– Говорят, им полностью ушатали систему репарации.

Гудвин прищурился, глядя в сплетение ветвей. Там мелькали человеческие тела. Не совсем человеческие, если уж придерживаться математической точности. Между геномом человека и шимпанзе разница около двух процентов. Если смотреть на чистую последовательность ДНК, то различие землян с филлеанами составляло не более половины процента. Больше, чем у Homo sapiens sapiens с неандертальцами? Меньше? Гудвин не помнил. Можно было бы спросить у доктора Борового, но зачем? Люди охотились на неандертальцев. Люди поедали неандертальцев. И даже скрещивались с неандертальцами. Гудвин почесал потеющий под пробковым (хорошая пластоцитовая имитация, разумеется) шлемом затылок и громко хмыкнул. Интересно, как – сначала скрещивались, а потом ели? Впрочем, нет, нелогично. Откуда бы тогда в современных хомосапиенсах взялись неандертальские гены? И даже конкретней, откуда бы они тогда взялись в Манише? Впрочем, да, достижения ретроклонирования…

Он оглянулся на Манишу. Девушка сидела на толстой сухой ветке местного растения и болтала ногами. Вокруг простиралась саванна, желто-серая, пыльная, поросшая высокой травой. Монотонность нарушали лишь кряжистые, полумертвые от засухи деревца, растущие небольшими группками, и один гигант с непомерно развитой кроной – гнездо колонии. Дерево, которое облюбовала Маниша, вполне могло оказаться колючим или ядовитым, или даже хищным. Следовало бы отругать трансу и стащить ее с этого древокактуса, но мистер Гудвин залюбовался голыми загорелыми коленками. Коленки, локти, грудь – все в Манише было совершенно. И, разумеется, выбивающаяся из-под колониального шлема рыжая грива. Как у неандертальцев.

Маниша, заметив его взгляд, улыбнулась улыбкой довольной кошки, зевнула, обнажив белые мелкие зубки, и обернулась к Боровому.

– Как интересно. Систему репарации, говорите? А что это такое?

Первую фразу она произнесла с таким видом, как будто готова была обсуждать все хитрости генной инженерии, а вторую – с выражением абсолютной простушки. Этим и подкупала. Всех мужчин подряд. Вот и Боровой, мускулистый загорелый красавец (наверняка результаты пластики и геномоделирования), глуповато распахнул рот, отчего его краса несколько поувяла.

Откашлявшись, ветеринар взял себя в руки (фигурально, фигурально, напомнил себе мистер Гудвин, хотя черт его знает, что он там делает ночами в своем спальном мешке, каким фантазиям с участием рыжеволосой неандерталки предается) и хрипло заявил:

– Ну, эээ… система починки генов.

– Генов?

Мистер Гудвин внутренне расхохотался. Естественно, Маниша знала, что такое гены. Все это было вложено в ее нейральную программу, это и еще многое. Но наивную туповатость она изображала просто отменно. На сей раз, чтобы повеселить его, Гудвина. Хозяина. Хоть порой доводила этим до белого каления.

– Гены… ДНК… Субстанция, отвечающая за наследственность, – проблеял Боровой.

«Если она сейчас спросит, что такое наследственность, я задам ей вечером хорошенькую трепку. Нельзя же так издеваться над натуралами. Есть в этом какое-то нарушение субординации».

Хотя трансы, конечно, подчинялись только Хозяевам, и Маниша не обязана была любезничать с Боровым, но должны же соблюдаться хоть какие-то границы приличий?

– А я думала, за наследственность отвечают перчики и киски, – протянула Маниша и захлопала длиннющими темными ресницами.

Волосы рыжие, ресницы темные – так значилось в заказе Гудвина в его карточке трансгена. Маниша соответствовала всем стандартам, ее красота, ее сексуальные навыки и ее нейтральная программа были совершенны, но вот этот троллинг…

Гудвин не раз задумывался, почему глумление над ничего не подозревающими натуралами называется троллингом. Мнения тут разнились. Одни утверждали, что все дело в том, что тролли живут под мостами. В доинтернетовскую эпоху скайп и прочие древнечаты заменяли телемосты, а тролли вклинивались в них и сеяли хаос. Другое, более близкое Гудвину объяснение заключалось в том, что слово «троллинг» происходило от староанглийского «троллоп», женщина легкого поведения. Манишу нельзя было назвать женщиной легкого поведения – за такой баг в нейропрограмме Гудвин засудил бы «Генаторикс» на кругленькую сумму – однако что-то стервозное в ней, несомненно, было.

Боровой уже глотал воздух, как рыба, вытащенная на сушу. В этом Гудвин разбирался хорошо – до Большой Охоты он увлекался Большой Рыбалкой и успел выловить представителей почти всех реликтовых видов рыб. Не каких-то там трансов, одну из программ низшего уровня того же генно-инженерного гиганта «ГТ», а натуралов. В настоящих прудах. И настоящих реках. И даже в единственном настоящем море, Аральском. Это было захватывающе, мило, даже немного щекотало нервы, но, конечно, Большая Охота превосходила Рыбалку по всем пунктам. Так вот, Боровой явно нуждался в том, чтобы ему смочили жабры.

Гудвин достал из кармана фляжку с виски и протянул ее ветеринару. Тот кинул на него дикий взгляд – на здешней жаре виски раскалился до температуры жидкого металла. Однако кто платит, тот и музыку заказывает. Боровой сделал мучительный глоток, покраснел, закашлялся, и за всей его мужественной бронзовокожей красой проступил шкет-ботаник, дитя нижнего сектора, маленький помоечный библиофил. Гудвин ухмыльнулся и хлопнул ветеринара по потной спине. Сам он не стал менять внешность. Зачем? Да, брюшко, да, лысина, зато загар натуральный, и крепкие мышцы под рубашкой тоже не накачаны пластоцитовыми волокнами. А Маниша любила его и таким. Иначе см. пункт об иске «Генаториксу» на кругленькую сумму.

Можно было бы вмешаться и спасти багровеющего от виски и смущения ветеринара, но Гудвину не нравилось, как тот поглядывал на Манишу. И на него. И снова на Манишу. Ах, прелестная бабочка в лапах толстого мохнатого паука. А паук небось требует у бабочки участия в извращенных сексуальных практиках, хлещет ее ремнем и приковывает наручниками к трубам вентиляционной системы. Нет уж, пусть сам разбирается с пытливой, глумливой и сволочной нейропрограммой.

– Дети похожи на родителей благодаря генам, передающимся от отца и матери. То есть… – тут Боровой снова поперхнулся, сообразив, кому читает лекцию, то есть в случае натуралов. В случае трансов гены комбинируются произвольно для достижения желаемого результата…

– Репарация, – недовольно напомнила Маниша, качнув ногами в вызывающе белых сандалиях.

Ей не нравилось, когда кто-то напоминал о ее статусе. Отнюдь не все трансы служили сексуальными игрушками, кстати. Среди них были солдаты. И ученые. Потрясающие ученые, куда там Боровому с его жалким дипломом. Трансы были совершенней натуралов. И, как будто чтобы компенсировать это, натуралы владели трансами. Пункт «движимое и недвижимое имущество» из доинтернетного законодательства. Движимое – это трансы. Недвижимое, наверное, дома, хотя сейчас у всех дома движутся. Редко кому нужен приросший к одному месту дом. Допустим, решил ты отправиться на Большую Рыбалку на Карибы, и что? Искать транспортное средство, добираться на нем куда-то, паковать чемоданы, потеть, кашлять от дорожной пыли. Ну уж нет. Мобильные дома – залог счастливого настоящего и стабильного будущего. Поскольку именно они и составляли основу бизнеса мистера Гудвина, бизнеса, отметим, наследственного и процветающего, для него все ровно так и было.

– Репарация, да, – выдавил из себя Боровой. – Гены могут ломаться. И это происходит с большой частотой, но благодаря системе репарации все ошибки коррек… исправляются. Но, если поломать систему репарации, ошибки будут накапливаться.

– Зачем?

Маниша смотрела на него, округлив глаза. Как будто ей и правда было интересно. Гудвин ощутил мимолетное раздражение. Он и сам прекрасно мог бы рассказать своей трансе про систему репарации, только для нее эта информация была совершенно бессмысленной, как и любая информация, не касающаяся Хозяина. Она просто поддерживала разговор. А может, провоцировала его, Гудвина, на ревность. Тем более не следовало вестись. Пусть чирикает с ветеринаришкой, а мы пока посмотрим на добычу… Последнюю Добычу, даже вот так. Без нее коллекция охотничьих трофеев Гудвина была неполной, с ней станет предметом зависти любого из братьев-охотников. Homo filliensis. Без «sapiens». Хотя в тесном охотничьем кругу их называли просто «филешками».

Достав бинокль (а ветеринаришка наверняка мог просто включить зум-режим в своих модифицированных глазах, скотина полутрансгенная), Гудвин уставился на то самое сплетение ветвей, где располагалась колония «филешек». На заднем плане звучало унылое блеянье Борового: «Первая Волна экспансии… планетарный кодекс… система открытого цикла, придуманная доктором Моррисоном…». Ох да. Урок биоистории, пятый грейд.

Самая дебильная ошибка, совершенная за всю историю человечества. Это, плюс ушатанная система репарации. Да. Дети рождались. На Шторме, например, сейчас они рождались с жабрами, вертикальными зрачками, перепонками и способностью к телепатии. На Инее – с шерстью и набрюшными сумками для вынашивания потомства. А почему бы нет, холодновато же там, на Инее. На Ротонде рождалось вообще невесть что, не пожелавшее общаться с десантниками Второй Волны и упрямо зарывшееся под землю. И планетарный кодекс, ага. Все эти жабрастые и сумчатые считались теперь самостоятельными цивилизациями разумных, которым на Матушку-Землю было положить с прибором. Или нет, в зависимости от уровня развития экзоцивилизаций, мысленно хмыкнул Гудвин, – приборы-то имелись далеко не у всех. С некоторыми удалось установить дипломатические и торговые отношения. Некоторые даже признали хомосапиенсов давно потерянными братьями. Нет, конечно, человечество на Старой Земле тоже потрепало во время трех Великих Войн. Натуралов среди землян осталось меньше пяти процентов. А нынешние трансы могли кое в чем дать фору этим, из Первой Волны. Но в любом случае иноземная дипломатия с ее политесами лежала вне сферы интересов мистера Гудвина. Экзолюдям не нужны были его мобильные дома. И на экзолюдей нельзя было охотиться, как и на прочих разумных. Это ясно оговаривалось в законе об охоте и рыболовстве, а мистер Гудвин был законопослушным гражданином. Единственным прекрасным, щекочущим нервы исключением из этого закона были обитатели Филлет. По всем критериям они не соответствовали понятиям разумности. Да, проф Моррисон и его адепты в этом случае явно переборщили с генной пластичностью. Где-то на полпути ко Второй Волне филлеане – «филешки», скажем уж прямо, – утратили разум.

Сначала появился зуд. Зуд был неудобен, мешал пребывать в радостно-теплом ничто. Но сопротивляться ему можно было только осознав свое Я.

Затем появился свет. Он был теплым, мягким, розоватым. Приятно колышущимся. Это было хорошо. Правильно.

И все-таки зуд никуда не делся. Я завертелся, пытаясь в окружающей розовой правильности найти его причины. Не найдя их, Я испытал новое чувство. Радость. Оно заставило Я радостно заколыхаться. Колыхаться было приятно. Розоватое светлело в месте толчков и издавало смешные звуки.

Колыхнувшись особенно сильно, Я ощутил боль. Это было странное, пришедшее извне чувство. Извне сообщало, что ему больно, и Я поумерил толчки.

Боль была лишней и мешала правильности, но пробудила в Я интерес к извне. Осторожными касаниями Я выяснил, что извне ему подчиняется. Это правильно. Это было хорошо. Радостно.

МОЕ! Новое открытие заставило Я на мгновение замереть. Это было словно вспышка розового света. Я вдруг ощутил себя цельным. Ощутил, что извне – это просто шкура. Ощутил, что извне шкуры есть другие правильности – пустошкуры, а еще извне – древодом, и это правильно, тепло и вкусно, а извне древодома есть другие древодома, а в них пустошкуры. Какие-то были МОЕ, какие-то – НЕ МОЕ, и это было неправильно. Злость. Это было новое чувство. Но не то. Зудело не оно.

Зуд. Я решил, что именно это мешает спокойно пребывать в радостном розовом небытии. Зуд был извне извне. Извне всего, что МОЕ.

Зуд должен был стать МОЕ, как и все остальное. Заставив стоявшие на дороге пустошкуры расступиться, Я направил шкуру к большому извне.

Свет. Не розовый. Не приятный. Белый. Острый. Делавший больно шкуре. Я тревожно заколыхался, и зуд кольнул сильнее, очень сильно. В окружающей древодом правильности ощущалось НЕ МОЕ. С уколом пришло имя. Новое имя. Зуд извне извне назывался «СТРАХ».

Филешки редко покидали пределы своих гнезд, так что приходилось включать инфракрасный режим, чтобы разглядеть их тела в плотной мешанине ветвей. Вот уж действительно муравьи. Коллективный разум, ха. Точат свою трухлявую корягу, собирают на верхних ветках какие-то черные шипастые, гадкого вида плоды. Тащат их в гнездо, ферментируют и жрут. И, главное, все бабы. То есть сисек у них особо не было видно, так, рудиментарные какие-то мешочки, но между ног точно щель. Только присовывать в эту щель некому – так, по крайней мере, яйцеголовые считали до экспедиции Ксяо Лонга в прошлом году.

После того как с Филлет сняли статус заповедника, братья-охотники посещали планету не раз и не два. Уже в десятке-другом коллекций имелись чучела филешек, мумии филешек, скелеты филешек – кто что предпочитал. Но Гудвин не спешил. Это Последняя, Ультима (как говорил он иногда) Добыча, после нее чего еще желать? Нет, уже десять лет он старательно оттягивал визит на Филлет, охотясь на сумрачных кризоргов Инея и китоврасов Шторма, на юпитерианские е-клауды и фатихов с Медины.

Однако час пришел. Час пришел вместе с Манишей. Именно с ней следовало разделить это переживание. Опять же, многие охотники брали в экспедиции своих трансов (хотя в основном, следует признать, мальчишек), но Гудвин понимал больше них. Трепет и страсть. Нейропрограмма Маниши, тщательно настроенная по спецификациям Гудвина, обожала этот последний трепет жертвы и страсть охотника. Ночи после охоты были самыми пылкими, если можно так выразиться. И все же сейчас Гудвин начал сомневаться в своем решении. Все дело в поганце Боровом.

Ветеринара следовало иметь при себе, чтобы зарегистрировать «максимально гуманное умерщвление добычи». Ох уж эти сопливые законники! Никаких тебе зазубренных гарпунов, разрывных пуль в брюхо и прочего. Быстро, чисто, эффективно. Один выстрел в голову или иной ключевой узел ЦНС. В крайнем случае удар ножом, но Гудвин куда больше доверял своему штуцеру, точной копии охотничьей винтовки двадцатого века, заточенному под патроны 505 Gibbs. Впрочем, точной, конечно, только по виду – мощное переломное ружье имело в активе и пульсовый лазер с зарядом, достаточным, чтобы прожечь пластоцитовую стену трехсантиметровой толщины. Что уж говорить о шкурах зверей, а тем более тонкой, почти человеческой шкурке филешек.

Нет, с оружием никаких проблем не предвиделось, но Боровой в последнее время начал Гудвина раздражать. Да что там, просто бесить. Вот и теперь этот доктор-недоучка, представитель реликтовой профессии, старательно заговаривал зубы его, Гудвина, трансе.

– Да, госпожа Гудвин…

Тут бизнесмена слегка передернуло – ох уж эта последняя мода давать трансам фамилию их Хозяина. Не то чтобы мистер Гудвин в ближайшее время планировал обзавестись натуральной миссис Гудвин, однако рано или поздно сделать это следовало. Разумеется, не для постельных утех, а для продолжения рода. Все трансы создавались бесплодными, и этот закон Гудвин как раз очень одобрял. Чистоту натуральной крови следовало беречь, иначе через поколение на Земле не осталось бы ни одного натурала. Итого титул миссис, или, как говорил этот русский, «госпожи» Гудвин, был зарезервирован для той сухопарой незнакомки, которую мистер Гудвин в ближайшие двадцать лет намеревался сделать своей законной женой. А транса, конечно, навсегда останется для него просто Манишей, его Манишей.

– …да, все филлеане – биологические женщины. М-м-м. Гаплоидные женщины с одной половой хромосомой, – продолжал вещать Боровой, снимая панаму и вытирая струящийся по лбу пот. – У человека, если бы человек вообще мог развиваться с одинарным набором хромосом, такое нарушение привело бы к синдрому Шерешевского – Тернера, но здесь…

Гудвин поднял голову и прищурился. Солнце, белая безжалостная тварь, стояло, казалось, в самом зените. Оно стояло там уже несколько часов. Дни на Филлет были вдвое дольше земных, но и ночи, ах, эти ночи в настоящей палатке, парусящей под жестким и пыльным ветром, ночи под чужими острыми звездами… Да, и они были благословенно длинны.

– …Способ их размножения можно отнести к партеногенетическому.

Гудвин снова обернулся, чтобы увидеть ухмылку Маниши. Однако девушка не улыбалась, а некрасиво хмурила лоб. Что не так?

– При этом яйцеклетки развиваются в женском организме без оплодотворения, то есть…

– Я в курсе, что такое оплодотворение, – со странным раздражением в голосе перебила его Маниша.

Определенно что-то не так. Жара, солнце? Жажда? Песок? Но трансы гораздо менее чувствительны к таким маленьким неудобствам, чем натуралы. Что же бесило Манишу?

– То есть без участия самцов, – вздохнул Боровой и снова нахлобучил на вспотевшую шевелюру панаму.

– А вот тут-то вы, батенька, и ошибаетесь, – сладко пропел Гудвин.

Ему нравилось вворачивать в речь эти издевательские псевдорусскости, плюс сейчас настал тот редкий случай, когда всезнайку Борового можно было побить на его же поле.

– Вы о сообщении Ксяо Лонга? Но, помилуйте, тому нет никаких документальных подтверждений.

Гудвин хмыкнул. Все охотники и рыбаки привирали. Каждому хотелось доказать, что уж он-то выловил самую большую рыбу, пристрелил самого крупного кризорга, рассеял самый тучный е-клауд. Однако существовали вещи, о которых лгать было просто не комильфо. Новые виды добычи. Лгать об этом – табу. За такое запросто можно вылететь из охотничьего братства с позорным клеймом на челе. И с отпечатком рифленой подошвы на заднице.

Ксяо Лонг был особым охотником. Можно было бы сказать, старой формации, если бы такая формация вообще существовала. Он не признавал современного оружия, только абсолютно аутентичные образцы. От сопровождающего ветеринара старик китаец, конечно, полностью отделаться не мог, однако своего Ганса он выдрессировал так, что тот лишь подходил к уже мертвой добыче и констатировал факт ее добросовестного убиения. И, вполне возможно, посылал в свое «Управление по охране и использованию объектов животного мира» фальшивые отчеты. В этом Гудвин всегда завидовал Лонгу, потому что упрямый Боровой отличался кристальной, прямо-таки болезненной честностью и вдобавок лез во все дыры, чуть ли не подставляя собственную лохматую башку под выстрел.

Кроме того, философия Лонга сильно отличалась от обычного подхода братьев-охотников: «пришелувидел-застрелил». Он долго и тщательно наблюдал за будущей жертвой. Гудвин подозревал, что охоться Лонг, к примеру, на шерстистого носорога или гигантского ленивца, он мог бы просидеть несколько суток, зарывшись в кучу доисторического навоза. А может, и просидел. Не все охотники брезговали трансдобычей, и на Земле существовало несколько заказников с тварями ледникового периода, на которых можно было поохотиться после приобретения лицензии. Однако здесь, на Филлет, Лонг начудил еще больше, пробравшись в гнездо. По его словам, в гнезде он узрел оргию. То есть натуральную оргию – сплетающиеся в экстатическом танце тела, мешанина рук, ног и прочего, причем часть этого прочего, несомненно, принадлежала мужчинам. То есть самцам. Дело происходило, по словам Лонга, в огромном, темном, пахнущем гнилью и терпким ароматом людских (нет, не людских) тел зале в самом сердце гнезда. Он даже рисовал какие-то схемы, похожие на доисторические наскальные рисунки, только черта с два с ним поймешь, где оно, это сердце. Лонг, против своих правил, воспользовался инфракрасной оптикой, чтобы разглядеть происходящее. Оргия. Шабаш. Мда. Только привезти уникальный экземпляр ему так и не удалось, потому что филешки заметили наблюдателя. Эдакого, так сказать, вуайериста-любителя, заявившегося на закрытую вечеринку. Лонг утверждал, что от внешней части роя отделилось несколько самок (видимо, особенно остервеневших от невозможности пробиться к мужским телам) и накинулись на него. Обычно апатичные, бессловесные филешки так себя не вели. При попытке оторвать их от привычной активности (сбор плодов, ферментация, вытачивание новых полостей и укрепление стен гнезда) они вяло сопротивлялись, на достаточном расстоянии от своего дерева терялись и… угасали, да, вот верное слово.

Что произошло с ним дальше, старый китаец не помнил. Очнулся он метрах в ста от дерева, когда над ним склонился обеспокоенный ветеринар Ганс. Лонг был голым, облепленным древесной трухой, провонявшим филешками, но, несомненно, живым. Особых травм на его теле не оказалось, так что, возможно, охотник просто надышался испарений перебродивших плодов. Гудвин даже предположил бы, что и филешки, надышавшись тех же испарений, устроили у себя этот оргиастический танец случки. Однако ксенобиологи, долгое время наблюдавшие за Homo filliensis в первые годы после повторного открытия этой планеты, ничего подобного не обнаружили. Жизнь гнезда была куда монотонней, чем у земных муравьев или пчел. Те хотя бы роились, воевали, обслуживали свою матку, в общем, исполняли те сложные ритуалы, которые не чужды были и самому человечеству. А эти какие-то травоядные – поесть, поспать, размножиться и сдохнуть, передав эстафету следующим поколениям. И все одинаковые. И никаких самцов.

– Зачем бы Ксяо врать? У него железная репутация. Он бизнесмен. В наше время слишком многое держится на честном слове, Иван. Хотя вам этого, конечно, не понять…

Потому что нищие могут позволить себе лгать, а владелец сети эксклюзивных борделей – «ALL NATURAL!» – не может. С тем ценником, который Лонг заломил в своих заведениях, он должен был всегда и во всем демонстрировать кристальную честность. Натурала не отличишь от транса на глаз, паспорта и результаты тестов легко подделать. Если бы оказалось, что Лонг солгал о своих охотничьих подвигах, клиенты наверняка задались бы вопросом, а насколько натуральной плотью приторговывает китаец. Нет, репутация – это все в наше время подделок и сладких иллюзий. Лонг не врал. Он мог заблуждаться, бредить, мог стать жертвой галлюцинации, но солгать – ни за что.

– Ой! – тихо ахнула Маниша.

Гудвин мгновенно обернулся к ней. Все же оцарапалась, дурында. Загорелую коленку пересекала длинная алая черта. Гудвин спрятал бинокль в чехол, встал перед девушкой на колени и провел языком по царапине, ощущая солоноватый, привычный вкус. Когда он поднял глаза, девушка смотрела на него странно. Не так, как надо. С отвращением? С презрением? С жалостью? В любом случае Гувдину очень не понравился этот взгляд.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Гляди, – по-прежнему тихо отозвалась Маниша. – Там, у дерева…

Гудвина даже потом пробило от облегчения – транса смотрела не на него. Он медленно обернулся. У дерева, покачиваясь, стояла тощая грязная самка. Стояла, подслеповато щурясь на яркий свет, легонько покачиваясь на кривых ногах. То есть тощей она была повсюду, не считая живота.

– Беременная, – пробормотал Боровой за спиной у Гудвина.

– Щенная, – хмыкнул бизнесмен.

На секунду ему подумалось, что самка с щенком в брюхе – тоже не самый худший трофей. Но потом он отмел эту мысль как пораженческую. Явился за самцом – значит, надо добыть самца.

Самка, расширив темные – словно совсем без белков – гляделки, качнулась к ним, к Гудвину и его спутникам. Хотя до нее было метров пятьдесят, бизнесмену почудилось, что пахнуло липким древесным душком. Отчего-то сделалось зябко, и это в самом яростном пекле здешнего бесконечного дня.

Сзади раздался какой-то стук. Гудвин повернул голову. Маниша упала с сухого ствола и лежала, широко – непристойно широко – раскинув руки и ноги. Гудвин умом понимал, что у трансы солнечный удар, что надо бы броситься к ней, побрызгать водой в лицо, но ступни словно к земле приросли. Первым к Манише подскочил Боровой. Самка позади низко, надрывно замычала, как будто прямо сейчас собралась рожать. Или, может, звук издавало все гнездо: утробный, протяжный, подземный гул, гудение потревоженного пчелиного улья. Почему-то вспомнилось самое детство, гундосая робоняня, читавшая на ночь сказки, – и одна сказка, жуткая, непонятная, называвшаяся «Как в джунгли пришел Страх». Про то, как Первый Слон правил миром, а потом отдал свое место Первому Тигру. А Тигр убил Быка и привел в джунгли голый, безволосый Страх с черными глазами. И Страх начал охотиться на детей джунглей. Кажется, няня включила тогда гипнорежим, и юный Гудвин описался от ужаса. После этого мать утилизировала няню – а он, Гудвин, возможно, именно в тот злополучный вечер решил, что сам будет на всех охотиться и сам станет Страхом.

Плохо осознавая, что делает, Гудвин наклонился, поднял прислоненный к рюкзаку штуцер, убедился, что оружие заряжено, и всадил в огромный живот твари пулю крупного калибра.

Я проснулся снова, но это был уже другой Я. И одновременно тот же самый. Часть большого, часть правильности, которая была до Я и будет после, которая все была МОЕ. На сей раз Я проснулся оттого, что МОЕГО стало меньше. Прошлый Я выплыл из розовой бессознательности медленно. Это было даже приятно, колыхабельно, радостно. Теперь Я словно выдернули на поверхность теплого розового озера (что такое озеро?), и этот, новый Я задыхался, еще не умея дышать.

Второй Я задумался. В Тигре была правильность. Тигр был желтым и полосатым. Он был как тени, падающие на сухую траву. Желтость и полосатость помогала Тигру остаться незаметным, а незаметному легче подкрасться и убить Страх.

Я-Тигр колыхнулся в розовом, заставляя новую шкуру двинуться извне. На сей раз Я-Тигр действовал не спеша. Глядя глазами шкуры, дождался, когда тени и трава посерели и слились в одно. Потом нашел острую палку и заставил шкуру взять ее пальцами. Полосато-желтый Тигр сломал Страху хребет, но сейчас у Страха была дымовая трубка с кусачими мухами. Это успел увидеть тот, прошлый Я.

Еще прошлый Я увидел, что внутри шкуры Страха хранилось множество мертвого НЕ МОЕГО. Прямо как в самом нижнем ярусе древодома, куда шли умирать старые пустошкуры. Но пустошкуры, уходя на нижний ярус, возвращались в большое МОЕ, откуда недавно явился и теперешний Я, а в шкуре Страха мертвое просто гнило и как будто умирало еще раз. Лежал там и полосато-желтый Тигр, и шкура с прошлым Я, и две красивых молодых пустошкуры с рыжими волосами и синими пятнами на шее, и еще много НЕ МОЕГО, очень мертвого и совсем ненужного. Однако Тигр был правильность. Тигр был нужность. Тигр был нужен, чтобы убить Страх.

Шкура не понимала, что делать с палкой, и испуганно прижимала ее к тому месту, где жил Я-Тигр. Я-Тигр с удовольствием ощущал твердость палки. Палкой сломать хребет легче, чем лапой, тем более что лапы-руки у шкуры были не очень сильные. Я-Тигр легонько подтолкнул изнутри, и шкура, неуверенно перебирая лапами-ногами, двинулась к пещере, где жил Страх.

В палатке, парусящей под ветром, – а точнее, рядом с ней – нынче было не до романтики. Пахло парным мясом. Хорошо, что ночью хотя бы мухи не вились, а то бы их налетела уже целая туча. Боровой аккуратно отложил лазерный скальпель и свел вместе края разреза.

– Вы что, зашивать ее собираетесь? – раздраженно бросил Гудвин.

Фонарь, точная копия древней «летучей мыши», мигал с механической регулярностью. Разумеется, не от порывов ветра, потому что эта была всего лишь хорошая имитация на «вечной» батарейке. Гудвин уже успел трижды проклясть себя за верность походной романтике: палатка, фонарь, рулон пластобрезента вместо чистоты и стерильности отсеков посадочного блока. Кровь впитается в землю, подумал он. Но пока что кровь, казалось, была повсюду.

Боровой настоял на том, чтобы сделать вскрытие. В самке он обнаружил уродливого младенца мужского пола. Длиной сантиметров двадцать пять, скрюченного, с непропорционально крупной головой и крошечным членом без яичек. В другое время, да что там, еще вчера мистер Гудвин ликовал бы. Находка означала, что у филешек есть самцы или, по крайней мере, эмбрионы самцов. Вот оно, документальное доказательство, вот он, редкостный, уникальный экземпляр, украшение коллекции. Вот оно, научное открытие, способное утвердить имя Гудвина не только как удачливого бизнесмена, но и истинного первооткрывателя, возможно, принести бессмертную славу. Но сейчас истинного первооткрывателя пробирало холодом. Он слишком хорошо помнил темный, разумный взгляд самки, помнил подземный гул – и собственную мгновенную беспомощность. И то, как, раскинувшись, лежала Маниша. И то, как к ней подскочил Боровой. Сейчас транса отлеживалась в палатке. Ни к чему ей было это видеть и, главное, нюхать. Ветеринар провел вскрытие снаружи, при свете чертового фонаря. На фонарь слетелись мелкие двукрылые твари, не комары, какое-то местное их подобие. Они вились и кружились в тесном пятачке света, как чаинки в стакане самого дорогого натурального чая. Кровь их, по счастью, не интересовала.

В ответ на вопрос Гудвина русский поднял голову и странно посмотрел на него.

– А вы собираетесь хранить ее в таком виде?

– Хранить? Вы рехнулись? Давайте ее в утилизатор, а это…

Он ткнул пальцем в скрюченное тельце ребенка.

– Это в криобокс. Охота еще не закончена. Мне нужен взрослый экземпляр.

Глаза Борового расширились, придав ему неприятное сходство с лемуром.

– Гудвин, мне кажется, это вы рехнулись. Мы только что обнаружили совершенно новый научный факт. Я обязан сообщить об этом в управление. Планету наверняка закроют для охоты, а все ваши… трофеи… изымут.

– Как бы не так, – буркнул Гудвин.

Но даже он понимал, что это пустая бравада. Разумеется, изымут. С управлением не поспоришь. Не такой уж он великий магнат, чтобы подавать в иск на галактические службы. Размажут в лепешку и не заметят. Это еще Ксяо Лонг со своими борделями и своими секретиками, со своим компроматом на крупнейших чиновников УпОП мог заполучить себе в ветеринары безответного Ганса. А он, Гудвин, мошка, вроде этих двукрылых – машет крылышками, хорохорится, пока кому-нибудь в голову не придет светлая мысль его прихлопнуть.

– Ладно, делайте что хотите, – зло сказал он, махнул рукой и встал.

Ноги от долгого сидения на корточках затекли. И надо было, наконец, проведать Манишу и узнать причину ее неожиданного обморока. Можно, разумеется, спросить у Борового – тот сразу же, как только вернулись в палатку, подключил к груди и запястью девушки диагност – но лишний раз унижаться перед ветеринаришкой не хотелось. Хватило и того, что русский всю дорогу до палатки тащил трансу на себе, потому что на антиграв-носилках лежала скверная добыча.

Скверная. Никогда еще Гудвин не думал так ни об одном из добытых им образцов. Скверная, тухлая, гнилая, иная. По спине пробежала дрожь. Гудвин крутанулся на месте и наткнулся на взгляд черных, тускло блестящих глаз, пялившихся на него из пустоты. Дальнейшее произошло за долю секунды. Черная тень встала из травы, направив в грудь Гудвина другую тень, длинную и прямую.

«Ружье», – мысленно ахнул предприниматель.

Но, конечно, это была палка. Палка бесшумно вылетела из темноты и ударила Гудвина в грудь. Он отшатнулся и вскрикнул от неожиданной боли. Потом медленно повалился на спину, и в глазах его хороводом закружились белые острые звезды. Впрочем, нет, это была мошкара, танцующая в свете фонаря. Неподалеку раздался крик. Метнулось большое тело.

«Боровой», – вяло узнал Гудвин.

Темнота беззвучно ахнула – сработал личный парализатор ветеринара. Впрочем, Гудвину было уже все равно. Танец звездной мошки увлекал его, уносил, затаскивал в черный глазок ничто.

– Гудвин, – услышал он из своего звездного далека.

Отвечать не хотелось.

– Гудвин, что вы валяетесь, как бревно? У вас даже все ребра целы. Это же просто сухая палка.

Гудвин недовольно открыл глаза. В лицо бил свет «летучей мыши». Боровой, склонившийся над Гудвином и державший фонарь в одной руке, в другой по-прежнему сжимал парализатор. На секунду Гудвину показалось, что ветеринар сейчас выстрелит. Глупая мысль. Парализатором не убьешь. Даже не покалечишь толком.

Боровой убрал парализатор в поясной чехол и протянул Гудвину руку.

– Вставайте. Вы не поверите, но это опять беременная.

Я заснул и увидел сон. Во сне прошлый Я рассказывал обо всем, что видел (особенно о рыжей красивой шкуре, которую прошлый Я успел немного толкнуть), и еще о снах, где с прошлым Я говорил позапрошлый Я, и так далее, и так далее, до самого первого древодома. И даже немного раньше. Я было странно – как будто глядишь из глаз шкуры в небольшую лужу, расположенную в развилке ветвей. И там, в этой луже, отражается Я-шкура, а в глазах Я-шкуры снова лужа, и снова отражение Я-шкуры в луже, и так без конца. Сон затягивал в розовую колыхабельность, в большое нераздельное МОЕ. Сон назывался «память». Память была цепкой, как корни древодома, и не хотела отпускать. Поначалу Я даже понравилось проваливаться в сон-память, но нужно было проснуться. Нужность была не спать.

Ветер словно сорвался с цепи и нещадно трепал палатку. Гудвину подумалось, что еще немного, и она превратится в мобильный дом. Или в фургончик, который унес Элли из Канзаса в страну Оз. Эту сказку тоже читала гундосая робоняня, но сказка была не страшная – может, потому, что там фигурировал его, Гудвина, однофамилец. Маленький Гудвин даже думал сначала, что речь идет о дедушке Джеймсе. Когда он спросил мать, не дедушка ли летал на воздушном шаре в чудесную страну, мать обругала робоняню и обещала ее утилизировать.

Гудвин не понимал, с какой стати ему, взрослому, солидному мужчине, лезут в голову все эти глупые воспоминания. Может, оттого, что таким беспомощным он ощущал себя лишь в детстве? Вот Боровой – тот не был беспомощен. У Борового был парализатор, скальпель, диагност и служебные инструкции. Боровой подошел к делу так, словно всю жизнь дожидался чего-то подобного.

– Необходимо выяснить, какого пола плод, – заявил он, раскатывая новый рулон пластобрезента за палаткой, где ветер дул чуть потише.

У пола плод. У плода пол. У Пола был плод. Какого пола был плод? Гудвин тряхнул головой, прогоняя наваждение.

– Зачем? – вяло спросил он, потирая то место на груди, куда ударила палка.

Ушиб саднило. Между ребрами расползся лиловатый синяк, но диагност подтвердил, что никаких внутренних повреждений нет. Фонарь по-прежнему мигал, освещая площадку за палаткой и ближайший участок саванны, несколько жалких метров сухой травы. А дальше – стена мрака и ветра, в которой, вероятно, таилась еще не одна дюжина туземцев с острыми палками. Боровой, сохранивший хладнокровие, выставил защитный периметр, так что ни один из этих туземцев не проскользнул бы к палатке незамеченным. Вообще бы не проскользнул. Но Гудвину постоянно казалось, что кто-то смотрит ему в спину.

– Есть у меня одна теория, – пожевав губами, ответил ветеринар.

Гудвину было не интересно. Гудвину хотелось лечь, прижавшись к теплому телу Маниши, и закрыть глаза. Но это было бы неправильно. Не по-мужски. Поэтому он стоял за палаткой, глядя на нелепый, обложенный стерильными салфетками горб, – живот туземки. Почему-то желание называть аборигенов филешками, даже мысленно, отпало.

– Ну выясняйте. Взрежьте ее, как арбуз. Вы пробовали когда-нибудь арбуз, Боровой? Натуральный арбуз, не желе какое-нибудь из банки?

Ветеринар посмотрел на Гудвина так, словно сомневался в его вменяемости.

– Я не пробовал арбуз. И я не собираюсь никого резать. Можно провести сканирование, но для верности я использую кордоцентез. Это сравнительно безопасно для плода и матери и даст более точный результат.

– Кордо… что?

– Забор пуповинной крови плода. Посмотрю на хромосомный состав. Если присутствует игрек-хромосома…

– То что?

Боровой поднял голову и задумчиво взглянул в лицо предпринимателю.

– То значит ваш Ксяо Лонг не врал. По меньшей мере. Вопрос в том, откуда она взялась…

Говоря это, Боровой натянул свежую пару перчаток и принялся набирать что-то на панели диагноста. Прибор в ответ выдвинул тонкую длинную иглу. Свет фонаря блеснул на ней рыжей каплей. Такая же тонкая, длинная игла, казалось, вонзилась в позвоночник Гудвина.

«Не надо!» – мысленно заорал охотник. Он словно зачарованный смотрел, как игла медленно приближается к обложенному салфетками участку на животе самки… туземки… женщины?

«Не трогай ЭТО!» Он закричал бы вслух, но язык словно прирос к небу. Игла дрогнула и резко пошла вниз. И все исчезло.

Я проснулся опять. Я помнил, как Я-Тигр швырнул палку в Страх, и Страх упал. Но победы не было. Страх продолжал зудеть. Потом Я помнил белую вспышку и сильную боль, после которой какое-то время вокруг была одна колыхабельность. Только совсем не радостная, а сильная и цепкая. В ней кто-то тянул Я вниз, но Я рванулся и выскочил наверх.

Я ощутил, что шкура перемещается, и это было странно. Шкура была как деревянная, как кусок древодома, и совсем не слушалась толчков Я. Однако кто-то двигал шкуру извне. Надо было осмотреться, но сначала Я осмотрелся внутри. Желто-полосатый Я-Тигр свернулся в уголке Я и тихонько скулил. Все-таки он был слишком труслив, чтобы одолеть Страх. Однако выбрасывать его Я пока не торопился, в Я-Тигре еще была полезность. Он помнил много полезного из внутри Страха. Особенно одно: длинное, очень длинное, ужасное НЕ МОЕ. Оно сильно пугало Я-Тигра и было сама правильность. Мертвый Тигр внутри Страха называл его Каа. Каа умел давить, поглощать, заставлять становиться МОИМ. Каа заставил Бандар-логов прийти к нему и поглотил их. Только он делал это не как Я-Тигр, не извне, а внутри. Внутри Бандар-логов, которые были очень похожи на чужие пустошкуры. Очень правильно! Так и надо поступить. Я-Тигр подвинулся, уступая место Я-Каа.

Я-Каа ощупал все вокруг. МОЯ неподвижная шкура, как плодовая коробочка, в которой Я-Тигр и Я-Каа и, наверное, еще много кто Я – раз. Страх, напуганный, но все еще страшный, неправильный, неподатливый – два. Большая пустошкура, тоже неправильная, но немного податливая («Ко мне, мои Бандар-логи», – тихо позвал Я-Каа) – три. И еще одна, хорошая, правильная, податливая пустошкура, лежавшая сейчас в пещере Страха, – четыре. Может быть, не пустошкурой. Может быть, МОЕЙ, моим извне. Страх звал пустошкуру «Манишей» (слово, обозначавшее всех рыжеволосых внутри Страха). Маниша понравилась Я. Я представил, как уютно может быть в ней. Жаль, что один крошечный червячок (большая пустошкура звала таких червячков «генами») в Манише был неправильный. Он мешал Манише поселить в себе Я. Я-Каа пожелал правильность. Пожелал нужность. Червячки-гены в Манише зашевелились, сплетаясь в новый полезный узор.

Затем Я-Каа переключил внимание на большую пустошкуру. У нее внутри было много интересного. Наблюдая за тем, что прячется внутри нее, Я-Каа становился сильнее. Новые слова выплывали из розового приятного забытья. Слова знания, которое могло победить Страх.

Я не знал, что такое «дафнии», и «партеногенез», и даже «водоем», и дернул Я-Каа за длинный хвост. Тот недовольно зашипел, всматриваясь глубже. Внутри большой пустошкуры все объяснялось так:

«Дафнии» – это МОЕ. Мои шкуры.

«Водоем» – это древодом.

«Высыхание» – это Страх. Когда Страх приходит и убивает мои шкуры, древодом высыхает.

Тогда пустошкуры начинают сливаться в чреве древодома, и в правильных шкурах появляется… Я.

«Оплодотворенное яйцо» – это Я! Я нужен, чтобы пережить высыхание.

Большая пустошкура задавалась вопросами. В ней было очень много вопросов. Она хотела узнать как, и почему, и зачем. Хотела посмотреть на червячков и понять, как они сплетаются. Обнаружив это, Я вздрогнул. Удивление. Большая пустошкура, которая уже начала меняться после зова Я-Каа, но еще не замечала этого, хотела изучать Я! Забрать часть Я? Уменьшить МОЕ? Вот это, эта… «игла» – она нужна, чтобы воткнуться в Я? Чтобы сделать боль? Наверное, решил Я, это Страх приказывает большой пустошкуре делать больно. Страх хочет, чтобы древодом высох, а все пустошкуры, уже мертвые, поселились внутри него. Чтобы они стали ИМ. Но будет не так.

Пока Я-Каа продолжал заполняться образами и знаниями, Я-Тигр поднял Манишу. Маниша была хороша. Гибкая, сильная. МОЯ. Она кралась в ночи, словно самка Я-Тигра, шаг за шагом приближаясь к ничего не подозревающему Страху. А затем, схватив дымовую трубку со спящими пчелами («Винтовка», – подсказал сытый Я-Каа), с размаху ударила Страх по затылку.

Он долго не всплывал из небытия. В небытии горел костер, вокруг него плясали голые обезьяны по имени Бандар-логи. Няня гнусавым голосом читала сказку про то, как детей капитана Гранта схватили каннибалы. Каннибалы и были Бандар-логи. Каннибалы хотели съесть маленького Гудвина. Няня схватила своего воспитанника за шкирку и, держа над костром (пятки тут же начали поджариваться, и запахло горелой плотью), спросила: «Как ты посмел меня утилизировать?!» «Но это все мама!» – попытался возразить Гудвин, однако няня, сердито фыркнув, разжала пальцы. И он полетел в оранжевый злой огонь.

Гудвин рывком вырвался из дурного сна – и понял, что сон не кончился.

Оранжевое пламя плясало по стенам палатки. До Гудвина не сразу дошло, что это свет фонаря, и пляшет он всего-то в машинной имитации язычков огня, колеблемых ветром. Ветер тоже был. Он ухал, стенал, несся где-то снаружи, над саванной, он рвал и пинал палатку, как раздраженный прохожий, пинком откидывающий с дороги пакет с мусором.

Что-то было еще. Взгляд. Туземка. Туземка смотрела из темноты в углу палатки. Гудвин с трудом повернул голову, но в углу палатки сидела Маниша. Его Маниша. В оранжевом свете фонаря глаза ее казались почти черными, с рыжими костряными искорками. Она сидела на корточках, обняв руками колени, и молча пялилась на него, Гудвина.

– Мани…

Гудвин осекся. Собственный голос предал его и ударил по вискам, по затылку так, что Гудвину снова пришлось зажмуриться. Когда он открыл глаза во второй раз, то увидел Борового. Ветеринар вел себя странно. Он стоял, покосившись набок, опираясь всем весом на левую ногу, и тряс головой, словно хотел вытрясти воду из уха. Почувствовав взгляд Гудвина, Боровой обернулся к нему. Предприниматель вздрогнул. Глаза Борового, прежде серо-голубые, тоже как будто почернели из-за расширившихся зрачков.

– Дафнии, – сказал Боровой.

– Что?

На сей раз боль была уже поменьше, терпимая боль. В затылке глухо пульсировало.

– О чем вы говорите? Что произошло? Почему я…

Гудвин опустил голову и только тут понял, что связан. Руки и ноги были стянуты тонким пластоцитовым тросиком, который охотник собирался использовать для того, чтобы подтянуть на дерево необходимое оборудование (если, конечно, придется карабкаться наверх). Это было странно. Нелепо. Зачем связывать его тросом? Даже если оставить в стороне вопрос, зачем его вообще связывать, у Борового был парализатор. Обездвижить им человека гораздо легче.

– Съесть, – отчетливо произнес ветеринар.

– Что? – повторил Гудвин.

– Оно говорит вас съесть.

Гудвин так удивился, что даже не особенно испугался. Этот мерцающий свет, мечущиеся тени, осунувшееся, резко очерченное лицо Борового с дергающейся щекой… все это казалось лишь продолжением сна. Вот если бы еще не Маниша. Гудвин обернулся. Маниша по-прежнему сидела в углу, беззвучно шевеля губами.

– Что вы с ней сделали? Отпустите меня. Вы ненормальный!

– О да, – гнусно ухмыльнулся Боровой. – Я определенно схожу с ума. Эта тварь роется у меня в голове, как в собственном кармане. И постоянно подсовывает дафний. Ему, видите ли, интересны дафнии.

– Кому?

– Он зовет себя «Я». Но, согласитесь, я не могу называть его «Я», ведь я это я!

Тут Боровой захихикал с самым безумным видом.

– Вы спятили. Развяжите меня немедленно!

Гудвин дернулся, но был вознагражден лишь острым приступом головной боли.

– А на вас не действует, да?

Боровой преодолел разделявшее их расстояние в два длинных шага и склонился над своим пленником.

– Не действует. Ну да. Вы натурал. Вам никто ничего не ушатывал. Все дело в червяках.

– В каких червяках?!

– А, это он так называет гены. Путает образ генов с мейотическими хромосомами. Он не очень эрудирован, правда, но жутко силен. Видите ли, у меня не было двадцати поколений натуральных предков. То есть были, но они жили в грязи Коста-Рики…

– Вы же русский!

– Ах, кто сейчас русский, а кто еврей. Несть ни эллина, ни иудея, – громко, как будто смешение племен и кровей действительно его удручало, вздохнул Боровой. – Просто одна из легенд нашего мира, вроде вашей натуральности. То есть вы конечно же натурал. Натурал Натуралыч, а то бы он и вас скрутил.

– А вы нет?

– Почти, – осклабился ветеринар. – У меня в семейном анамнезе рак кожи. Отец умер в сорок лет, дед в сорок три. Мне хотелось пожить подольше. Когда я получил стипендию на обучение в Колумбийском университете, то перевел солидную часть денежек клинике генной терапии в Нью-Йорке. Они меня подправили, а потом уже пошло – заплатка там, патч тут. Вот и ушатали меня, ушатали… о ней и говорить нечего.

Боровой резко дернул головой в сторону Маниши.

– Она готовый генный коктейль для нашего Яйца.

– Для какого, черт возьми, яйца?

Гудвин начал злиться. Он повел плечами, дернул руками. Трос впился сильнее.

– Не дергайтесь. До ближайшего юриста пара сотен световых лет. Никто тут не предъявит вам судебный иск, Гудвин, пристрели вы еще хоть дюжину разумных. У Яйца другие методы… пресечения.

– Это яйцо говорит вам, что меня надо съесть?

Боровой радостно закивал, как будто Гудвин своими словами разрешил мучившую его моральную дилемму.

– Зачем?

– Говорит, вы Страх. Если съесть Страх, станешь сильнее. У него довольно примитивные, даже первобытные представления. Но это и неудивительно. Он ведь даже еще не родился.

Говоря это, Боровой смотрел на темный сверток в том же углу палатки, где сидела Маниша. Только сейчас Гудвин понял, что это не рюкзак и не сумка с оборудованием, а накрытая пластобрезентом женская фигура. Туземка. Она все еще не очнулась. Значит, прошло не больше пары часов – парализатор редко действует дольше, если не выставить его на максимальный заряд.

– Вы ее оперировали? Нашли…

Гудвин осекся, вспомнив, как в мягкий живот вошла игла и как в тот же миг все почернело.

– О нет. Я ошибался.

Боровой раздраженно фыркнул, как будто корил себя за глупость.

– Дафнии, – снова повторил он.

– Дафнии?

– Мелкие ракообразные. Пол у них определяется чисто морфологически… фенотипически. Одинаковый набор хромосом при внешней дихотомии.

Гудвин, не понимавший ни черта, принялся тихонько оглядываться. У Ксяо Лонга на такой случай наверняка бы нашелся припрятанный в ботинке нож. Гудвин ножей в ботинках не носил (хотя владел неплохим охотничьим кинжалом старинной работы), но должно же быть хоть что-то… какой-то способ порвать или перерезать трос. Рассудок подсказывал ему, что резать пластоцит бесполезно, – эта полуживая материя заживляет себя быстрее, чем нож рвет волокна. Может, огонь? Но костер остался снаружи… костер и пляшущие вокруг него Бандар-логи. Нет, костер остался во сне.

Между тем Боровой продолжал что-то говорить.

– …суть не в двуполости, а в гаплоидности и диплоидности. И самки, и самцы первого поколения происходят из неоплодотворенных яйцеклеток. У них одинарный набор хромосом. Но потом, когда под влиянием стресса у самок проявляются морфологические признаки самцов и происходит спаривание, возникает диплоидная зигота. Яйцо. И он… оно… совсем другое. Вот смотрите!

Похоже, Боровой начисто забыл, что говорит со связанным человеком. Щелкнув по уни-браслету, он развернул в воздухе экран диагноста. По экрану бежали какие-то непонятные вертикальные строчки.

– У плода двойной набор хромосом. Лабильный. С амейотическим кроссинговером! Его гены постоянно меняются. Приспосабливаются. Совершенствуются. За одно это дали бы Нобелевку…

Боровой осекся на полуслове. По его лицу пробежала судорога, словно в театре задернули занавес. Затем вновь открыли – но сцена за ним уже была совершенно другой. Из глаз Борового на Гудвина смотрело… чужое. Смотрел сам Страх.

– Ты не страшный, – сказал Страх ртом Борового. – Ты голый и безволосый.

Маниша, подчиняясь, казалось, неслышимому приказу, гибко поднялась и встала рядом с Боровым-не Боровым.

– Ты не страшный, – сказала она. – Ты мал. Ты один.

– Заткнись! – завизжал Гудвин и забарахтался в своих путах. – Отпусти ее, мерзкая тварь!

Маниша присела рядом на корточки и, склонив голову набок, с любопытством заглянула в лицо Гудвину.

– Ты хотел съесть МОЕ. Ты съел много НЕ МОЕГО, а потом пришел и хотел съесть МОЕ.

– Я не жру падаль! Я просто коллекционирую…

Маниша покачала головой, встала и положила руки на плечи неподвижному Боровому.

– Ты и эту красивую шкуру бы съел, – произнес Боровой. – Как съел две до нее. Как хотел съесть пустошкуру по имени Боровой, которая теперь МОЕ.

– Я никого не ел!

– Ел! Ел! – откликнулось двойное эхо.

Хотя какое эхо в палатке?

Гудвин огляделся.

Он сидел в пещере. По стенам пещеры плясали тени, вились древесные корни. Бандар-логи похитили человеческого мальчика Маугли и притащили в разрушенный город людей и швырнули в пещеру. Он видел остатки резьбы на стенах, перекрещивающиеся узоры старинных фресок, обнажившиеся ребра арматуры. Но все медленно обтекали наплывы дерева, более древнего даже, чем поглощенный им город.

«Остатки первой колонии, – потрясенно подумал Гудвин. – Это Ковчег, на котором прибыли поселенцы. Но как я очутился в Ковчеге?»

Где-то вдали ритмично ухали тамтамы. Тени плясали по стенам. Терпко пахло нечеловеческими телами, грибной сыростью, острой вонью перебродивших плодов. Жар исходил от сплетающихся в экстатическом танце тел. Они были везде, плоскомордые, смуглокожие, с тонкими руками и кривыми ногами, они предавались соитию в немыслимых позах – Гудвин видел лишь мелькание более светлых и темных пятен, потому что свет скупо сочился сверху, несколько тонких бледных лучей.

«Уже утро», – глухо прозвучало в одурманенной голове охотника.

Связанные руки и ноги больше не болели. Гудвин их просто не чувствовал.

Прищурившись, он заметил в сплетенье теней мелькание рыжего. Маниша. Она была там. Она была там с Боровым, в этом ухающем, ворочающемся живом котле, в чреве, в плотском вареве.

– Помогите! – закричал Гудвин, вскинув голову к невидимому, изрешеченному лучами своду.

– По-мо-ги-тееееееееееееееее!

Острые зубы сомкнулись на его плече. Еще кто-то впился в лодыжку. Твердые пальцы зашарили по ребрам, срывая одежду. Еще один укус, еще, еще.

– Я никого не ел, – уже теряя сознание, всхлипнул он. – Честное слово. Простите. Мама!

Червячки в большой пустошкуре и Манише были сама полезность. Я стал сильнее. Сильнее должно было стать и все МОЕ. Я нужен был Бандар-лог. Он был труслив, но Я-Каа и Я-Тигр спрятались на время. Я-Бандар-лог, заняв большую пустошкуру, принялся за дело. За то, что умел лучше всего – наполнять пустошкуры обновленным, лучшим Я. Работы было много, но Я-Бандар-лог с ней справился.

Усталость. Правильность… А затем пришел голод. Настало время поглотить Страх. Сделать его МОЕ. Я-Страх. А потом подумать о том извне, откуда пришел Страх. И о правильности сделать это извне МОИМ.

Отчет патрульной группы МЧС 1473-SAY, 13-й сектор (поступил в локальное отделение МЧС по квант-связи):