Синьор Аманцио Берзаги вышел из бара на бульваре Тунизиа, прихрамывая чуть меньше, потому что граппа, как ни странно, оказывала благотворное воздействие на его изуродованное колено. А сегодня он выпил немного больше обычного, так что человек посторонний даже, наверно, и не заметил бы никакой хромоты – настолько уверенной, упругой (несмотря на грузное тело) была его походка.

Он нехотя отпер дверь парадного: возвращаться в пустую квартиру не было желания. Нынче пятница, хотя нет, уже суббота, час ночи; трудовая неделя окончена, в субботнее утро можно поспать подольше, иначе разве бы он позволил себе так задержаться и выпить столько граппы? От алкоголя настроение у него было приподнятое, однако дом, где он уже несколько месяцев жил один, без своей девочки, без Донателлы, все же действовал угнетающе, и каждый раз войти туда стоило ему усилий.

Он включил свет, потому что с детства боялся темноты, и тут увидел его под своим ботинком. Письмо. Впрочем, он не сразу понял, откуда оно, и потом не сразу убрал ногу. С трудом ворочая одурманенными граппой мозгами, наконец сообразил, что письмо засунули в дверную щель, и когда он отворил дверь, оно упало.

Аманцио Берзаги отодвинул ногу, нагнулся и поднял письмо. Чистый конверт был не заклеен. Он долго разглядывал его, не открывая, затем все-таки вытащил и прочел то, что было написано на вложенном листке, раз, другой, третий. А когда положил письмо в карман и направился в ванную, то вдруг снова начал хромать, даже больше обыкновенного. Едва доковылял до раковины, как его стошнило: собственно, это была даже не рвота, а позыв, ведь он теперь почти ничего не ел.

Потом с присущей миланцу аккуратностью снял пиджак, умылся, восстановил в ванной безупречный порядок. Опять надел пиджак и в неизбывной тишине, какая теперь постоянно царила в его квартире, прошел по коридору в маленькую столовую и одновременно гостиную, зажег все светильники, сел к столу, чтобы вновь перечесть письмо.

И перечитывал его до трех часов утра – методично, чуть ли не каждые две минуты, может, раз пятьдесят, а может, сто. Наконец поднялся и побрел в спальню, но по привычке сперва открыл дверь и зажег свет в спальне Донателлы.

Комната его девочки стояла пустая. Никакой мебели на голом пространстве, свисала с потолка голая лампочка, привинченная к голому патрону. При жизни Донателлы на ней красовалась люстра из радужного стекла с привешенными к ней пластмассовыми зверюшками из диснеевских мультфильмов: Микки-Маус, Бэмби, Гномик, Гусенок, – Донателла так их любила.

Но он все ликвидировал. Одно дело, если бы она умерла от бронхопневмонии или погибла в автомобильной катастрофе, но хранить безделушки дочери, похищенной кровожадными чудовищами и зверски ими убитой, было выше его сил. После того как он увидел Донателлу в морге, Аманцио Берзаги вынес все из ее комнаты, чтобы ничего не напоминало о ней, как будто у него никогда и не было дочери.

Он разобрал всю мебель и перетащил в подвал. А многочисленных кукол, украшавших кровать его девочки, диванчик, два кресла, подоконник, уложил в пластиковые мешки вместе с диснеевскими фигурками и на рассвете самолично проследил, чтобы они попали в чрево фургона, собирающего отбросы, Он сошел бы • с ума и умер, если бы все эти куклы, микки-маусы, гусята и оленята остались в квартире. Некоторые воспоминания мешают жить, а ему надо было в здравом уме дожить до того дня, когда убийцы Донателлы будут наказаны. Так что воспоминания долой!

Вот почему эта комната была пуста, как после переезда, и Аманцио Берзаги отворял дверь, всякий раз мысленно обставлял ее – возвращал на место кровать, комодик, кукол, зверюшек, свисавших с люстры, а музыкальная шкатулка с маленькой каруселью все еще крутилась и звенела у него в мозгу.

Он выключил свет и закрыл дверь; как практичный миланец, он понимал, что этот ежевечерний ритуал нелеп и начисто лишен смысла, и все-таки не мог не совершать его.

Войдя в соседнюю комнату – свою и своей «бедной жены» – Аманцио Берзаги неторопливо разделся, лег под одеяло и закрыл глаза. Ночник на тумбочке он оставлял включенным с тех пор, как овдовел и стал сам охранять сон своей девочки...

Так, с закрытыми глазами, он продолжал перечитывать написанное крупным, размашистым почерком письмо, которое уже успел выучить наизусть.

Он перечитывал его бессчетно, всю ночь.

"Вот имена и адреса тех, кого ты разыскиваешь:

1) Франко Барониа, главный убийца. Живет на улице Ферранте Апорта, 86, со своей бабой.

2) Кончеттой Джарцоне, старой сводней, гардеробщицей из ночного клуба. Она придумала, как выкрасть твою дочь.

3) Микелоне Сарози – его ты хорошо знаешь, он служит барменом в заведении, где ты пьешь свою граппу. А тех двоих ты тоже хорошо знаешь, потому что они вечно ошиваются в том баре".

Вот и все, что было в письме. И ему ничего не оставалось, как повторять, лежа с закрытыми глазами, в оцепенении, эти немногие слова. Франко Барониа, главный убийца... Кончетта Джарцоне... Она придумала, как выкрасть твою дочь.

Только часам к девяти утра ему стало чуть лучше, и он решил, что пора вставать. Но в ванной у него опять закружилась голова, он рухнул на кафельный пол и несколько минут лежал без чувств. У него кружилась голова от мысли, что лишь накануне вечером он беседовал с барменом Микелоне, оказавшимся убийцей его дочери. От силы восемь часов назад тот как ни в чем не бывало наливал ему граппу и при этом обменивался с другими клиентами своими соображениями по поводу футбольной лотереи (на следующий день, в субботу, предстояло заполнить карточки).

Аманцио Берзаги пришел в себя и, цепляясь за стенку, попытался встать на ноги. А ведь он действительно хорошо знает и тех двоих друзей Микелоне, завсегдатаев бара, которых тот ласково называл «Кончеттуцца» и «Франколино».

За бритьем отец Донателлы пришел к выводу, что в письме все правда. Он был слишком опытен и осторожен, чтобы сразу поверить. Бывает, человека хлебом не корми, а дай вот так зло пошутить. Он тщательно сбрил пену, протер щеки спиртом. Но простой шутник не мог быть настолько в курсе всего. Аманцио Берзаги присел на край ванны, опасаясь вновь упасть: голова еще кружилась. Немного отдышался, закончил утренний туалет и вышел на улицу.

Бар находился в двух шагах от дома. Соблазн взглянуть в глаза убийце своей дочери был слишком велик, и Аманцио Берзаги не сумел его побороть. Вчера он смотрел на Микелоне совсем другими глазами, не зная, что бармен причастен к убийству Донателлы.

Вот уже много лет он заходил в тот бар – два раза с утра, два раза днем, один раз вечером. Причем не обязательно пил граппу – иногда ликер закажет, иногда просто «капуччино». Заведение было обставлено в убогом стиле эпохи всеобщего благоденствия: флиппер, музыкальный автомат, телевизор, радиоприемник – на случай, если нет ничего интересного по телевизору; смежный зал со столиками, накрытыми зеленым сукном для игры в карты; бар с холодильником, сквозь стеклянную дверцу которого видны колбасы, окорока, четверти швейцарского сыра и выставленные в ряд плексигласовые судочки с анчоусами, артишоками, каперсами; небольшая плита для пиццы, рядом витрина с пирожными и булками в целлофановых пакетиках; сооружение, напоминающее макет дворца Объединенных Наций из карамели, разнообразных жвачек и тюбиков с витамином С против гриппа.

– Доброе утро, – сказал Аманцио Берзаги, подойдя к стойке. – А что Микелоне? Его нет?

Хозяин стоял к нему спиной и сосредоточенно разглядывал в зеркальной стенке бара то ли фурункул, то ли какой-то лишний волосок, то ли пятнышко на коже; ответил не оборачиваясь:

– Доброе утро, синьор Берзаги. – Затем с унылым видом повернулся. – Нет, его нет.

– У него, наверное, выходной?

Выражение лица хозяина стало еще более кислым.

– Да у него всякий день выходной – является, когда пожелает, а я терпи, потому что другие еще хуже. Вам граппу, синьор Берзаги?

– Да. – Он залпом выпил, положил деньги на стойку и, пока хозяин отсчитывал сдачу, задал еще один вопрос: – Может, после обеда будет?

– А Бог его ведает! – отозвался хозяин. – Его милость никому не сообщает, когда соизволит прийти на работу, а искать ему замену – напрасный труд. – Он и себе плеснул граппы. – Вам он срочно нужен?

– Нужен, – ответил Аманцио Берзаги. – Но не срочно.

И пошел к выходу, тяжело припадая на больную ногу. Про себя машинально отметил, что идет по направлению к улице Ферранте Апорти. Утренний туман уже рассеялся, но небо затянуло тучами. Минут десять он посидел в скверике, среди голых клумб; с городского вокзала до него доносилась удушливая гарь, а четыре прилегающие улицы оглушались хаотическим грохотом почтовых фургонов, суетливых такси и грузовиков-мастодонтов. Аманцио Берзаги понимал, что ему не следует ходить на улицу Ферранте Апорта, но едва боль в колене чуть-чуть утихла, встал и направился именно туда.

Миновав здание почты, он начал размышлять о том, каким образом они умудрились подсунуть письмо под дверь. Как истинный миланец, он был очень дотошен и привык во всем доходить до сути. Вчера вечером он вышел из дома около одиннадцати, чтобы пропустить в баре рюмку граппы и посмотреть по телевизору новости – единственную интересовавшую его передачу. В одиннадцать письма под дверью не было. А подъезд был уже заперт. Около часу ночи он вернулся домой и нашел конверт. Следовательно, письмо подсунул под дверь человек, у которого имеется ключ от парадного, то есть один из жильцов. Или аноним дождался, пока кто-нибудь не войдет в подъезд, и прошмыгнул следом?.. Да зачем тебе знать, кто принес письмо и как подсунул его под дверь, спросил себя Аманцио Берзаги. Что тебе это даст? Ничего.

Остановившись на красный свет, он вдруг передернулся – не от холода, а от зрелища, возникшего перед его мысленным взором: девочка, черная, обугленная, на столе в морге... Это видение преследовало старика по многу раз на дню, и ничем вытравить его из памяти он не мог.

На светофоре загорелся зеленый. Аманцио Берзаги пересек улицу, но судорога внутри отпустила, только когда он подошел к номеру восемьдесят шесть. Теперь внутренности закаменели, словно пронзенные несгибаемым стальным клинком, заменившем ему позвоночник.

– Простите, мне к синьорине Кончетте Джарцони, – обратился он к привратнику с типично миланской, невзирая на стальной клинок, вежливостью.

Обращение «синьорина» вызвало на лице привратника злорадную ухмылку.

– Шестой этаж. – Тон был не менее злорадный, чем ухмылка. – Лифт не работает.

– Ничего страшного, – любезно отозвался Аманцио Берзаги (благодаря этому стержню внутри он вскарабкался бы и на верхний этаж «Эмпайр Стейт Билдинг»).

Отдыхая после каждого марша, он поднялся на шестой этаж нового, но уже провонявшего помоями здания, обращенного фасадом к головокружительному переплетению вокзальных путей, по которым с одержимостью эпилептиков шныряли поезда. Правда, на последних трех этажах он делал передышку и посередине марша. На площадке шестого этажа была всего одна дверь без таблички. Аманцио Берзаги набрал побольше воздуха в легкие и указательным пальцем надавил на грязно-белую кнопку. Изнутри ему откликнулся пронзительный звон.