Часть III. В Белом городе

23 блестящих черных экипажа стояли в желтой грязи на Мичиган-авеню перед отелем «Лексингтон». Президент Кливленд сел в седьмое ландо . Бернэм и Девис заняли места в шестом. Они оба старались держаться спокойно и с достоинством, хотя до сих пор так и не избавились от взаимного недоверия, а их упорная борьба за высшую власть на выставке так и не выявила победителя. Герцог Верагуанский, прямой потомок Колумба, сел в четырнадцатый экипаж; герцогиня разместилась в пятнадцатом экипаже вместе с Бертой Палмер, сияющие бриллианты которой излучали, казалось, вполне ощутимое тепло. Мэр Гаррисон, сопровождаемый радостными криками горожан, уселся в самый последний экипаж. Прочие предварительно отобранные важные персоны рассаживались в остальные экипажи. Процессия медленно двинулась в южном направлении по Мичиган-авеню, а улица позади нее превратилась в волнующееся море из 200 тысяч жителей Чикаго, пеших, конных, сидящих в фаэтонах, легких одноместных и двухместных экипажах с откидным верхом; люди до отказа набились в городские омнибусы и пассажирские экипажи, обслуживающие дальние маршруты. Многие тысячи других людей заполнили поезда и ярко-желтые вагоны, построенные компанией «Иллинойс Сентрал» специально для того, чтобы доставить как можно больше людей на выставку – такие вагоны назвали «скотовозками». Каждый, у кого был в кармане белый носовой платок, размахивал им, а белые флаги свешивались с каждого фонарного столба. Мокрые полотнища флагов свешивались и с фасадов зданий. Полторы тысячи «колумбийских гвардейцев» в новой униформе, состоявшей из бледно-голубых холщовых накидок, белых перчаток и полосатых черно-желтых кепок, встречали толпу и с вежливым добросердечием направляли всех к Административному зданию, увенчанному высоким позолоченным куполом.

Процессия подошла к выставке с западной стороны и двинулась через «Мидуэй Плезанс». Стоило президентскому экипажу повернуть на авеню Наций, протянувшуюся на тринадцать кварталов по «Мидуэю», как выглянуло солнце, вызвав своим появлением одобрительный рев зрителей, адресованный сорока компаниям, обустроившим эту авеню размером с небольшой город. Экипажи катили мимо хижины Сидящего Быка, «Лапландской деревни», поселения дагомейцев, якобы склонных к каннибализму; мимо Калифорнийской страусиной фермы, откуда доносились запахи подгорелого масла и яиц. Ферма предлагала отведать омлет из страусиных яиц, хотя в действительности для «страусиного омлета» использовались яйца домашних кур. Процессия миновала «Австрийскую деревню», площадку воздухоплавательных шаров, на которой наполненные водородом и привязанные страховыми фалами к земле шары стояли, ожидая зрителей, желающих совершить путешествие по воздуху. В центре «Мидуэя» процессия повернула и объехала вокруг незавершенного Колеса Ферриса, имеющего печальный вид, на которое Бернэм смотрел с едва скрываемой неприязнью. Сейчас оно напоминало стальной полумесяц, заключенный в гигантскую деревянную опалубку.

Когда карета президента Кливленда подъехала к «Алжирской деревне» Сола Блума, расположенной в «Мусульманском центре» «Мидуэя», Блум кивком головы подал знак, и женщины этой деревни сбросили чадры. Блум клятвенно заверял, что это был обычный знак проявления уважения, хотя в правдивости его слов никто не мог быть уверен. Экипажи объехали стороной «Улицу Каира» – еще незаконченную, что явилось очередной причиной беспокойства, проехали мимо «Турецкой деревни» и «Яванской закусочной». Возле передвижного зоопарка Хагенбека , наиболее известного передвижного зоопарка того времени, укротители заставили четырех дрессированных львов зарычать во всю мощь. Справа, в некотором отдалении президент разглядел сквозь легкую завесу тумана афиши «Дикого Запада Буффало Билла», развевающиеся над ареной, которую полковник Коди построил на Шестьдесят второй улице.

Наконец экипажи въехали в Джексон-парк.

Выставке еще предстоит удивить всех чудесами – шоколад «Венера Милосская» не будет таять; 22-фунтовые головки сыра в павильоне штата Висконсин не будут плесневеть, – но самым большим чудом было то, как все преобразилось за одну долгую сырую ночь, предшествующую прибытию президента Кливленда. Когда на следующее утро Герберт Стид снова приехал туда, где был накануне, значительные площади парка все еще находились под слоем воды, поверхность которой морщили порывы ветра, но пустых товарных вагонов и гор упаковочного мусора уже не было. Десять тысяч человек, проработав всю ночь, подкрасили и подштукатурили облупленные места, высадили анютины глазки, выложили газоны дерном, а в это время тысяча женщин-поденщиц отмыла, натерла воском и отполировала полы в громадных зданиях. Утро вступало в свои права, и солнечный диск почти полностью появился в небе. При ясном, промытом дождем воздухе даже все еще затопленные участки ландшафта уже не выглядели печальными – они имели четкие очертания и были чистыми и опрятными. «Когда открылась выставка, – вспоминал Пол Старрет, один из помощников Бернэма, – первым, что вызвало восхищение публики, были газоны Олмстеда».

В одиннадцать часов президент Кливленд поднялся по ступенькам на платформу для выступающих, возведенную под открытым небом возле восточной стены Административного здания, и занял свое место – это послужило сигналом к началу церемонии. Толпа подалась вперед. Двадцать женщин упали в обморок. Репортеры, которым посчастливилось оказаться в передних рядах, спасли одну пожилую даму: они втащили ее через перила и положили на стол для прессы. Гвардейцы-охранники с саблями наголо рассекали толпу. Неразбериха продолжалась до тех пор, пока генеральный директор Девис не подал оркестру знак играть вступительный «Колумбийский марш» .

Помня о критике за непомерно длинную церемонию Дня Посвящения, состоявшуюся в октябре, руководство выставки сделало программу дня открытия короткой и обязалось не выходить за рамки расходов, предусмотренных сметой. Церемония началась с благословения, данного слепым капелланом глухой из-за расстояния и количества толпе. После этого была прочитана поэтическая ода Колумбу, которая оказалась такой же длинной и трудной для того, чтобы дослушать ее до конца, как и само путешествие великого адмирала: «Смотрящий с мачты «Пинты» закричал: «Смотрите, впереди огонь!»

И все в таком же духе.

Следующим выступил генеральный директор и предложил содержательное объяснение, помогающее понять не совсем безоблачную реальность, и одновременно дал высокую оценку совместной и бесконфликтной работе Национальной комиссии, Выставочной компании, совета директоров, руководящих женщин, в результате которой и была создана эта блистательная выставка. Те, кто был причастен к войне как внутри этих подразделений, так и к их схваткам между собой, внимательно смотрели на Бернэма, но не заметили никаких перемен в его лице. Девис освободил подиум для президента.

Кливленд, огромный, одетый во все черное, застыл на несколько мгновений, внимательным взглядом рассматривая стоящую перед ним толпу. Рядом с ним стоял стол, застеленный американским флагом, на столе лежала подушечка из голубого и красного бархата, а на ней сделанный из золота телеграфный ключ.

На каждом миллиметре террасы, газона и перил Суда Чести толпились люди – мужчины в черном и сером, множество женщин в платьях экстравагантных цветов и оттенков – фиолетового, пурпурного, изумрудного, – на них были шляпы с лентами, цветами и перьями. Высокий мужчина в громадной белой шляпе и белом плаще из оленьей кожи со множеством серебряных украшений стоял, возвышаясь на целую голову над столпившимися вокруг него людьми. То был Буффало Билл. Женщины не сводили с него глаз. Солнечные лучи проникали через разрывы в быстро редеющих облаках и освещали многочисленные белые панамы на головах присутствующих. С удобного места, на котором стоял президент, все казалось праздничным и ярким, но у стоявших на земле людей ноги были в воде и в заплесневелой грязи, которая при каждом движении с чавканьем снова засасывала. Единственным существом в человеческом облике и с сухими ногами была «Статуя Республики» Дэниела Честера Френча – «Большая Мэри», – укрытая парусиновым покрывалом.

Речь Кливленда была самой короткой. Заканчивая ее, он подошел к накрытому флагом столу. «Так же, как прикосновение к этому механизму, дающему сигнал, по которому вся эта обширная выставка приходит в движение, – сказал он, – пусть так же в тот же миг наши надежды и чаяния пробудят силы, которые постоянно будут являться источником благосостояния, достоинства и свободы человечества».

Ровно в 12 часов 8 минут он дотронулся до золотого ключа. И сразу раздался рев, раскаты которого доносились из толпы по мере того, как очередные ее шеренги узнавали о том, что ключ задействован. Рабочие на крышах сразу же просигналили об этом своим коллегам, находившимся в разных местах парка, и матросам на борту военного корабля «Мичиган», стоявшего на якоре на озере. Ключ замкнул электрическую цепь электромагнитного пускового механизма, установленного на гигантской – мощностью в три тысячи лошадиных сил – паровой машине фирмы «Эллис», размещенной в павильоне «Машиностроение». Раздался звон посеребренного гонга, извещающий о пуске агрегата, шестерня повернулась, открылся клапан – и машина, издав свистящий звук, оживила тщательно обработанные валы и подшипники. Сразу же ожили и тридцать других двигателей, установленных в этом павильоне. На водопроводной станции выставки три громадных насоса фирмы «Уортингтон», словно очнувшиеся от холода жуки-богомолы, начали тащить взад-вперед валы и поршни. Миллионы галлонов воды начали циркулировать по водопроводным трубам выставки. Включились установленные в разных местах паровые двигатели, дрожание земли сделалось ощутимым. Американский флаг размером с грот-марсель  развернулся на самом высоком флагштоке из всех, что были установлены на Суде Чести, и сразу же два других флага развернулись на флагштоках, стоящих по обе стороны главного: на одном развевался флаг Испании, на втором – вымпел Колумба. Струи воды под давлением, создаваемым насосами фирмы «Уортингтон», вырвались из фонтана – работа скульптора Макмонниса – и взметнулись на сто футов вверх, к небу, создавая вокруг солнца радужные кольца и заставляя зрителей поднять над собой зонтики, чтобы защититься от брызг.

Транспаранты, флаги и знамена внезапно развернулись и заколыхались на каждом карнизе, гигантский красный баннер протянулся по всей длине фасада павильона «Машиностроение», а с позолоченных плеч статуи «Большой Мэри» соскользнуло парусиновое покрывало. Яркие солнечные лучи, отраженные от ее позолоченной кожи, заставляли мужчин и женщин прикрывать глаза ладонями. Две сотни голубей взметнулись в небо. Орудия на корабле «Мичиган» дали залп. Зазвучали паровые гудки. Толпа спонтанно затянула песню «Это о тебе, моя страна» , которую многие принимали за национальный гимн, поскольку не появилась еще песня, которая официально была бы названа гимном. Толпа в экстазе ревела, а какой-то мужчина подвинулся почти вплотную к бледной женщине со склоненной шеей. В следующее мгновение Джейн Адамс поняла, что ее ридикюль исчез.

Грандиозная выставка начала работать.

Хотя Бернэм понимал, сколько работы еще предстоит выполнить – Олмстеду предстояло удвоить свои усилия, а Феррис должен был закончить свое чертово колесо, – успех выставки, казалось ему теперь, был обеспечен. Его поздравляли и по телеграфу, и по почте. Один из его друзей говорил: «Сцена раскрылась, как прекрасная роза». По оценкам официальных историков в Джексон-парке на церемонии в честь дня открытия выставки присутствовало четверть миллиона человек. Два других историка оценивают это количество в 500 и в 620 тысяч. К концу дня стало ясно, что Чикагская выставка станет наиболее посещаемым развлекательно-просветительным мероприятием в мировой истории.

Оптимистическое настроение продержалось двадцать четыре часа.

Во вторник, 2 мая, в Джексон-парк пришло всего десять тысяч человек. Если такой уровень посещаемости сохранится в будущем, то эта выставка гарантированно займет в истории место самого грандиозного провала всех времен. Желтые вагоны-«скотовозки» в основном опустели, так же как и дилижансы с Аллеи Л, которые ходили по Шестьдесят третьей улице. Все надеялись, что это лишь кратковременная аномалия, которая исчезнет на следующий день, но внезапно силы, разрушающие национальную экономику, повергли в панику Уолл-стрит, что привело к резкому падению цен на рынке акций. Всю следующую неделю биржевые новости становились все более тревожными.

Ночью в четверг, 5 мая, официальные лица «Нэшнл Кордадж компани», треста, контролирующего 80 процентов производства канатно-веревочных изделий в Америке, объявили о введении в компании внешнего конкурсного управления. Вслед за ней Чикагский национальный химический банк прекратил операции. Руководству выставки это известие показалось особенно зловещим, поскольку этот банк получил эксклюзивное разрешение Конгресса открыть филиал на Всемирной выставке, причем расположить его ни больше ни меньше как в самом ее центре – в Административном корпусе. Спустя три дня перестал действовать еще один крупный чикагский банк, а буквально вслед за ним и третий, «Эванстон Нэшнл бэнк», находившийся в родном городе Бернэма. Десятки подобных событий происходили по всей стране. В Брансуике, штат Джорджия, состоялась встреча президентов двух национальных банков. Один из президентов спокойным голосом извинился перед коллегой, после чего вышел в свой кабинет и выстрелил себе в голову. В Линкольне, штат Небраска, любимым банком местных школьников был «Сберегательный банк Небраски». Учителя города работали по совместительству агентами этого банка и каждую неделю собирали деньги ребят и помещали их на депозиты детей – у каждого ребенка была своя сберегательная книжка. Слухи о том, что банк находится на грани краха, привел к тому, что всю улицу перед зданием банка заполнили школьники, умолявшие вернуть их деньги. Другие банки оказали «Сберегательному банку Небраски» спасительную помощь, и так называемый «детский наплыв требований к банку о немедленных выплатах» был успокоен.

Люди, которые в других условиях могли бы приехать в Чикаго, чтобы увидеть выставку, теперь сидели дома. Ужасы, творящиеся в экономике, приводили людей в уныние, а к этому еще и присовокуплялись сообщения о многочисленных недоделках на выставке. Если у людей есть только один шанс побывать на выставке, они захотят воспользоваться им лишь тогда, когда все выставочные экспонаты окажутся на местах и все аттракционы будут работать, в особенности Колесо Ферриса, о котором говорили как о чуде инженерной мысли, в сравнении с которым Эйфелева башня выглядит детской игрушкой – если, конечно, это колесо вообще заработает и не обрушится при первом порыве ветра.

Бернэм видел, что еще очень многое на выставке оставалось незавершенным. Он вместе со своей бригадой архитекторов, конструкторов, инженеров и субподрядчиков все-таки сделал очень многое за это невозможно короткое время, но, по всей вероятности, недостаточно для того, чтобы преодолеть эффект торможения, производимый деградирующей в ускоренном темпе экономикой. Лифты, смонтированные в павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний», назойливо разрекламированном как одно из ярмарочных чудес, все еще не были запущены в работу. Колесо Ферриса выглядело наполовину незавершенным. Олмстед все еще должен был выполнить профилирование дорог и высадку растений вокруг павильона Круппа, павильона «Кожевенное производство» и павильона «Склады-холодильники»; он еще не замостил кирпичом тротуар перед ярмарочным вокзалом и не покрыл дерном газон перед «Центральной экспозицией Нью-Йорка», а также перед «Экспозицией Пенсильванской железнодорожной компании», перед «Залом хорового пения» и павильоном штата Иллинойс, который для многих жителей Чикаго был самым важным строением на выставке. Установка экспонатов и выставочных стендов различных компаний в павильоне «Электричество» катастрофически запаздывала. «Вестингауз» во вторник, 2 мая, еще только приступил к строительству своего павильона.

Бернэм составил строгие предписания Олмстеду, Феррису и всем субподрядчикам, еще не закончившим работу. Олмстед воспринял такой шаг Бернэма как попытку оказать давление, ведь его самого злили постоянные задержки с установкой экспонатов и порча уже оформленных ландшафтных композиций при многократных подъездах к павильонам подвод и товарных вагонов и их разгрузке. Одна «Дженерал электрик» держала на участках выставки пятнадцать товарных вагонов с выставочными экспонатами. Служба Олмстеда была вынуждена уделить немало драгоценного времени на подготовку к церемонии дня открытия, а после этой церемонии пришлось проводить работы по выравниванию грунтовых поверхностей и устранению множества повреждений ландшафта, оставленных толпой после почти целого дня пребывания в парке. Значительная часть дорожной сети выставки, общая длина которой составляла пятьдесят семь миль, все еще была либо покрыта водой, либо находилась под слоем грязи. Кроме того, во многих местах грунт был покрыт рытвинами и колеями, оставленными транспортом уже после того, как почва была выровнена и покрыта дерном. Субподрядчик Олмстеда, отвечавший за дорожные работы, имел в своем распоряжении восемьсот человек и сто лошадей с подводами для того, чтобы начать работы по ремонту дорожной сети и укладке новой гравиевой основы. «Я чувствую себя, в общем-то, неплохо, – писал Олмстед сыну 15 мая, – но каждый день ужасно устаю. Все дается с огромным трудом; мой организм переутомлен работой, к тому же я постоянно не успеваю делать все, что наметил».

Бернэм понимал, что выставка должна быть закончена, но вместе с этим людям должно быть брошено что-то, что подбодрит их, заглушит боязнь финансового краха и заставит приехать в Чикаго. Он создал новую должность директора по управлению и назначил на нее Фрэнка Миллета, предоставив ему полную свободу действий для того, чтобы повысить посещаемость. Миллет организовывал фейерверк-шоу и парады. Он отменил особые дни в честь отдельных штатов, государств, а также празднование в честь трудящихся определенных профессий, в том числе холодных сапожников, мукомолов, кондитеров, стенографистов. А вот «Рыцари Пифии»  получили свой день, так же как и «Католические рыцари Америки» . Миллет назначил 25 августа Праздничным днем цветного населения, а 9 октября – Днем Чикаго. Посещаемость начала расти, но ненамного. К концу мая среднее число посетителей, проходивших на выставку по купленным билетам, составляло всего тридцать три тысячи и по-прежнему сильно не дотягивало до того уровня, который ожидали устроители выставки и сам Бернэм, и что более важно, оно было значительно ниже уровня, при котором выставка могла стать прибыльной. Но что еще больше ухудшило положение, так это то, что Национальная комиссия, уступив давлению христиан, соблюдающих воскресенье, приказала объявить воскресенье нерабочим днем выставки, отстранив, таким образом, от обозрения ярмарочных чудес несколько миллионов наемных работников, для которых воскресенье было единственным выходным днем.

Бернэм рассчитывал на скорое исцеление нации от финансовой немощи, но экономика, как оказалась, не обязана была этим заниматься. Еще большее число банков закрылось, увеличилось число безработных, промышленное производство сокращалось, забастовки стали еще более неистовыми. 5 июня обеспокоенные вкладчики буквально осадили восемь чикагских банков. Бернэм видел, что поток заказов его собственной фирме прекратился.