под шорох дождя по стеклам, состязания в искусстве декламации, вышивки, игры в шашки или шахматы, ведь из них делали культурных, подкованных монашек. На фоне этих воспоминаний единственным достойным внимания предметом в этой вонючей яме показалось абстрактное геометрическое тело с деревянными колесиками – почти символ.
– А я думаю, белые должны пойти именно пешкой.
Она обращалась не к нему, а как бы к самой себе или к подруге по монастырской школе, той, что находилась далеко от этого места, и от этого времени, и от этой Мауриллы, которая торопится прикрыть свою плоть, но путается в крючках бюстгальтера и, кажется, так никогда его и не застегнет.
– Но черная ладья возьмет ее, и тогда белым шах, – возразил он (во взгляде его промелькнуло: вот уж никогда бы не подумал, что шлюхи могут интересоваться шахматами).
– Вряд ли, – отозвалась она, слушая, как дождь барабанит по крыше красивого... да нет, не красивого, а скорее, благообразного здания монастырской школы; как досадно, что она не может припомнить подруг, с кем играла в шахматы – ни лиц, ни голосов, ничего... – ведь стон...
– Слон не спасет короля от шаха, – с жаром перебил он (даже в том, как он увлечен этой интеллектуальной игрой, есть что-то порочное).
– А я не это имела в виду, – сухо ответила она. – По-моему, надо пойти слоном на f8, а пешкой – на g7, тогда для ладьи она будет недоступна.
К счастью ли, к несчастью, Маурилла справилась с лифчиком, подошла, чуть не облокотилась на нее потным горячим телом, которому вечно недостает близости, защиты, уверенности в том, что его не забудут, не бросят; тогда нежный шелест дождя в монастырском саду сразу оборвался, и Альберта многозначительно взглянула на это млекопитающее, возомнившее себя Бог знает кем.
– Ах да, деньги! – сказал он без улыбки. – Я сейчас вернусь, а потом подумаю, правы ли вы с этим слоном. Вообще-то любопытная идея.
Он вышел, а ею вдруг овладел чисто инстинктивный порыв – взять маленькую штучку, состоящую из двух колесиков и стерженька, – да-да, чисто инстинктивный, хотя умом она сознавала, что это такое: в этих колесиках пленка с отвратительными фотографиями двух незадачливых ню, причем она, пожалуй, более незадачлива, чем Маурилла, которая так толком и не поняла, никогда не поймет, что же, в сущности, с нею произошло... И взяла.
– Вот, тридцать вам... – Молодой человек появился на пороге, взгляд у него был несколько отрешенный – свидетельство того, что он все еще пребывает в мире шахмат; в руках он держал два конверта с обещанным гонораром (надо же, в конвертики разложил – какие манеры!), один протянул ей, а другой Маурилле: – И тридцать вам. – Провожая их до двери, он добавил: – Если вы окажетесь правы со слоном, то я вас от души поздравляю: я целое утро бился над этой задачей, и все впустую.
Он даже чересчур поспешно закрыл за ними дверь, вернулся в комнату и, закурив, стал глядеть на доску. Итак, первый ход е7 – е8, и пешка превращается в ферзя. Но черная ладья тут же берет ферзя. И вот тут-то слон с аЗ идет на f8; он поставил слона на f8 и сразу понял, что девушка права: ладья объявляет шах белому королю, но уже через два хода ее забирает слон, и черные уже никак не могут помешать превращению второй белой пешки в ферзя, таким образом, белые выигрывают партию.
В общем довольный, правда слегка раздосадованный тем, что «какая-то...» разбирается в шахматах лучше его, он взял «Минокс», лежащий рядом с шахматной доской, и поискал глазами кассету.
Но ее не было, ни возле доски, ни в коробке с остальными фигурами. Долго искать он не стал, поскольку был умен и сразу все понял. Бежать вдогонку за девицами было уже бессмысленно: он просидел над заковыристой партией минут десять, эта грязная шлюха задурила ему голову шахматами и обвела вокруг пальца.
Он никогда не потел, ни в какую жару, а тут почувствовал, что покрывается испариной. Стал медленно, задумчиво (если этими словами можно выразить состояние тревоги, сковавшей все тело) складывать фигуры в ящик; положил журнал на шахматную доску, ящик с фигурами – поверх журнала; он старался, чтобы все движения были размеренными, но руки предательски дрожали. Надо было наконец на что-то решиться, и он подошел к телефону, висевшему на стене у двери.
Вследствие этого Альберта, когда, завезя Мауриллу домой, выходила из такси у своего подъезда, увидела поджидавшего ее молодого человека. Он был почти неотразим: легкий пиджак из английской ткани, галстук приглушенно-желтого цвета, густые волосы аккуратно уложены, на лице любезная улыбка. Разве что немного близорук.
– Прошу прощения, синьорина.
На бульваре Монтенеро в четверть второго не было буквально ни души: все будто вымерли от жары, а если кто и остался, то наверняка сидит за обеденным столом. Изредка прошуршит машина, трамвая не было по меньшей мере минут десять. Альберта остановилась с вызывающе спокойным видом (вблизи от дома она никому вольностей не позволяла), остановилась просто потому, что молодой человек преградил ей дорогу не только телом, но и близоруким взглядом, в котором, несмотря на любезную улыбку, было нечто зверское.
– Прошу прощения, синьорина, но у вас в сумочке должна лежать кассета, которую вы полчаса назад взяли в студии фотографа. Не соблаговолите ли отдать мне ее? – И решительно протянул руку.
Лицо его на первый взгляд казалось одутловатым, но это было не так, впечатление одутловатости создавали мощные челюсти. Он озлобился лишь на секунду, только для того, чтобы она поняла: его надо бояться.
Ей в самом деле было страшно, но черта с два она это ему покажет: никому ее не запугать, пусть попробует – увидит, на что она способна!
– Я вас не знаю, ничего не брала и вообще не понимаю, о чем идет речь, оставьте меня в покое, иначе я позову на помощь.
– Вот как? Что ж, зовите. – Он невозмутимо взял ее под руку и слегка подтолкнул к машине. – Но, может быть, все-таки сначала поговорим? Пройдемте в мою машину, там нам будет удобнее.
Она резко вырвалась.
– Я в самом деле закричу.
– Да ради Бога. Возможно, даже мы оба попадем в полицию. Мне это не улыбается, однако и вам вряд ли пойдет на пользу. А если вы мне отдадите кассету, я тут же уйду, и вы избежите многих неприятностей. Привод в полицию – пустяки по сравнению с тем, что вам могут, например, плеснуть серной кислотой в лицо.
Он еще раз попытался подтолкнуть ее к «Мерседесу-230», припаркованному метрах в десяти от них, но Альберта с неожиданной для женщины силой вывернулась и вбежала в темный душный проем подъезда, взлетела по лестнице – второй этаж, третий, четвертый, – перегнулась через перила, нет, никто за ней не гонится, значит, можно спокойно открыть дверь своим ключом (сестра на работе, обедать домой не приходит). Альберта вошла, заперла дверь, и вдруг ей стало жутко стыдно за недавний страх, обуявший ее еще до того, как тот тип сдавил ей руку.
Сквозь подернутые вековой пылью жалюзи она взглянула в окно гостиной: на улице никого, «Мерседес-230» исчез.
Нет, она ни за что не уступит, Ливия права: окунуться в эту клоаку – нет, она пойдет в полицию, предъявит пленку, все расскажет, и о том пожилом господине на синей «фламинии», и о контракте на работу продавщицей в Гамбурге – какой продавщицей?! Как все просто и омерзительно – хватит с нее!
Она нашла в кухне чего пожевать, потом вытянулась на кушетке с мишками, собачками и бабочками; ей даже удалось заснуть. Разбудила ее тишина и дневная духота, и спустя несколько секунд после того, как она проснулась, зазвонил телефон.
Может, Ливия – никто сейчас ей так не нужен, она выскочила в прихожую.
– Альберта! Альберта!
– Да, слушаю. – Такого голоса у Мауриллы она еще никогда не слышала, в нем был животный ужас.
– Это Маурилла, Альберта, это я, Маурилла!
– Что случилось? Что с тобой?
Ей ответил мужской голос, который ни с кем не спутаешь.
– Вы, надеюсь, узнали голос своей подруги? – Господи, разве может «вы» звучать так угрожающе!
Она не ответила, но он продолжил, поскольку был уверен, что она отлично слышит:
– Вы должны привезти кассету с пленкой в фотостудию, где были утром. Немедленно, поняли? Или вы хотите, чтобы с вашей подругой Мауриллой случилось несчастье? Не притворяйтесь, что не слышите меня, этим вы сделаете только хуже и себе, и своей подруге.
Она хотела крикнуть, что приедет туда немедленно, с полицией, но не крикнула, не успела: тот повесил трубку. Тогда она наконец поняла, что ее ждет.
4
Все было плохо, все разваливалось; единственное утешение – кондиционер в отеле «Кавур» работал как надо: обеспечивал прохладу и не распространял побочных запахов. Все остальное было отвратительно, настолько отвратительно, что взмокшие трудолюбивые миланцы, курсирующие по улице Фатебенефрателли и площади Кавур, даже вообразить не смогли бы, хотя «Коррьере» каждый день приносит им подобные грязные сюжеты. Однако для них эти истории находятся как бы в другом измерении, в четвертом измерении некоего Эйнштейна из уголовного мира, личности еще более загадочной, чем Эйнштейн-физик. Их реальность – это табачная лавка, где можно купить пачку сигарет с фильтром и выкурить, не слишком коря себя за эту вредную привычку, это завтрашний день, неоконченная работа, нагоняй от начальства или вон те две девицы, что стоят на трамвайной остановке и грудь у них почти ничем не прикрыта, – что же до преступлений, скандалов, коррупции, то они эфемерны, как все прочитанное. «Убил жену двадцатью шестью ударами ножа», или «в орбиту торговли наркотиками вовлечена мать пятерых детей», или «перестрелка на бульваре Монца между двумя соперничающими бандами» – весьма любопытно и возбуждает, но прочтешь, вернешься домой, а тебя там ждет неоплаченный счет за газ... Нет, те, кто ходит внизу по улице, никогда не поймут, как все плохо у этой четверки за шикарным столом, уставленном сандвичами, булочками, соломкой с насаженными рулетиками ветчины, хрустальными вазочками с маслом во льду или паштетом и бутылками пива в серебряных ведерках.
Из всех четверых только Давид остался в пиджаке. Вот, пожалуй, еще одно утешение, кроме кондиционера: он вдруг обнаружил, что в мире есть пиво, и угасшая было страсть снова вспыхнула с такой силой, что антиалкогольная терапия сразу продвинулась вперед семимильными шагами; от пива, правда, поправляются, но чтоб напоить им такого, как Давид, нужно не меньше бочки. С уменьшением в организме количества алкоголя Давид вновь обрел дар речи и вкус к жизни. Еще совсем недавно глупо было и надеяться, что он произнесет, держа в руках хрустальную вазочку:
– Кому положить паштета?
Маскаранти покачал головой, за ним Карруа (он тоже был здесь, тоже снял пиджак и усердно жевал, не вынимая изо рта сигареты). А Дука последовал их примеру, с нежностью глядя, как Давид опустошает вазочку, намазывая паштет на хлеб. Если так пойдет, то дней через десять его пациент сможет спокойно обойтись минеральной водой и молоком.
– Начнем сначала, – сказал Карруа, кладя сигарету на кофейный фильтр. – С фотографа.
Маскаранти, как всегда, не выпускал из рук блокнота.
– Исчез, – заявил он. – На улице Фарини, семьдесят восемь, за день до смерти Альберты никого не осталось. И ни к чему не придерешься. Помещение снял года полтора назад какой-то немец, но хозяин и привратник видели этого немца от силы раза два, а в Салоне промышленной фотографии работал тот молодой человек, друг немца, по фамилии то ли Казерли, то ли Казелли... Его привратник, непонятно почему, тоже почти не видел. Но теперь уже год, как оба окончательно испарились.
– Но немца-то можно разыскать, – заметил Карруа. – Без документов помещения в аренду не дают.
– Конечно, вот они, копии документов. – Маскаранти, щеголяя своим южным выговором, начал вставлять гласные в слова, которые на протяжении тысячелетий в Шварцвальде этих гласных не имели. – Фамилия и адрес вымышленные, во всяком случае, полиция Бонна, где этот тип якобы должен проживать, на наш запрос ответила, что ничего похожего на это имя не числится ни в отделе регистрации гражданского состояния, ни в архивах.
Сколько трудов положил Маскаранти, чтобы найти фотоателье по одному-единственному номеру, и нате вам – спустя год там даже следов не осталось!
– Дело ясное, – сказал Дука, обращаясь главным образом к Карруа, – раз они снимали помещение под вымышленным именем и так спешно выкатились после гибели Альберты Раделли, значит, работа с обнаженной натурой – не прихоть, а большой бизнес. Поэтому привратник должен был заметить, что к ним регулярно наведывались девицы.
– Я расспросил привратника и его жену, – кивнул Маскаранти. – Девицы действительно там бывали, но не так уж часто, а один раз молодой человек сам пригласил их посмотреть, как он работает. Он фотографировал модели машин, грузовиков, молотилок и тому подобное, а девушки, как объяснил, иногда служат фоном, нынче ведь женщин используют как рекламу во всех областях.
Промышленная реклама – отличное прикрытие для порнографических съемок, и оно действовало больше года, в то время как полиция все внимание сосредоточила на студиях художественной фотографии. И, даже прекратив свое существование, это прикрытие все равно действует, недаром Маскаранти сидит весь зеленый от злости.
– Ладно, перейдем ко второй девушке, – решил Карруа.
Главное оружие полицейского – настойчивость, изо дня в день он твердит, что дважды два – четыре, и в конце концов обнаруживает за этим нечто большее; однако в истории с Мауриллой обнаруживать было больше нечего.
– Маурилла Арбати, – цитировал Маскаранти свою записную книжку, – двадцати семи лет, служит продавщицей в «Ринашенте»... постельное белье, полотенца и все такое прочее.
Двадцать семь лет, а на фотографиях выглядит моложе... Скромная служащая большого универмага, в личном деле, на обложке которого красуется большая буква "Р" – знак фирмы, – к ней не имеется никаких нареканий, и вдруг, уже не в очень юном возрасте, пустилась во все тяжкие...
Безусловно, Маскаранти сам отправился в «Ринашенте» переговорить с администрацией.
– Что вы, это невозможно, знаете, сколько девушек у нас служит? Как прикажете искать, если известно только имя Маурилла?
– Вот по этой штуке. Он указал на селектор, связанный с установленными в залах репродукторами. – Передайте примерно такой текст: «Синьорину Мауриллу просят зайти в дирекцию». Нет, лучше так: «Синьорину Мауриллу или кого-либо из ее знакомых просят немедленно зайти в дирекцию».
По вызову начальника является служащая, записывает текст и начинает его передавать – один, два, три раза подряд, затем перерыв, и снова по всем этажам, через десятки репродукторов разносится, оглушая людей, покупающих соски, люстры в стиле Марии-Терезии, ласты, галстуки в подарок папе, – настойчивый призыв; имя Маурилла произносится едва ли не по слогам. Когда дикторша начинает передавать текст в седьмой раз, секретарша вводит в кабинет миниатюрную блондинку, на первый взгляд совсем девочку, хотя, приглядевшись получше, всякий поймет, что она далеко не девочка.
– Маурилла? – спрашивает Маскаранти.
– Нет, я ее подруга.
– Синьор из полиции, – строгим голосом сообщает начальник. – Постарайтесь как можно четче отвечать на его вопросы.
– Как фамилия Мауриллы? – задает Маскаранти первый вопрос.
– Маурилла Арбати, – лепечет блондинка.
Маскаранти, торжествуя, заносит фамилию в записную книжку: за три минуты он нашел вторую фотомодель – вот какой молодец!
– Где она живет?
Блондинка мнется, хочет что-то объяснить, он нервничает, торопит ее: ну же, где живет эта Маурилла Арбати, я немедленно поеду к ней, привезу ее в квестуру и там мы размотаем клубок (Маскаранти еще верит в то, что клубок можно размотать), она ведь тоже фотографировалась, вот пусть и расскажет – как, зачем, кто снимал!
– Адрес! – отрывисто бросает он.
Блондинка пугается и переходит на шепот:
– Улица Нино Биксио, двенадцать. – Предельно четко, как и велел начальник.
– Вы ведь близкие подруги, верно? – делает вывод Маскаранти: чтобы знать наизусть адрес, надо быть очень близкими подругами.
Блондинка не отвечает, но это не важно, у него уже созревал другой вопрос:
– А почему Маурилла сама не явилась на вызов?
– Может, больна? – высказывает предположение начальник.
– Она умерла, – говорит блондинка и бледнеет.
Ее усаживают.
– Что же вы сразу не сказали?! – ярится Маскаранти (ведь если она умерла, значит, он не сможет ее допросить и тем самым размотать клубок).
– Она умерла год назад, – говорит блондинка. – Мне, когда я услышала ее имя по радио, прямо дурно стало – представляете, сколько времени прошло, и вдруг услышать, что ее вызывают в дирекцию, как будто она жива!
А умерла она очень просто, ушла с работы, никому ничего не сказав, даже ей, поехала в Рим, с приятелем, разумеется (блондинка, краснея, сообщает, что был у нее «один»), поехала, значит, искупаться, и там ей, должно быть, стало плохо... короче, на следующий день нашли ее в Тибре, не доезжая Рима, застряла в водорослях, как заброшенная лодка... Маурилла была в купальнике, а на берегу, почти в километре оттуда, лежали ее вещи. Блондинка узнала об этом только через неделю, от ее родителей, когда позвонила, чтобы узнать, что с Мауриллой.
Вот такая простая и понятная история.
Маскаранти записал все данные блондинки, вернулся в квестуру и позвонил в Рим. Арбати Маурилла утонула в Тибре, найдена на таком-то километре, в такое-то время, синьором таким-то. Он даже заказал в архиве прошлогодние римские газеты и прочел хроники и репортажи, изобиловавшие вопросительными знаками: несчастный случай или преступление? Утонула или убита? И не надо тут быть семи пядей во лбу: обе девушки, сфотографированные камерой «Минокс», нашли свою смерть – блондинка на первый день после этого, брюнетка – на четвертый. Одна в Милане, в Метанополи, другая в окрестностях Рима, на дне Тибра. В обоих делах имеется масса неясностей: первое – не слишком убедительное самоубийство, второе – вызывающий подозрение несчастный случай. Теперь неясностям пришел конец: убийцы довольно ловко инсценировали самоубийство Альберты, у нее в сумочке даже лежало письмо к сестре, где она просила прощения за уход из жизни (ее заставили написать или она написала его раньше, в самом деле намереваясь покончить с собой?), а затем обставили смерть Мауриллы как несчастный случай, весьма, надо сказать, странный: миланка ни с того ни с сего едет в Рим искупаться и тонет в Тибре.
Давид, только-только избавившийся от немоты, даже задал вопрос:
– А почему одну убили в Милане, а другую в Риме? – Святая наивность!
А лечащий врач очень терпеливо объяснил ему (Давид единственный, на кого у него хватало терпения):
– Потому что если бы в течение четырех дней здесь, в Милане, нашли сначала блондинку, утонувшую, скажем, в Ламбро, а потом брюнетку, перерезавшую себе вены в Метанополи, то полиция наверняка сопоставила бы эти крайне загадочные смерти и заподозрила бы преступную деятельность. А так одна утонула в Риме и поэтому никак не может иметь отношения к той, что покончила с собой в Метанополи. Таким образом, римская полиция занимается утопленницей, а миланская – самоубийцей, и ни та, ни другая, естественно, ничего не находят, потому что нет связи. Связь восстановили вы, когда передали нам пленку.
– Но тогда, – сказал Давид (порой люди от долгой немоты впадают в красноречие), – если бы я сразу отнес эту пленку в полицию и все рассказал, то, возможно, виновники были бы обнаружены.
– Возможно, – кратко ответил лечащий врач. (Опять он со своими «если бы», все комплексы налицо, ни одного не пропустил!) – Но для начала вы должны были знать, что предмет, оставленный Альбертой в вашей машине вместе с платком, есть не что иное, как кассета с отснятой микропленкой. А вы этого не знали. К тому же ваш отец, проведай он, что вы впутались в подобную историю, переломал бы вам все кости.
Смешок Карруа, который хорошо изучил своего могущественного друга, понимающая улыбка Маскаранти.
– Вы ни в чем не виноваты. Успокойтесь и налейте нам пива.
– Итак, переходим к выводам, – заявил Карруа. – Речь идет о банде. Думаю, в этом нет никаких сомнений.
Да, вне всяких сомнений. Его, медика и апостола, вдруг обуял зверский голод, и он прикончил оставшиеся сандвичи.
– Второе: речь идет о крупной банде. Это не просто какие-нибудь жалкие сутенеры, прибывшие сюда из соседней страны, по обмену опытом. Это организованная преступность, которая ни перед чем не остановится и, чтобы ее не раскрыли, пойдет на любое убийство. Это тоже, я думаю, очевидно.
Да, пожалуй, хотя он, как апостол, не очень верил в крупные организации. Здесь скорее действуют несколько изворотливых мерзавцев. Но он уже понял, куда клонит Карруа.
– Я понял, куда ты клонишь, – сказал он. – Хочешь озадачить Интерпол – наверное, это мудрое решение. В конце концов вы обязательно все раскопаете, но очень не скоро, ведь пока нет никаких следов. Будь эти девицы профессионалками – другое дело, а они дилетантки, проститутки без лицензии, взбалмошные особы, но из приличных семей. Своим ремеслом занимались от случая к случаю, по собственному желанию, а не под руководством сутенера. – Подобно Карруа, он ненавидел жаргонные словечки, которые в большом ходу у киношников – что-нибудь вроде «кот» или «папашка». – Родители, родственники, соседи даже не подозревали об их деятельности, у них была нормальная работа, и на службе о них хорошо отзывались: «Серьезные девушки, воспитанные, аккуратные», – им поневоле приходилось носить эту маску, иначе их бы сразу раскусили... Единственной уликой была пленка, но фотограф исчез, и неизвестно, кто он, а обе модели погибли... Нет, вы их, конечно, возьмете, но для этого понадобится много времени. А я тороплюсь.
У Карруа снова вырвался смешок.
– Ах, вот как! И что же ты предлагаешь, чтоб ускорить дело?
– Точно еще не знаю, я бы начал с одного предложения.
– С какого?
– Что эти мерзавцы снова работают. Испытав потрясение, связанное с пропажей пленки и необходимостью убрать обеих девушек, они ненадолго ушли под воду, скажем, месяца на три – на четыре. Но затем поняли, что полиция вполне удовлетворилась версиями самоубийства и несчастного случая, и вновь начали суетиться: ты бы на их месте так же поступил, ведь Милан – это золотое дно... Да-да, – уточнил он, хотя Карруа и не требовалось уточнений, – дельце очень доходное, и ты бы на их месте его не бросил, иными словами, снова начал бы гоняться за девушками, готовыми вступить на эту стезю, начал бы вовлекать их в свою орбиту, пока тебя конкуренты не опередили. Поэтому, я думаю, надо исходить из того, что интересующие нас лица по-прежнему работают в Милане – даже сейчас, сегодня вечером...
Карруа и бровью не повел: это значило, что он ухватился за идею и лихорадочно соображает.
– Ясно! Нужна приманка... Запускаем девицу, и она делает то же самое, чем занимались те фотомодели... рано или поздно на нее клюет один из этих... А взяв одного, мы возьмем всю шайку. Отчего не попробовать, попытка не пытка.
Легко сказать!
– Для тебя не пытка. А для девушки? Кого ты собираешься использовать в качестве приманки?
– Ну, на этот случай у Маскаранти есть специальный штат женщин.
– Да как вы не понимаете, доктор Карруа, профессионалка тут не годится. Эта публика ищет яблоки без червоточин, только-только с ветки. Их шлюхой, замаскированной под полудевочку, не проймешь... Извините за грубое выражение.
– Да ладно, чего ты злишься?
– А у меня и с ветки есть, без червоточин, – вставил Маскаранти тоном рыночного торговца, рекламирующего свой товар.
– Не горячитесь, Маскаранти, – заметил он со спокойствием, что сродни бешенству (медик должен уметь владеть собой). – Я знаю, у вас есть и вполне порядочные осведомительницы, скажем, медсестры в клиниках, которые следят, не злоупотребляет ли кто морфием и прочими удовольствиями... Но попытайтесь на минуту представить, какую работу должна выполнить эта ваша, без червоточины: ей надо привлекать к себе внимание мужчин, да так, чтобы комар носу не подточил, улыбаться, отвечать на заигрывания, ну... и все остальное, пока она найдет того, кто нам нужен. Да нормальная девушка, скажем, послушная дочь или невеста, никогда на такое не пойдет, даже для блага полиции!
Наступило долгое молчание. Наконец Карруа произнес:
– По-моему, дождь пошел. – Он выглянул в окно и увидел отраженные в мокрой мостовой светящиеся рекламы на площади Кавур. – Может, у тебя есть на примете подходящая девушка? – не оборачиваясь, осведомился он.
Дождь, по-видимому, был не сильный – хоть и летний, но без грозы.
– Будь я прохвостом – нашел бы. – Он со вздохом поднялся. – Впрочем, я и есть прохвост. – Сел на кровать, снял телефонную трубку и, назвав телефонистке номер, тупо спросил: – Что, и вправду дождь?
Маскаранти и Давид тоже, как по команде, встали и, внезапно заинтересовавшись дождем, приникли к окну.
Ему ответил пожилой голос, на сей раз мужской.
– Ливию, пожалуйста.
– Вы желаете говорить с синьориной Ливией Гусаро? – переспросил пожилой педант.
– Да, синьор, благодарю вас. – Отец, наверное.
– А не могли бы вы назвать себя? – Мужчины явно докучают звонками педанту-родителю.
– Дука Ламберти.
– Лука Ламберти?
– Нет, Дука, «де» – как в слове «Домодоссола»!
Мужчине тоже начал надоедать этот допрос, но тут на заднем плане послышался голос Ливии:
– Погоди, папа! – И потом уже в трубке мягкий, теплый, совсем не фригидный голос: – Извините, это папа.
– Вы меня извините. – Как они оба хорошо воспитаны! Неужели и впрямь идет дождь? – Не найдется ли у вас немного времени – я должен с вами увидеться!
– Я давно этого жду.
Так нечестно. На языке полиции это называется совращением.
– Я заеду через десять минут, хорошо?
– Договорились. Я жду у подъезда.
Он положил трубку, поглядел на три обращенные к нему спины. Значит, дождь... Тогда можно повезти ее на Парковую башню, трогательную имитацию Эйфелевой, – в такую погоду там наверняка никого.
– Думаю, завтра я уже смогу тебе что-нибудь сказать определенное. – Эта реплика относилась к Карруа.
– Нет уж, это я тебе кое-что скажу, и немедленно! – коршуном налетел на него Карруа. – Я запрещаю, понял?! Все, с этого момента ты больше не вмешиваешься в наши дела! Я тебе официально запрещаю!
– А почему? – очень почтительно поинтересовался суховатый, уравновешенный уроженец Романьи.
– Двух девушек уже убили! – отрезал вспыльчивый, но осторожный уроженец Сардинии.
– Я помню. – Такое разве забудешь.
– Ты не полицейский, ты просто человек, и если в этой истории будет еще один женский труп, то это не должно быть делом твоих рук. Я тебе не доверяю, слышишь?
– Понял, – отозвался он уже от двери. (Карруа не шутит, он в самом деле ему не доверяет.) – Пока!
– Смотри, Дука!..
Он вышел, не сказав больше ни слова. Все верно, хотя где им понять, они вынуждены соблюдать закон, а закон – такая странная штука: иной раз потворствует преступникам и связывает руки честному человеку.
На улице действительно шел дождь; не прошло и десяти минут, как он посадил Ливию в машину у подъезда ее дома, через двадцать «Джульетта» подкатила к подножию Парковой башни; еще три минуты – и они сидят в круглом баре, на стометровой высоте, и обозревают всю Паданскую равнину, в частности – город святого Амвросия. Дождь усилился, мелкое накрапывание обернулось грозой, из окон, напоминающих иллюминаторы самолета, было видно небо в молниях, которые становились все ослепительней, из не-выключенного радиоприемника, как со сковородки, где жарятся каштаны, доносился оглушительный треск. Здесь бы кино снимать, а он вынужден говорить о всяких мерзостях!..
– Есть новости в деле Альберты? – спросила она.
– Да.
На ней было платье примерно того же фасона, что и в прошлый раз, только черное, с крупными белыми цветами, в руке маленькая сумочка из черной соломки, помада и лак одного оттенка – светло-апельсинового, на запястье большие мужские часы – они немного не вяжутся с таким женственным обликом. Особые приметы: устремленный на него взгляд – так нечестно смотреть, это запрещенный прием.
– Я вас слушаю.
Он выложил ей все, до последней запятой, от души надеясь, что она откажется.
Но она не сказала ни да, ни нет, а завела разговор, который, судя по всему, будет долгим. Придется выслушать, раз уж больше нечем ее порадовать; он, как Черчилль, ничего не может ей предложить, кроме слез и крови.
– С тех пор как умерла Альберта, я оставила свои эксперименты, – говорила Ливия Гусаро, его Ливия Гусаро, на фоне все усиливающихся раскатов грома. – Ее гибель стала последним доказательством того, что непрофессиональной проституции быть не может. В дневнике я записала, что женщина – это товар, пользующийся чрезвычайно большим спросом, это слишком активный социально-экономический феномен, чтобы вокруг него не формировалась целая структура интересов.
Мысль не новая, но точная. Любительница бесед на общие темы не выдвигает революционных теорий, не опирается на конкретные факты.
– И сегодня более чем когда-либо невозможно, чтобы женщина, руководствуясь чисто личными мотивами и собственным свободным выбором, разворачивала подобную деятельность «без лицензии». Вся система построена так, чтобы получать от этой деятельности дивиденды под предлогом «защиты», «охраны» самой женщины. Во время моих первых опытов одна мастерица, которая шьет на заказ бюстгальтеры и корсеты, пыталась бесплатно всучить мне свои изделия, я сразу все поняла и сделала вид, что с радостью принимаю эти подарки, тогда она мне намекнула, что у нее есть на примете человек, который мог бы дарить мне и кое-что посущественнее. Потом сторож на стоянке автомобилей, увидев, как я выхожу из машины одного типа, сказал: «Послушайте, зачем вам тратить столько времени на поиски, к тому же разгуливать одной по улицам небезопасно. Положитесь на меня, я все устрою, ко мне столько иностранцев обращается за этими делами... Вы сидите себе дома, а подвернется кто-нибудь, я вам тут же звоню, идет? Это ж гораздо удобнее!» Конечно, удобнее, особенно если учесть, что он потребует половину за услуги. Но даже не в этом дело: главное – при такой организации процесса торговля собой становится профессиональной деятельностью, а я ставила задачу проверить, возможно ли остаться дилетанткой. И убедилась: невозможно. Однажды, знаете, какого страху натерпелась, хоть я и не из пугливых?.. Останавливаюсь как-то средь бела дня на улице Висконти ди Мордоне... вечером, я всегда следила за тем, чтобы не вторгнуться в «запретную зону», где работают профессионалки, а тут промахнулась. Вдруг с мотороллера соскакивает тип – сразу видно, кто такой, и табличку вешать не надо – и выдает мне примерно следующий текст: «А ну, вали отсюда! Ишь, разбежалась! И скажи своему дружку, пусть только мне попадется, я ему всю рожу разобью!» Я говорю: нет у меня дружка, но он не поверил. «Что, не поладили? Тогда, если хочешь здесь промышлять, швартуйся ко мне!» И в такой оборот меня взял, что я еле вырвалась: хорошо, вокруг было много народу. Но, честное слово, я всерьез испугалась.
Полная психопатка при всей своей рассудочности! Если ты воспользуешься этим безумием, значит, ты в самом деле прохвост. Но погоди, не переживай: вдруг она еще скажет «нет». Молнии так и плясали над ними; подошел бармен и прервал беседу, пожаловавшись, что ужасно боится грозы: если б знал заранее – ни за что бы не пошел работать в такое место.
– В наши дни существует лишь одна форма полупроституции без услуг сутенера. Это когда девушка находит себе пожилого друга. Есть даже ловкачи, которые имеют сразу двоих и жениха в придачу – вот так-то! Или, например, разведенная женщина без средств стремится пристроиться на содержание, а если у него самого с финансами негусто, то через месяц-другой она принимается искать чего получше. А еще есть такие милые одинокие женщины, имеют дома вязальную машинку, вяжут свитера соседям, знакомым, дальним родственникам. Бывает, кто-нибудь заглянет к ней на огонек – допустим, бывший сосед по дому или аптекарь, у которого она покупает лекарства... «Как дела, синьора?» – «Да так себе...» – «Примите маленький подарочек, не обижайтесь, это от души!» – «Да что вы, да зачем вы тратились, да как же можно?!» – «Синьора, это ведь не кольцо с брильянтом, а обыкновенная сумочка!»
Надо же, говорит как пишет!.. А эта башня, она часом не рухнет? Ладно, говори, моя радость, говори сколько хочешь, только в конце скажи «нет»!
– Вот такие отношения я ненавижу, потому что в них ложь, лицемерие. Никогда бы на это не пошла!
Ну да, она любит, чтоб все начистоту, никаких компромиссов – безумная, и все тут!.. Башня оказалась устойчивее, чем он полагал: гроза вдруг словно разбилась об нее, молнии перестали сверкать, и дождь зашуршал тише.
– Опять разговорилась – с вами я делаюсь болтливой, но надо же объяснить, почему я хочу помочь вам. У меня есть достаточный опыт, и я поняла, где коренится зло... Мерлин была права: сутенеров истребить невозможно, и все-таки когда тебе попадается сутенер – дави его. – Она яростно стиснула руки на столе. – Так что я должна делать?
Ну вот, еще один апостол, истребляющий зло. А вместе они точно два крестоносца. Она в самом деле верит, что зло можно подавить. Да какой смысл, моя радость, их чем больше давишь, тем больше становится! Ну и что, все равно давить, наверное, надо.
– Подумайте хоть несколько дней, прежде чем соглашаться.
– Да не надо так со мной говорить! Вы что, до сих пор не поняли: я всегда думаю не сходя с места.
Ну как не понять, моя радость, давно понял!
– Тогда подумайте не сходя с места о двух погибших девушках. Если мы допустим малейший промах, вы будете третьей.
– Я подумала.
– Еще подумайте, что мы будем с ними один на один и никто нас не защитит: операция проводится втайне от полиции.
– Подумала.
– Нет, вы как следует подумайте... – Никакое «ты» не могло бы выразить, как она близка ему, как он за нее боится, лучше, чем это «вы»! – Вам же придется каждый день ложиться с новым клиентом, а то и с двоими, чтобы потом ни хрена не найти или чтоб вас прикончили вслед за теми двумя шлюшками! Я сказал, подумайте, я с вами не в бирюльки играю! – Он был взбешен и выражался соответственно своему состоянию. – Простите...
Она ответила очень сухо:
– И так со мной тоже говорить не надо. Вы внесли в свое предложение очень личную ноту. Из ваших слов можно заключить, что мое согласие вам не по душе, вы не хотите, чтобы я имела дело с мужчинами. Если так, то, извините, с вашей стороны это одно лицемерие. Мне, в сущности, глубоко наплевать, что вам по душе, а что нет. Вы меня попросили выполнить определенную работу, а теперь, когда я говорю «да», вы говорите «нет». Tax кто же из нас играет в бирюльки?
Да замолчи же, замолчи, ну почему он до скончания века должен попадать в безвыходные положения?!
– Скажите, что мне надо делать, и покончим с этим. Я совершеннолетняя, сама за себя отвечаю и, если б могла, сказала бы «нет». Но я не могу этого сказать.
Она не может!
– Ладно, пойдемте на веранду, подышим, дождь почти кончился.
Он все ей объяснил на веранде, глядя вниз на огни Милана; дул порывистый влажный ветер, и казалось, на лицо тебе положили мокрую салфетку; объяснил ужасающие подробности той грязной работы, которая ей предстоит, дал омерзительные рекомендации, направленные на то, чтобы эта работа стала как можно менее опасной, сообщил условные сигналы:
– Если вы один раз высунете локоть из окошка машины, это будет означать: «нашла». Если два раза подряд – значит: «опасность». Завтра я привезу Давида, и мы все отрепетируем. Он будет наблюдать за вами: как только замечаете что-нибудь подозрительное, даете ему сигнал, и он тут же подъезжает на машине. – Так, втравил в эту грязь еще одного безумца! Известно, больная голова ногам покоя не дает!
Он взял под руку свою Ливию Гусаро, проводил ее до подъезда, они даже пожали друг другу руки на прощанье, не хватало только сказать: «Спасибо за приятный вечер!» Когда возвращался в «Кавур», чувствовал, что его тошнит от жизни, от людей, от самого себя – от всех, кроме нее.
