В первые две недели апреля 1893 года погода стояла прекрасная, но другие трудности давали о себе знать практически ежеминутно. Четверо рабочих, занятых на подготовке выставки, погибли: двое в результате черепно-мозговых травм и двое от удара электрическим током. Общее число погибших за год достигло семи. Работавшие на выставке плотники – члены профсоюза, понимая, насколько ценен их труд на финальном этапе строительства, выбрали момент и прекратили работу, требуя минимальной зарплаты, согласованной с профсоюзом, и добиваясь других уступок, пока еще не согласованных между администрацией и профсоюзом. Из восьми опорных башен Колеса Ферриса только одна была установлена, и рабочие все еще не завершили ремонт павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний». Каждое утро сотни рабочих забирались на его крышу; каждый вечер они осторожно спускались вниз, выстроившись в длинную плотную линию, казавшуюся издали колонной муравьев. Фрэнк Миллет и его «малярный эскадрон», работая с ожесточенным азартом, красили здания, окружавшие главную площадь Суд Чести. На местах, покрытых штукатуркой, появились трещины и проплешины. Специальные бригады «латателей» ходили по участкам, приводя в порядок штукатурное покрытие. Атмосфера «нервозной спешки», казалось, окутавшая парк, по словам Кендис Уиллер  (которую наняли для оформления дизайна Женского павильона), давала ощущение «неприбранного дома, в который вот-вот войдут гости».

Несмотря на забастовку плотников и большой объем невыполненной работы, Бернэм не терял оптимизма; его хорошему настроению способствовала отличная погода. Зима была долгой и холодной, но теперь воздух был наполнен благоуханием первых цветов и оттаявшей земли. И он чувствовал себя любимым. В конце марта он был приглашен на грандиозный банкет, устроенный по инициативе Чарльза Маккима и состоявшийся в Нью-Йорке в Мэдисон-сквер-гардене – в «Олд Гардене», в изящном строении в мавританском стиле, спроектированном партнером Маккима, архитектором Стенфордом Уайтом. Макким поручил Фрэнку Миллету обеспечить присутствие ведущих национальных художников по интерьеру, которых усадили рядом с наиболее известными писателями, архитекторами и поддерживающими их постоянными клиентами, такими, как Маршалл Филд и Генри Виллард. Они всю ночь только и делали, что восхваляли Бернэма – восхваляли преждевременно – за достижение недостижимого. Разумеется, они вкушали пищу, достойную богов.

Вот меню их ужина:

Устрицы Blue Points à l’Alaska.

Супы-пюре

Бульон консоме с зеленым горошком и спаржей.

Крем-суп из сельдерея

Закуски

Пирожки Chateaubriand. Соленый миндаль.

Маслины и т. д.

Рыба

Морской окунь под голландским соусом.

Картофель по-парижски

Мясные блюда

Филе из говядины с шампиньонами.

Баранье рагу с овощами. Картофель де Терр дюшес

Основное блюдо

Отварная телятина на косточке.

Зеленый горошек

Шербет

Римская фантазия. Сигареты

Жаркое «Мускусная утка». Салат-латук

Десерт

Шоколадное печенье. Торты ассорти. Конфеты. Птифуры.

Фрукты

Сыры

Рокфор и камамбер

Кофе

Минеральная вода «Аполлинарис»

Коньяк. Ликеры. Сигары

Газеты сообщили, что Олмстед тоже присутствовал на этом банкете. Однако на самом деле он в это время находился в Эшвилле, Северная Каролина, где продолжал работу в поместье Вандербильта. Его отсутствие породило слухи, что это якобы было вызвано досадой на то, что его не пригласили на подиум и что места на нем заняли лишь имевшие отношение к основным видам художественных работ – к окраске, архитектуре, скульптуре, а ландшафтная архитектура осталась за пределами этого перечня. Ни у кого не вызывало сомнений, что Олмстед в течение всей своей жизни боролся за то, чтобы обеспечить уважительное отношение к ландшафтной архитектуре и считать ее отдельным, самостоятельным направлением изобразительного искусства, да и вообще, игнорировать этот банкет якобы из-за уязвленного самолюбия было не в его характере. Простейшее объяснение подходит лучше всего: Олмстед был болен, все его работы идут с отставанием от календарного плана, он не любитель церемониальных мероприятий, а главное – он страшно не любил дальние поездки по железной дороге, особенно в межсезонье, когда в железнодорожных вагонах, даже выпущенных компанией «Пульманс Пэлэс», было то слишком жарко, то слишком холодно. Будь он на этом банкете, он слышал бы, как Бернэм говорил, обращаясь к гостям: «Каждый из вас знает имя и гениальные способности того, кто занимает первое место в сердцах и в мыслях американских художников; создателя парка, в котором разместились ваши постройки, и многих других городских парков. Именно он был нашим лучшим советником и нашим постоянным наставником. Он является в полном смысле слова составителем плана выставки. Я говорю о Фредерике Лоу Олмстеде… Являясь художником, он пишет свои полотна озерами и лесистыми склонами, газонами, берегами и поросшими лесом холмами, за которыми видны горы и воды океана. Он должен стоять сейчас здесь, рядом со мной…»

Это многоточие отнюдь не означало, что Бернэм хотел сойти с подиума и занять свое место за столом. Он упивался вниманием к себе и обожал серебряный с гравировкой «любимый кубок», наполненный вином, который поднес поочередно к губам всех сидевших за столом – и это несмотря на то, что в городе довольно часто случались такие заболевания, как тиф, дифтерия, туберкулез и пневмония. Он знал, что произнесенные им только что слова были преждевременными, понимал он и то, что этот банкет был как бы намеком на ту громкую славу, которая ожидает его по завершении выставки, но, разумеется, при условии, что выставка будет отвечать ожиданиям посетителей, которые съедутся со всех концов света.

Без сомнения, была проделана огромная работа. Шесть величественных зданий выставки возвышались над центральной площадью, производя на зрителей эффект более чем внушительный и даже драматический – такого зрительного воздействия даже он не мог себе представить. Скульптура Дэниела Честера Френча  «Статуя Республики», которую называли «Большая Мэри», стояла в бассейне, наполненном водой, и ее сверкающая на солнце поверхность казалась золотой. Вместе с постаментом высота «Республики» составляла 111 футов. Более двухсот других зданий и построек, возведенных штатами, корпорациями и правительствами иностранных государств, располагались на окружающей площади. Компания «Уайт стар лайн» построила на юго-западном берегу лагуны, напротив Лесистого острова, прекрасный храм со спуском к воде. Чудовищных размеров крупповские пушки уже заняли свои места в павильонах на озере, расположенном к югу от Суда Чести.

«Масштабы мероприятия в целом становятся все более грандиозными в ходе выполнения работ, – писал Макким Ричарду Ханту. – Даже слишком грандиозными, по крайней мере если говорить о павильоне «Изготовление продукции. Основы научных знаний», – язвительно заметил он. Спроектированный им павильон «Сельское хозяйство», продолжал он в своем письме, «должен страдать от унижения, находясь напротив такого огромного соседа, размеры которого 215 футов в высоту по главной оси. Он как будто предназначен для того, чтобы унизить нас и все, что его окружает». Он рассказал Ханту, что только что провел два дня с Бернэмом, и спал две ночи в его временном жилище. «Он держит все под неусыпным контролем, и мы все в большом долгу перед ним за его постоянное внимание и моментальную реакцию на наши малейшие пожелания».

Даже забастовка плотников не сильно беспокоила Бернэма. Вокруг было несчетное количество безработных плотников, не состоящих в профсоюзе, готовых заменить забастовщиков. «Эта проблема меня совершенно не тревожит», – писал он Маргарет 6 апреля. Тот день был прохладным, «но ясным, солнечным и прекрасным, отличным днем и для жизни, и для работы». «Рабочие были заняты установкой «украшений», – писал он. – Множество уток опустилось вчера на лагуны, и они плавают кругами мирно и тихо, так же как этим утром протекает жизнь». Олмстед заказал более восьмисот уток и гусей, семь тысяч голубей, а для того, чтобы подчеркнуть местный колорит, еще и огромное количество экзотических птиц, в том числе четырех белых цапель, четырех аистов, двух коричневых пеликанов и двух фламинго. Пока что только обычные белые утки обживали внутренние воды выставки. «Через день или два, – писал Бернэм, – все эти птицы будут на воде, которая станет еще красивее, чем в прошлом году». Погода оставалась прекрасной: было свежо, ясно, сухо. В понедельник, 10 апреля, он писал Маргарет: «Я очень счастлив».

В следующие дни его настроение изменилось. Распространился слух, что другие профсоюзы могут присоединиться к профсоюзу плотников и что все работы в Джексон-парке остановятся. Внезапно работы на выставке оказались в опасном отдалении от завершения. К строительству навесов для укрытия выставочных экспонатов в южной оконечности участка еще даже не приступали. Везде, куда бы ни бросил свой взгляд Бернэм, он видел железнодорожные пути, временные дороги, пустые товарные вагоны и упаковочную тару. Повсюду громоздились вороха мягкой упаковочной стружки. Картина незавершенных работ в парке повергала его в уныние и разжигала раздражение на жену.

«Почему ты не пишешь мне ежедневно? – задал он ей вопрос в четверг. – Я понапрасну жду от тебя писем».

Фотография Маргарет была в его кабинете, и всякий раз, проходя мимо, он брал фотографию в руки и подолгу смотрел на нее с тоской. А в тот день, когда он задал ей этот вопрос, он смотрел на портрет жены не менее десяти раз. Он рассчитывал, что сможет отдохнуть после 1 мая, но теперь понял, что интенсивная работа затянется еще надолго. «Общественность будет оценивать работу, когда все будет сделано, я и сам хочу, чтобы все было именно так, поэтому я и волнуюсь. Я уверен, что у тех, кто бежит наперегонки, бывают моменты отчаяния, особенно когда финиш уже близок, но они никогда не должны сдаваться и сходить с дистанции».

Маргарет прислала ему клевер с четырьмя лепестками.

На земле, отведенной под выставку, царили хаос и беспорядок, чего нельзя было сказать о располагавшихся рядом пятнадцати акрах земли, взятой в аренду Буффало Биллом для его шоу, имевшего теперь официальное название «Дикий Запад Буффало Билла и сбор мужественных всадников со всего мира». Он смог открыть свое шоу 3 апреля, и на первом же представлении все места – их было тысяча восемьсот – заполнили зрители. На представление они прошли через ворота, с одной стороны которых стоял Колумб под транспарантом, где было выведено «ЛОЦМАН ОКЕАНА, ПЕРВЫЙ ПИОНЕР» ; с другой стороны стоял Буффало Билл, именовавший себя «ЛОЦМАН ПРЕРИЙ, ПОСЛЕДНИЙ ПИОНЕР».

Его шоу и лагерь располагались на пятнадцати акрах. Сотни участвующих в шоу индейцев, солдат и рабочих спали в палатках. Энни Оукли всегда создавала вокруг себя уют: рядом был сад, в котором цвели примулы, герань и розовая штокроза. Внутри палатки Энни поставила кушетку, расстелила шкуры кугуаров и аксминистерский ковер , кресла-качалки и разместила другие атрибуты домашнего уюта, среди которых, конечно же, особое место занимала богатая коллекция ружей.

Буффало Билл всегда начинал свое шоу с выступления ковбойской группы со «Звездным знаменем» . Затем звучала музыка «Великого смотра армии» , под которую солдаты из Америки, Англии, Франции, Германии и России на лошадях гарцевали парадным строем по арене. Затем появлялась Энни Оукли, ведя почти непрерывный огонь по различным немыслимым целям, поражая их все одну за другой. Следующим номером шоу была атака индейцев на старый дилижанс с пассажирами и почтой из Дедвуда , которую отбили пришедшие на помощь Буффало Билл и его люди. (При более раннем показе этого шоу в Лондоне индейцы нападали на дилижанс, в котором сидели четыре короля и принц Уэльский, и дилижанс проносился близ Виндзорского замка. Кучером был Буффало Билл, который и ушел от погони.) Дальше по программе сам Коуди демонстрировал несколько искусных приемов меткой стрельбы, гарцуя по арене на лошади и поражая из своего винчестера стеклянные шарики, которые подбрасывали в воздух его ассистенты. Кульминационным номером шоу было «Нападение на хижину поселенцев», в ходе которого индейцы, перебившие до этого солдат и мирных жителей, инсценировали нападение на хижину, набитую до отказа белыми поселенцами. Казалось, что нападение было предпринято индейцами лишь для того, чтобы их ловко перебили Буффало Билл и его ковбои, стреляющие без промаха. С приближением летнего сезона Коуди внес изменение в сценарий, заменив нападение на хижину «Битвой на реке Литл-Бигхорн … воспроизводящей с исторической точностью последний выстрел Кастера».

Выставка оказывала значительное негативное воздействие на семейную жизнь полковника Коуди. Шоу постоянно уводило его из дома в Норт-Плате, штат Небраска, но главной проблемой было отнюдь не его отсутствие. Билл любил женщин, и женщины любили Билла. Однажды его супруга, Луиза – Лулу – отправилась в Чикаго, намереваясь удивить мужа своим неожиданным визитом. Но удивилась она, узнав, что супруга Билла уже прибыла сюда раньше. Дежурный портье отеля, стоявший за стойкой регистрации, провел ее в номер, занимаемый «мистером и миссис Коуди».

Опасаясь, что расширение забастовки может серьезно повредить выставке и даже уничтожить ее, Бернэм начал переговоры с плотниками и металлистами, в ходе которых в конце концов согласился установить минимальную заработную плату, оплачивать в полуторном размере сверхурочные часы и в двойном размере оплачивать работу в воскресные и в основные праздничные дни, в том числе и в День труда, что имело немаловажное значение для профсоюзников. В свою очередь члены профсоюза подписали обязательство работать до завершения выставки. Бернэм почувствовал облегчение и одновременно с этим понял, что бравада профсоюзников была рассчитана в основном на публику. «Можешь представить себе, каким усталым, но счастливым я добрался до кровати», – писал он жене. Одним из фактов, свидетельствующих о его усталости, было несоблюдение правил синтаксиса, к чему он всегда относился особенно строго и которыми теперь, казалось, пренебрегал: «Мы сидели с полудня по девяти часов. Такому уже больше не бывать до самого конца выставки, поэтому твой образ сейчас стоит передо мной, такой же прекрасный, как твой портрет на моем столе».

Бернэм считал, что одержал победу во имя выставки, но фактически уступки, на которые он согласился, были победой организованного труда, и подписанные им соглашения стали образцом для других профсоюзов, боровшихся за свои права. Капитуляция выставки поддала пару американскому – в том числе и чикагскому – рабочему движению, уже и без того бурлящему.

Олмстед вернулся в Чикаго в сопровождении постоянной тройки болезней, отравляющих ему жизнь, и обнаружил, что Бернэму удалось вдохнуть жизнь в работу, а сам он, казалось, присутствует везде и всюду. 13 апреля, в четверг, он писал своему сыну Джону: «Все здесь испытывают необычайный подъем, что вызывает замешательство у стороннего наблюдателя». Ветры трепали развешенные над парком баннеры и поднимали тучи пыли. Один за другим прибывали поезда, привозившие выставочные экспонаты, которые, согласно планам, должны были уже давно стоять на своих местах. Задержка установки экспонатов означала, что временные подъездные пути и дороги должны сохраняться. Спустя два дня Олмстед писал: «Мы должны принимать на себя вину за задержку в работе наших предшественников, которые только сейчас и начали работать. В лучшем случае самую важную часть нашей работы нам предстоит выполнить в ночь после открытия выставки. Я не вижу иного выхода из этой запутанной ситуации, кроме того, чтобы тысячи рабочих под руководством своих начальников, в том числе и меня, начали делать свою огромную работу, причем максимально согласованно».

Он частично возлагал и на себя вину за незавершенные ландшафтные работы, потому что после смерти Гарри Кодмэна не смог подыскать в Чикаго надежного контролера-наблюдателя. 15 апреля 1893 года он писал Джону: «Боюсь, что мы здорово просчитались, в такой степени доверив наши дела Ульрику и Филу. Ульрик, как я надеюсь, не совсем бесчестный человек, но он склонен к обману и может ввести нас в заблуждение – короче говоря, положиться на него нельзя. Он растратил массу своей энергии на дела, которые его не касаются… Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что не могу ему доверять».

Олмстед все больше разочаровывался в Ульрике, и его недоверие к нему росло. Позже в одной из записок, адресованных Джону, он писал: «Ульрик лишился нашего доверия, но сделал он это непреднамеренно. Ему вредит то, что он слишком амбициозен и сверх меры одержим гордыней; он больше стремится к тому, чтобы проявлять чрезмерную активность, трудолюбие, усердие и показать себя незаменимым при достижении реальных результатов в Л. А. (ландшафтной архитектуре)». Особую подозрительность Олмстеда вызывала рабская покорность, проявляемая Ульриком в отношениях с Бернэмом. «Он, словно затычка в каждой бочке, принимает участие во всех делах, и сам мистер Бернэм, и каждый из начальников подразделений постоянно кричат: «Ульрик!» Перебирая в памяти свои совместные работы с Бернэмом, я все больше убеждаюсь в том, что он постоянно перекладывает на Ульрика обязанности своего секретаря: «Скажите Ульрику сделать то-то и то-то». Я было запротестовал, но это ни к чему не привело. Я никогда не мог застать его за работой, если предварительно не назначал ему быть в определенном месте в определенное время, а во время наших встреч он постоянно спешил отправиться поскорее по каким-то делам».

В глубине души Олмстед опасался того, что Бернэм отвечает должным образом на преданность Ульрика. «Я полагаю, что наше время истекло – свои обязательства мы выполнили, и я опасаюсь того, что Бернэм расположен к тому, чтобы отпустить нас и целиком положиться на Ульрика. Но ведь Бернэм не обладает достаточной компетенцией для того, чтобы определить некомпетентность Ульрика и понять необходимость тщательного обдумывания сложившейся ситуации. Я должен проявлять осторожность и не докучать Бернэму, который и без того крайне перегружен делами».

Не заставили себя долго ждать и другие неприятности. Не прибыла большая партия растений из Калифорнии, что резко ухудшило и без того критическую ситуацию, вызванную нехваткой растительного материала. Даже хорошая погода, продержавшаяся первую половину апреля, еще больше усугубила последствия этой задержки. Отсутствие дождей и тот факт, что работы на парковых водоемах еще не закончились, означали для Олмстеда невозможность высадки имевшегося в наличии посадочного материала в грунт. Поднимаемая ветром пыль – «отвратительная пыль, – говорил он, – это не что иное, как обычная песчаная буря в пустыне» – постоянно висела в воздухе, жгла ему глаза и набивалась в и без того воспаленный рот. «Я все еще пытаюсь понять, почему я, как мне кажется, почти ничего не довел до конца… – писал он. – Я думаю, что общество некоторое время будет страшно разочаровано нашей работой, то есть не будет удовлетворено, а поэтому на несколько недель здесь потребуется сильная рука, чтобы воспрепятствовать Ульрику использовать свою энергию в неправильных делах».

21 апреля Олмстед снова был вынужден лечь в постель «с нестерпимо болевшим горлом, с гранулемой на корне зуба и сильными болями, не дающими возможности заснуть».

Несмотря на все это, его настроение начало понемногу улучшаться. Когда он мысленно оглядывался назад, видя и недавние задержки, и двуличие Ульрика, он, кроме этого, видел и прогресс. Берега Лесистого острова только начали покрываться густым обилием новой листвы и соцветий, правда, японский храм Хо-о-Ден (Дворец Феникса), сделанный в Японии и собранный здесь японскими мастеровыми, немного нарушал созданный на острове эффект леса. Прибыли лодки с электромоторами; выглядели они прекрасно, именно так, как и представлял их себе Олмстед, да и водоплавающие птицы на лагунах казались наблюдателю некими чарующими искрами энергии на фоне неподвижной белой необъятности Суда Чести. Олмстед понимал, что рабочие, которые были в распоряжении Бернэма, не смогут заштукатурить поврежденные места и закрасить их к 1 мая, да и его работы будут далеки от завершения, но он ясно видел, что положение улучшается. «Нанимается дополнительное число рабочих, – писал он, – и дело с каждым днем продвигается».

Однако эти слабые проблески оптимизма почти исчезли по причине того, что мощный дождевой фронт двигался по прерии в направлении Чикаго.

В этот период времени – точная дата не установлена – развозчик молока по имени Джозеф Маккарти остановил свою повозку возле чикагского Гумбольдт-парка. Было около одиннадцати часов утра. Его внимание привлек какой-то человек в парке. Приглядевшись, он узнал этого человека: Патрик Прендергаст, распространитель газет, работающий в компании «Интер оушн».

Творилось что-то странное: Прендергаст ходил кругами. Еще более странным казалось то, что он шел задрав голову и шляпа сползла на лицо так низко, что закрыла глаза.

Маккарти видел, как Прендергаст на ходу врезался лицом в дерево.

Начался дождь. Поначалу это не встревожило Бернэма. Дождь придавит пыль, которая покрыла все, поднявшись с незасаженных растениями участков земли – при взгляде на них Бернэм впадал в уныние: их оставалось еще очень много. Утешало одно: к настоящему времени все кровельные работы были выполнены, и даже павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний» уже стоял под крышей.

«Идет дождь, – писал Бернэм Маргарет во вторник, 18 апреля, – и впервые я говорю: пусть идет. Все мои крыши наконец-то в таком порядке, что ни о каких протечках я и не думаю».

Но дождь не переставал идти и только усиливался. Ночью он стал таким частым, что за его густой завесой электрические фонари сделались почти невидимыми. Он превратил пыль в грязь, в которой увязали лошади и колеса повозок. И он нашел слабые места в крышах – протечки появились. Особенно сильный дождь обрушился на Джексон-парк в ночь на среду, и почти сразу из прорех в крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» с двухсотфутовой высоты хлынули потоки воды на стоявшие в павильоне экспонаты. Бернэм во главе армии рабочих и гвардейцев-охранников бросился в павильон, и всю ночь они боролись с протечками.

«Прошлой ночью разыгралась самая страшная буря, которую когда-либо видел Джексон-парк, – писал Бернэм Маргарет в четверг. – Сами здания не пострадали, но вот западная часть крыши павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» протекла, и мы оставались внутри почти до полуночи и закрывали экспонаты. Одна из газет сообщает, что Девис тоже был там, прикрывал все, что было внутри, и не ушел из павильона, пока не убедился, что все экспонаты в безопасности. Разумеется, это не входило в его обязанности, он помогал нам по собственной инициативе».

Казалось, ливень и разразился затем, чтобы привлечь внимание к тому, сколько еще предстоит сделать. В тот самый четверг Бернэм написал Маргарет еще одно письмо. «Погода ужасная и не меняется с прошлого вторника, но я не останавливаю работ, тем более что вижу, какие гигантские задачи нам еще предстоит решить… Напряжение последнего месяца кажется мне просто невероятным. Ты можешь легко представить это. Я удивляюсь, с каким спокойствием я сам воспринимаю ситуацию». Но для его помощников это было настоящим испытанием. «Напряжение, которое им пришлось испытать, показало, кто сделан из прочного металла, а кто нет. Я могу сказать тебе, что лишь очень немногие подтвердили, что могут работать в подобных условиях, но есть и такие, на кого вполне можно положиться. Остальным необходимо ежечасно в течение всего дня давать указания, и именно от этого я устаю больше всего».

Как всегда, он страшно тосковал по Маргарет. Ее не было в городе, но она должна была вернуться ко дню открытия. «Я буду с нетерпением ждать тебя, дорогая моя девочка, – писал он. – Так что готовься к тому, что при встрече ты будешь моей до конца».

Для такого чопорного, пуританского века, да и для самого Бернэма, это было письмо, которое могло само собой расклеиться от пара, исходящего от его горячего содержания…

Изо дня в день одно и то же: запотевшие окна; бумаги, скрутившиеся от влажности в помещении, стук дождя по крыше словно дьявольские аплодисменты, и повсюду отвратительные запахи пота и мокрой шерсти, особенно непереносимые, когда оказываешься в обеденный час в массе рабочих. Дождь, заливший электропроводку, вызвал замыкания. На Колесе Ферриса насосы, поставленные для откачки воды из котлованов, вырытых для опорных башен, работали непрерывно и круглосуточно, однако не могли справиться с объемом воды, падавшей с неба. Дождевая вода, лившаяся с потолка Женского павильона, не позволяла разместить в нем экспонаты. В «Мидуэе» страдали египтяне, алжирцы и полуобнаженные дагомейцы. Только ирландцы в деревне миссис Харт, казалось, воспринимали происходящее спокойно.

Что касается Олмстеда, то его дождь поверг в глубочайшую грусть и печаль. Ведь он пролился на уже влажную землю и заполнил водой каждую выбоину на каждой тропинке. Лужи превратились в озера. Колеса тяжело груженных повозок вязли в этой грязи и оставляли зияющие раны в грунте в добавление к списку ям, которые необходимо было засыпать, сровнять с поверхностью и покрыть дерном.

Невзирая на дождь, темпы работ увеличивались. Олмстеда буквально повергло в восторг огромное число рабочих, трудившихся в парке. 27 апреля, за три дня до открытия, в письме своей фирме он сообщал: «Спешу порадовать вас тем, что раньше 2000 человек было занято здесь – работы велись по-дурацки. Потом здесь стало трудиться 2000 рабочих под непосредственным руководством мистера Бернэма. На этой неделе здесь трудится вдвое большее число рабочих в дополнение к тем, которые работают по ранее заключенным контрактам. С учетом подрядчиков и рабочих-субподрядчиков здесь на грунтовых работах занято 10 тысяч человек, и их количество еще увеличится, если нам удастся найти рабочих соответствующей квалификации. Наши работы так сильно отстали потому, что мы не смогли нанять соответствующее количество рабочих и сформировать из них необходимое число бригад». (Его численные оценки сильно занижены. В эти последние недели перед открытием общее число рабочих в парке равнялось почти двадцати тысячам.) Ему катастрофически не хватало посадочного материала. «Все наши поставщики оказались несостоятельными, – жаловался он, – и нехватка растений может привести к печальным последствиям».

Зуб с воспаленным корнем наконец перестал болеть и выпустил его из постели. «Моя язва затянулась, – писал он. – Я все еще должен жить на хлебе с молоком, но сегодня я собираюсь прогуляться под дождем, да и чувствую себя уже лучше».

В тот же день он написал Джону личное и не столь радужное письмо. «Нам не везет. Проливной дождь льет весь день». Бернэм давил на него, требуя принять любые меры, необходимые для форсирования работ и придания Суду Чести необходимого приличествующего вида. Бернэм хотел, чтобы его люди высаживали в горшки рододендроны и пальмы, предназначенные для украшения террас, хотя к такому показному и недолговременному способу декорирования Олмстед относился с презрением. «Это вообще не по мне», – писал он. Его возмутила «необходимость прибегать к временным уловкам, создавая это убогое шоу для церемонии открытия». Он понимал, что после открытия все это необходимо будет переделывать. Его недомогания, его разочарования даже на фоне наращивания темпа работ давят на него, заставляя чувствовать себя старше своих лет. «Невозможность соблюдать диету, шум и сутолока, лужи и дождь с ветром не позволяют создать даже минимального комфорта, столь необходимого такому пожилому человеку, как я; мое горло и рот все еще в таком состоянии, что я могу есть только предварительно размоченную пищу».

Но он, однако, не сдался. Несмотря на дождь, он, тщательно выбирая дорогу, обошел все участки, на которых можно было производить высадку растений в грунт и укладку дерна. Каждое утро он непременно присутствовал у Бернэма на обязательном сборе ответственных исполнителей. Его упрямство и погода свели на нет достигнутое ранее улучшение здоровья. «Меня угораздило простудиться, отчего я ночью не сомкнул глаз из-за ломоты в костях, а сейчас могу поддержать силы лишь тостом и чаем, – писал он в пятницу, 28 апреля. – К сожалению, качество выполненных нами работ проверяет почти непрекращающийся дождь». Тем не менее все, словно одержимые, готовились, позабыв обо всем, к открытию, назначенному на понедельник. «Странно видеть за работой маляров и художников, стоящих на лестницах и лесах под проливным дождем, – писал Олмстед. – Многие промокли до нитки, и, как я думаю, их изображения сразу же покрывают продольные и косые полосы». Он обратил внимание на то, что большой Колумбов фонтан на западной оконечности центрального водоема все еще не закончен, несмотря на то, что именно этому фонтану отведена одна из основных ролей в церемонии открытия. Пробное включение фонтана было назначено на следующий день, субботу. «Фонтан ни с какой стороны не выглядит готовым, – писал Олмстед, – но, как ожидают, его струи заиграют перед президентом в следующий понедельник».

Что касается работ, выполняемых непосредственно его подразделением, то и здесь Олмстед был разочарован. К этому времени он рассчитывал сделать намного больше. «На меня обрушивается поток не совсем заслуженной критики, причем от таких людей, как Бернэм, которых никак нельзя считать глупцами. Причиной этой критики является складывающееся у них впечатление от незаконченной работы и незавершенных композиций», – писал он. Олмстед видел, что многие места в парке все еще выглядят как необработанные проплешины и работы впереди невпроворот – эти проплешины и провалы в грунте были видны каждому, но когда он слышал об этом от других, и в особенности от человека, которого он ценил и уважал, это действовало на него крайне удручающе.

Срок окончания работ оставался неизменным. Слишком много было вложено в это дело, поэтому ни у кого и мысли не возникало о возможности переноса даты. Согласно плану, церемония открытия должна была – должна будет — начаться утром в понедельник парадным шествием от Петли до Джексон-парка, возглавлять которое будет новый президент Соединенных Штатов Гровер Кливленд. Один поезд за другим прибывали в Чикаго, привозя государственных чиновников, принцев, магнатов и олигархов со всего мира. Президент Кливленд прибыл со своим вице-президентом и целой свитой высокопоставленных чиновников, сенаторов, руководителей военных ведомств. Все они прибыли с женами, детьми, друзьями. Капли дождя превращались в пар, падая на черные бока локомотивов. Носильщики вытаскивали огромные чемоданы из багажных вагонов. Караваны черных, блестящих под дождем экипажей вытянулись бесконечно длинным строем вдоль улиц, сходящихся у городского железнодорожного вокзала. Их красные фонарики в ореоле дождевых капель призывали только что прибывших, сообщая, что экипаж свободен. А время неумолимо шло вперед.

Вечером 30 апреля, когда до дня открытия оставалась всего одна ночь, один британский журналист по имени Ф. Герберт Стид побывал на территории выставки. В Америке фамилия Стид была хорошо известна благодаря Уильяму Стиду, брату Герберта, бывшему редактору лондонской «Пэлл-Мэлл газет» и недавнему основателю «Ревью оф ревьюс». Герберт, которому было поручено освещать церемонию открытия выставки, решил произвести разведку территории, на которой будет работать выставка, чтобы заранее получить более подробное представление о ее топографии.

Шел проливной дождь, когда он вышел из экипажа и вошел в Джексон-парк. Везде горели огни, словно окутанные дождем. На месте красивых тропинок, спроектированных Олмстедом, теперь виднелись прудики и протоки, образованные миллиардами падающих с неба капель. Сотни черных пустых товарных вагонов стояли, освещенные цепочками огней. Пиломатериалы и пустые ящики, на которых видны были остатки пищи, недоеденной рабочими, громоздились повсюду.

Все виденное вызывало не только оторопь, но и недоумение. Церемония дня открытия выставки была назначена на завтрашнее утро, однако все вокруг было завалено хламом и мусором, «все пребывало в состоянии, – писал Стид, – полнейшей незавершенности».

А дождь, не переставая, лил всю ночь.

Позже, в воскресенье утром, когда дождь еще продолжал колотить по стеклам, редакторы утренних выпусков ежедневных чикагских газет подготовили смелые, набранные жирным шрифтом заголовки завтрашних исторических номеров. Никогда еще со времени Чикагского пожара 1871 года городские газеты не уделяли столько внимания какому-то одному событию. Но кроме этого, необходимо было уделить внимание и обычной повседневной работе. Менее опытные наборщики отливали и размещали по разделам объявления, предложения знакомства и всякого рода рекламу на внутренних полосах. Некоторые из тех, кто в эту ночь занимался малыми объявлениями, обратили внимание на сообщение об открытии нового отеля, еще одного здания, построенного наспех с единственной целью – заработать на ожидавшемся потоке гостей выставки. Этот отель, по крайней мере, был расположен в удобном месте – на пересечении Шестьдесят третьей улицы и бульвара Уоллес, откуда было совсем недалеко до ворот выставки, если ехать по недавно проложенной Аллее Л.

Владелец дал своему отелю название: «Отель Всемирной выставки».