В первую неделю июня 1893 года начали отдирать последние планки и доски обшивки, которые закрывали и поддерживали огромное колесо в нужном для сборки положении. Обод поднимался вверх, в небо, на высоту 264 фута – то есть до уровня самого верхнего этажа здания Масонского братства, построенного Бернэмом и считающегося самым высоким в городе небоскребом. Ни один из тридцати шести вагонов еще не был закреплен на колесе – они стояли на земле, похожие на безрельсовые городские омнибусы, – но само колесо было уже готово совершить свой первый поворот. Стоя без поддержек на собственных опорах, Колесо Ферриса выглядело опасно хрупким и непрочным. «Уму, не знакомому с принципами и законами механики, невозможно понять, как такое бробдингнегское  сооружение способно удерживать себя в вертикальном положении, – писал Джулиан Готорн, сын Натаниэля , – у него не было никаких видимых глазом средств поддержки – во всяком случае, таких, которые соответствовали бы размерам и массе колеса. Спицы выглядели как нити паутины, но по дизайну они не отличались от тех, что использовались в новейших моделях велосипедов».

В четверг, 8 июня, Лютер Райс подал сигнал истопникам, обслуживающим большой парогенератор, расположенный за пределами «Мидуэя», в семистах футах от колеса на Лексингтон-авеню, поднять пар и заполнить им трубу подземного паропровода сечением десять дюймов. Когда котлы парогенераторов дали необходимое давление, Райс кивком головы подал знак инженеру, находившемуся в яме под колесом, и пар со свистом вошел в цилиндры сдвоенных двухсотсильных двигателей. Приводная звездочка мягко и бесшумно повернулась. Райс подал знак остановить двигатели. Рабочие соединили передающей цепью звездочку на валу двигателя и звездочку на оси колеса. Райс послал телеграмму Феррису в его офис в Питтсбурге: «Двигатели под паром и работают нормально. Передающая цепь установлена, и все готово для поворота колеса».

Сам Феррис не смог в тот момент поехать в Чикаго и направил туда своего партнера В. Ф. Гронау, с указанием проследить за первым оборотом колеса. Ранним утром в пятницу, 9 июня, когда поезд, на котором ехал Гронау, прошел через Южную сторону, он увидел это гигантское колесо, возвышавшееся надо всем, расположенным поблизости, так же как творение Эйфеля возвышалось надо всем в Париже. Возгласы попутчиков-пассажиров, пораженных размерами колеса и его кажущейся хрупкостью, наполнили его сознание смесью гордости и опасения. Сам Феррис, уже достаточно настрадавшийся из-за задержек с изготовлением элементов колеса и его сборкой, а также докучливых приставаний Бернэма, велел Гронау повернуть колесо, в противном случае оторвать его ко всем чертям от опор.

Окончательная наладка и проверка заняла бо́льшую часть пятницы, но перед самым наступлением сумерек Райс доложил Гронау, что все готово.

«Я не доверял своему голосу, – вспоминал Гронау, – поэтому едва заметным кивком разрешил начать». Он чувствовал огромное беспокойство, не зная, заработает ли колесо, но в то же самое время «у меня камень свалился бы с души, если бы нашлась причина отложить испытания».

Ничего не оставалось делать, как дать команду включить пар и посмотреть, что будет. До этого еще никто не строил такого гигантского колеса. То, что оно будет вращаться и при этом не раздавит опорных подшипников, а вращение его будет плавным и ровным, показывал инженерный анализ конструкции, подтвержденный расчетами, которые базировались на известных качественных параметрах чугуна и стали. Еще ни одна конструкция не подвергалась таким нагрузкам, как внешним, так и возникающим в самом колесе при его движении.

Рядом стояла красавица жена Ферриса, Маргарет, с раскрасневшимся от волнения лицом. Гронау верил, что она не хуже его самого понимала важность нагрузок, испытываемых металлом.

«Внезапно какой-то страшный шум оторвал меня от этих раздумий, – вспоминал он. – Ужасающий рык, донесшийся с неба, поверг всех вокруг в состояние оцепенения – алжирцев из деревни Блума, египтян, персов и всех гостей выставки, находившихся в радиусе ста ярдов – они замерли на месте, пристально глядя на колесо.

Посмотрев вверх, – рассказывал Гронау, – я увидел медленно вращавшееся колесо. Так вот что это такое! Вот откуда этот ужасающий звук!»

Гронау подбежал к Райсу, стоявшему в шахте, откуда тот следил за давлением пара и движением валов и переключателей. Гронау думал увидеть, как Райс, торопясь изо всех сил, будет пытаться выключить двигатели, но Райс выглядел спокойным.

Райс объяснил ему, что он всего-навсего опробовал тормозную систему колеса, состоявшую из стальной ленты, намотанной на ось. Тест показал, что колесо до полной остановки поворачивается на одну восьмую окружности. «А этот противный звук, – сказал Райс, – всего лишь скрип ржавчины, отрывающейся от ленты».

Инженер в шахте выключил тормозную систему и включил цепную передачу. Звездочки начали вращаться, цепь натянулась.

И вот тут многие алжирцы, египтяне и персы – возможно, среди них были и те несколько танцовщиц, исполнявших танец живота, – собрались на посадочных платформах возле колеса, представлявших собой что-то, подобное ступенчатой сцене, с которой можно было одновременно войти в шесть вагонов. Все молчали.

Колесо начало вращаться, выбрасывая на ходу гайки и болты, а в дополнение к ним и пару разводных ключей, выпавших из ступицы и из спиц. Для сборки колеса потребовалось установить и закрепить 28 416 болтовых соединений; мог же кто-то что-то где-то позабыть?

Не обращая внимания на этот поток стальных деталей, жители деревень, развеселившись, пустились в пляс на платформах. Некоторые играли на инструментах, принесенных с собой. Рабочие, рисковавшие своими жизнями при монтаже колеса, сейчас вновь рисковали ими, начав забираться на вращающийся остов. «Вагоны ведь еще не установлены, – пытался образумить их Гронау, – но рабочие, пропустив мои предостережения мимо ушей, пробрались между спиц и уселись на верхнем ободе колеса с такой же легкостью, с какой я опустился бы на подставленный мне стул».

Колесо совершало один полный оборот за двадцать минут. И только тогда, когда оно совершило этот свой первый полный оборот, только тогда Гронау почувствовал, что испытания закончились удачно, и сказал: «Я должен был бы издать вопль восторга».

Миссис Феррис пожала ему руку. Толпа зашлась от восхищения. Райс телеграфировал Феррису, который целый день ждал вестей о ходе испытаний, и его волнения усиливались с каждым часом. Телеграмма пришла в питтсбургский офис компании «Вестерн Юнион» в 9 часов 10 минут вечера, и курьер в голубом форменном костюме пустился бегом сквозь холодные весенние ночные сумерки, чтобы вручить ее Феррису. Райс писал: «Проделав окончательную стыковку и выполнив предпусковую настройку мы в шесть часов вечера включили пар и колесо совершило один полный оборот показав что все работает нормально тчк время одного полного оборота составляет двадцать минут тире поздравляю вас с полным успехом тчк мидуэй в диком ликовании».

На следующий день, в субботу 10 июня, Феррис телеграфировал Райсу: «Ваша телеграмма сообщающая о первом обороте колеса совершившемся прошлым вечером в шесть часов и закончившемся успешно вызвала великую радость во всем нашем лагере тчк я хочу поздравить вас со всеми свершениями в этом общем деле и просить вас поспешить с установкой вагонов тире работайте днем и ночью тире если вы не сможете управиться с вагонами за ночь зпт на ночь оденьте подшипники вагонов в рубашки так чтобы утром сразу начать работу». «Рубашками» он несомненно называл металлические обоймы, в которых должны были сидеть подшипники.

Колесо показало себя работоспособным, однако Феррис, Гронау и Райс понимали, что куда более важные испытания еще впереди. Начиная с воскресенья рабочие приступят к установке и закреплению вагонов, и в результате их размещения на колесе нагрузка на него сильно возрастет. Каждый из тридцати шести вагонов весил тринадцать тонн, таким образом, общая нагрузка на колесо увеличится до одного миллиона фунтов. И это без учета 200 000 фунтов дополнительного «живого веса» пассажиров, которым предстоит заполнить все места в вагонах.

В субботу, вскоре после получения поздравительной телеграммы от Ферриса, Райс телеграммой уведомил его о том, что первый вагон уже закреплен на колесе.

За пределами Джексон-парка первый поворот Колеса Ферриса, как это ни странно, остался почти незамеченным. Город, и в особенности его frappé , сосредоточил свое внимание на другом событии, произошедшем в Джексон-парке, – первом визите на выставку испанского официального эмиссара, инфанты Евлалии, младшей сестры покойного короля Испании Альфонсо XII и дочери сосланной королевы Изабеллы II.

Этот визит проходил совсем не гладко.

Инфанта, леди двадцати девяти лет, была, по сообщению Государственного департамента, «довольно красивой, яркой и привлекательной особой». За два дня до этого она прибыла поездом из Нью-Йорка, после чего ее сразу же привезли в «Палмер-хаус»  и разместили в одном из самых роскошных номеров. Патриотически настроенные жители Чикаго восприняли ее первый визит как реальную возможность продемонстрировать недавнее обновление города и доказать миру, по крайней мере Нью-Йорку, что Чикаго не утратил своих способностей получать прибыль с тех пор, как удивил мир превращением свиной щетины в малярные кисти. Первым предупреждением, что все может пойти не так, как запланировано, возможно, стал переданный по телеграфу отчет из Нью-Йорка, сообщающий нации скандальную новость, что эта молодая дама курит сигареты.

Во второй половине своего первого дня в Чикаго, во вторник, 6 июня, инфанта инкогнито упорхнула из отеля в сопровождении камеристки и адъютанта, приставленного к ней президентом Кливлендом. Ей очень нравилось бродить по городу, не будучи узнанной жителями Чикаго. «Ведь ничто, в самом деле, не может быть более увлекательным, чем ходить в толпе людей, которые много читали обо мне в газетах, и рассматривать в этих газетах портреты, в той или иной мере похожие на меня», – писала она.

Первый раз она посетила Джексон-парк в четверг, 8 июня – как раз в тот день, когда Колесо Ферриса сделало свой первый полный оборот. Ее сопровождал мэр Гаррисон. Толпы иностранцев аплодировали, когда она проходила мимо, и единственной причиной этих аплодисментов было то, что она является наследницей престола. Газеты тут же назвали ее «Королевой выставки» и поместили репортажи о ее визите на первые полосы. Но для нее, однако, все это было очень утомительно. Она завидовала свободе чикагских женщин, которую видела собственными глазами. «Мне пришлось с горечью признать, – писала она в письме к матери, – что если этот прогресс и достигнет когда-либо Испании, то наслаждаться им мне будет уже слишком поздно».

На следующее утро, в пятницу, она решила, что завершила все свои официальные дела, и почувствовала себя готовой погрузиться в мир наслаждений. Она, к примеру, отвергла приглашение Церемониального комитета и вместо того, чтобы ехать туда, поддавшись внезапному порыву, отправилась на обед в «Немецкую деревню».

Чикагское общество, однако, только входило в азарт. Инфанта была особой королевских кровей, и, видит бог, она заслуживает того, чтобы к ней относились по-королевски. В тот вечер инфанта должна была присутствовать на приеме, устроенном Бертой Палмер в особняке Палмеров на Лейк-Шор-драйв. Готовясь к предстоящему приему, миссис Палмер заказала трон, установленный на возвышении.

Озадаченная сходством между фамилией хозяйки дома, где устраивался прием в ее честь, и названием отеля, в котором она проживала, инфанта навела справки. Выяснив, что Берта Палмер является женой владельца отеля, она нанесла обществу такую обиду, которую Чикаго никогда не забудет и не простит. Инфанта объявила, что ни при каких обстоятельствах не примет приглашение какой-то там «трактирщицы».

Однако затем соображения дипломатического характера взяли верх, и она согласилась присутствовать на приеме. Правда, настроение у нее при этом было отвратительное. С наступлением вечера дневная жара сменилась проливным дождем. К тому моменту, когда Евлалия появилась перед входной дверью миссис Палмер, в ее белых атласных тапочках хлюпала вода, а ее терпение, с таким трудом подготовленное к церемонии, улетучилось. Она пробыла на приеме один час, на что заранее согласилась, а затем поспешно ушла.

На следующий день она не появилась на официальном обеде, устроенном в Административном корпусе выставки, а снова, не объявив никому об этом, отправилась в «Немецкую деревню». В тот же вечер она приехала на час позже в ярмарочный «Фестивал-Холл» на концерт, устроенный исключительно в ее честь. Зал был до отказа заполнен представителями лучших семейств Чикаго, а она пробыла в нем всего пять минут.

Возмущение начало проникать на страницы газет, продолжающих освещать этот визит. В воскресенье, 10 июня, «Трибюн», стараясь подсластить горькую пилюлю, преподнесенную городу этим визитом, писала: «Ее Высочество… обладает уменьем разрушать программы и действовать, следуя лишь своему влечению, не обращая при этом внимания ни на кого». Выходящие в городе газеты неоднократно упоминали на своих страницах о ее склонности действовать так, «как ей заблагорассудится».

А ведь фактически инфанта собиралась полюбить Чикаго. Она с огромным удовольствием провела время на выставке, и наиболее сильное впечатление произвел на нее Картер Гаррисон. Она подарила ему золотой портсигар с брильянтами. Перед самым отъездом, назначенным на среду, 14 июня, она писала матери: «Я расстаюсь с Чикаго с чувством глубокого сожаления».

Зато Чикаго расставался с инфантой без сожаления. Если бы ей в руки попал пятничный утренний выпуск «Чикаго трибюн», она прочла бы в нем редакционную статью, в которой, в частности, говорилось: «Особа королевского происхождения – это в лучшем случае беспокойный клиент, с которым республиканцы вынуждены иметь дело, а особа королевского происхождения на испанский лад причиняет наибольшее беспокойство из всех особ такого рода… У них в обычае приходить позже, а уходить раньше, оставляя после себя всеобщее сожаление, почему они не пришли еще позднее и не ушли еще раньше, или же – а это было бы самым предпочтительным – лучше бы им вообще не приходить».

Такая публикация, однако, таила в себе безошибочное намерение нанести обиду. Образно говоря, Чикаго застелил стол тончайшей скатертью, на которую выставил хрусталь – и не из-за чрезмерного преклонения перед ее принадлежностью к королевскому семейству, а лишь для того, чтобы показать миру, как здесь могут накрывать столы – но только для почетного гостя, даже если его угощают обедом из колбасы, кислой капусты и пива.