Андрей Кокоулин
Ктомыдети
– Скажи, – попросил Храпнев.
Зажатый большим и указательным пальцем, перед глазами Лисс закачался зеленый кристаллик леденца.
– Скажи, что это такое?
Некоторое время Лисс таращилась на Храпнева, потом рот ее разошелся в широкой улыбке.
– Кафетка! – сказала она.
– Молодец.
Храпнев расстался с леденцом, и Лисс, зажимая подарок в кулачке, косолапя, выбежала из-под козырька полевой станции.
– Выплюнет, – сказал Рогов, пощипывая отрастающую бородку.
– Не важно.
– Ты думаешь?
Повернувшись всем телом, Рогов посмотрел, как Лисс в дальнем углу освещенной местным солнцем смотровой площадки пытается разгрызть леденец. Белое короткое платьице трепал ветер. В стороне раскручивал лопасти анемометр.
– Нет, кажется, она запомнила, что это нужно есть, – сказал Рогов.
– Послезавтра спрошу еще раз.
Храпнев выщелкнул из панели карту памяти – серый прямоугольник с точками контактов.
– Закончил? – спросил Рогов.
– Да. Свел, продублировал. Получилось около четырехсот гигабайт общего массива. Метеокарта за день, данные с датчиков, сто шестьдесят часов видео с десяти точек, отчеты Колманских и Шияса, медицинские показания, твои записи.
– Тогда собираемся?
– Да.
Вдвоем они свинтили рабочую панель и погрузили ее на ховер, затем сложили крышу станции, последовательно сдвигая листы один в другой. Рутинная ежедневная работа. Расправившаяся с леденцом Лисс скакала рядом, гукая и хохоча.
– Ты радуешься? – спросил ее Храпнев.
– Яда, – кивнула Лисс.
– Ну, на сегодня все, – сказал Храпнев. – Беги к себе.
– Се?
Лисс вопросительно повернула голову. Ни один ребенок не смог бы этого повторить. Ни один земной ребенок. На щелчка, ни треска костей – просто шея перекрутилась в глубокие наклонные бороздки.
– Да. Все.
Храпнев с Роговым затащили сложенную крышу в тесный салон, закрепили в магнитах у правого борта и занялись стенами, выдирая легкие пластоновые секции из пазов. Лисс молча смотрела на их сосредоточенную работу. Девочка в платье. Храпнев не мог сказать, стало оно в горошек недавно или было таким всегда.
– А явтра?
Рогов отдал снятые панели коллеге и присел перед Лисс.
– Так поворачивать голову нельзя, – сказал он.
– Чему? – улыбнулась Лисс.
– Потому что люди так не делают.
– Чему?
– Потому что умирают.
Рогов прижал перчатки ладонями к личику Лисс и осторожно, медленно скрутил шею девочки обратно.
– Вот так. Поворачиваются, переставляя ноги.
Он помог ей развернуться.
Одна нога в колене, правда, просто загнулась в другую сторону, но Рогов решил не обращать на это внимания.
– Учше? – спросила Лисс.
– Да, так лучше.
– Бенок! – выкрикнула Лисс, победительно вскинув руки, на которых было три и четыре пальца.
– Да, ты – ребенок.
– Саня, – позвал Храпнев.
Он закинул в ховер сейсмодатчики и атмосферную станцию, смотал кабели. Осталось только погрузить энергобатарею. Одному ее, дуру тяжелую, ребристую, было не поднять.
– Иду.
Рогов подошел к батарее, взялся с другого конца. Потянули, подняли, потащили к ховеру, печатая следы в рыхлом песке.
– А явтра? – преградила им дорогу Лисс.
– Надо же, – вслух удивился Рогов. – Не так все и плохо у наших детишек с памятью. Про леденцы запомнила, какую-никакую логическую цепочку из нашего отъезда сложила. Глядишь, выйдет толк.
– Лисс, отойди, – попросил Храпнев.
Девочка в платьице раздвинула губы.
– Кафетка?
Пуф-ф! – Батарея одним концом хлопнулась в песок.
– Пошли-ка!
Храпнев схватил девочку за руку и поволок на смотровую площадку. Сквозь ткань перчатки рука ее казалась мягкой, как желе.
– Завтра мы будем во-он там! – показал он на поблескивающий вдалеке купол. – Хочешь, приходи туда. Хочешь?
– Хасю!
– Тогда – до завтра.
Храпнев оставил девочку на смотровой площадке, по пути выдернув штырь анемометра.
Батарею погрузили в молчании. Рогов – в неодобрительном. Храпнев – в раздраженном. В том же раздражении он хлопнул створками.
– Чего ты завелся? – спросил Рогов, когда они сели в ховер.
– Я спокоен, – сказал Храпнев.
– Они просто медленно усваивают информацию. Думаю, еще медленнее формируются устойчивые кластеры памяти.
– Вот-вот, – сказал Храпнев.
– Им просто никогда этого было не надо, – сказал Рогов.
– А нам?
Ховер взревел, из-под юбки его вылетели песок и мелкие камни. Надвинулся, наплыл неровный край. Лисс пропала из виду, но Рогов успел махнуть ей рукой.
– Поехали. – Храпнев прибавил скорости.
Замерев на секунду, ховер заскользил по склону вниз.
Оранжево-серая каменистая равнина распахнулась перед Храпневым и Роговым, шустро растеклась с лобового экрана на боковые. Редкими вехами полетели мимо белесые, обточенные ветрами валуны. Слева вспухла и побежала рядом, иногда удаляясь и выписывая зигзаги, каменная борозда.
– Видишь? – Храпнев указал на желтеющие за бороздой пятна.
– Вода? – спросил Рогов.
– Да, кальцинирование почвы. Думаю, можно поставить и заглубить насос и фильтры. Наверняка водоносный пласт поднялся.
– Ну, это на будущее.
Храпнев покосился.
– Переживаешь?
– Из-за кого? Из-за Лисс? – удивился терзающий волоски на подбородке Рогов.
– Сам сказал.
– Просто… Тебе же вроде бы нравилось с ней возиться.
– Нравилось. – Храпнев двинул джойстиком, и ховер опасно прошел между скальными обломками высотой под пять метров.
Тень на мгновение накрыла людей.
– И что изменилось?
– Вы! Ты, Колманских, Каспар. Вы их начали воспринимать как…
– Детей.
– Да! Не говоря уже о Панове и Дашке, которые целый детский сад открыли, посчитав это своей миссией.
– И это логично.
Храпнев нажал кнопку на пульте и перевел ховер в режим автопилота.
– Нет, – сказал он. – Это не логично. Это проявление слабости. Они – не дети. А мы – не воспитатели.
Ховер повернул. Жаркий рыжий шарик светила прокатился по стеклу и застрял в верхнем углу. Впереди очертился, приподнимаясь над пейзажем, грязно-серый купол базовой станции. За ним белела осыпь, притворяясь неправильным, искаженным горизонтом.
– Кстати, может, как раз заедем? – предложил Рогов.
– К Панову?
– Да.
– Да пожалуйста, – пожал плечами Храпнев.
Он снова взялся за джойстик. Ховер, стреляя камешками, резко заскользил вправо.
– Дело не в том, нравится мне или не нравится, – сказал Храпнев. – Дело в подмене цели. Смысла. Вы что, думаете здесь вырастить человечество?
– Почему нет?
– Это – не человечество!
Рогов улыбнулся. Лобастый, лысеющий Храпнев напомнил ему земную птицу. Только не вспомнить, какую.
– Все зависит от нас, – сказал он.
Храпнев рассмеялся, закачал головой. Ховер пополз на взгорок. Мелькнула сложенная из камней, явно рукотворная пирамидка. Стекло потемнело, поляризуясь под прямыми солнечными лучами.
– Саня, пойми, – сказал Храпнев, – мы умрем. Пять, десять, пятнадцать лет. Кто-то из нас, может, как Вальковский, тоже решит повеситься. Что от нас останется? Вот. – Он махнул картой памяти у Рогова перед носом. – Только это. А эти твои…
– Что?
– Забудут.
– Не знаю, – сказал Рогов, воинственно шевеля челюстью. – Не уверен.
– Доказательства?
– Вика.
– Вика – отдельный разговор.
– Она ходит на могилу к Вальковскому уже пятый месяц.
– Просто хорошая, как исключение, память.
– Женька любил ее.
– А она? – фыркнул Храпнев. – Она хоть что-то к нему испытывала? Или ты разглядел в ней зачатки человеческих чувств?
– Эй-эй, обрыв, – сказал Рогов.
– Я вижу.
Храпнев дернул джойстиком. Ховер подскочил. Взгорок повернулся склоном, на рыжей шкуре которого, как потертость, забелела натоптанная тропка. Внизу, там, где тропка, закручиваясь, ныряла под каменную арку, полоскал на ветру укрепленный на шесте флажок.
За аркой, почти сливаясь с бедным пейзажем, белел похожий на валун дом. Вокруг дома были разбиты грядки, прерывистой линией тянулась сложенная из камней неряшливая ограда.
Небо вдруг потемнело, протаяло до космической пустоты с редкими пятнышками звезд, распахнулось над ховером, последовал неслышный могучий вздох, плеснуло тусклое зеленоватое свечение, и окружающее пространство вздрогнуло вместе со взгорком, покачнулось, мелкие камешки брызнули по склону.
Храпнев запоздало притормозил.
Минуты две-три они с Роговым, переглядываясь, ждали, потом издалека пришел грохот, и справа на горизонте просела горная гряда. Налетел ветер, какоето время песчинки искрами бомбардировали экраны ховера. Машину, несмотря на работающую турбину, метров на пять оттащило в сторону. Храпнев чертыхнулся, выправил ховер и погнал его вниз.
– Почему ты не допускаешь, что у них могут формироваться чувства и привязанности? – спросил Рогов. – Если они перенимают даже внешнее сходство…
– Именно! – сказал Храпнев. – Картинки, выхваченные из твоей, моей, любой другой головы! Ничего настоящего. Бессознательная мимикрия. Какие, к дьяволу, чувства? Это отзеркаленные твои или мои чувства!
Он остановил машину у ограды, сдув несколько верхних камней.
Юбка воздушной подушки опала. Под угасающий вой турбины в доме открылась дверь, и из нее выглянула женская фигура в синей накидке. Пытаясь разглядеть гостей, она приложила ладонь ко лбу.
– Странная мимикрия, – сказал Рогов, выходя из ховера. – Почему они тогда не нас копируют, а детей?
– Потому что мы никогда не причиним детям вреда, – сказал Храпнев, подхватывая сумку. – В нас вбит императив сохранения потомства.
Он поймал себя на сильнейшем чувстве дежавю, потому что день, неделю, месяц назад они, кажется, говорили о том же и теми же словами.
Было? Не было? Сейчас Саня поинтересуется…
Он замер.
– Теория заговора?
Фраза все же была другой.
– Я еще не решил, – ответил Храпнев.
К низким ступенькам крыльца они подошли с разрывом в три шага. Рогов удостоился поцелуя женщины первым.
– Александр.
– Привет, Даша.
Он подержал женщину за локоть. Но коротко, чтобы не будить в товарище чувство ревности. Женщина была красива, правда, красоту ее уже скрадывали многочисленные морщинки и тени под глазами. Седеющие волосы она прятала под платком.
– Привет, Дашка!
Храпнев не мог без того, чтобы не обнять. От Даши пахло кисловато, пропитанной потом, нестираной одеждой.
– Лешка!
Женщина рассмеялась, когда он одной рукой приподнял ее от крыльца.
– Как твои дела? – спросил Храпнев, вглядываясь в карие глаза давней своей любви.
Рогов за их спинами тактично исчез, скользнув в дом.
– Хорошо. Отпусти!
– Я захватил консервов со станции. – Обнимая, Храпнев умудрился тряхнуть сумкой.
Пок-пок-пок – застучали друг о друга пластиковые контейнеры.
– Украл?
– Барабанов сам выдал, лишь бы меня не видеть.
– Димка – стратег.
– О, да! Стратегия – это найти всем работу.
– Наверное, это и хорошо?
Храпнев разжал руку, и женщина, помедлив, опустилась на крыльцо.
– Он стал желчный и замкнутый. И нервный – слова не скажи. Кстати, принципиально не общается… ну, ты понимаешь. Что делает в одиночестве на станции, не представляю. То ли спит, то ли не спит.
– Ты бы присмотрел за ним, – сказала Дарья.
Храпнев подмигнул.
– Я за всеми присматриваю.
– А я думала, Рогов – безопасник.
– За ним я тоже присматриваю.
Дарья хмыкнула.
В прихожей было пусто. Мужской комбинезон сиротливо висел на крючке, придавая аскетичному серому пространству некий изыск светоотражаемыми вставками.
Вслед за Дарьей Храпнев прошел в дом, оценивая перемены, которые случились здесь со времени прошлого визита.
Первое, конечно, рисунки.
Их стало гораздо больше. Легкие пластоновые прямоугольники ровными рядами белели на стене. На них скакали синие двугорбые лошади, теряли корону принцессы, росли кривые деревья с красными шишками на ветках, распускались диковинные цветы и дышали огнем чудища. Кое-где была разрисована и сама стена – какими-то спиралями, загогулинами, червячками и человечками.
Второе – появились неказистые полочки и поделки из того же пластона. Угол стены был испещрен метками – видимо, мерили рост. На свободном месте на железном листе держался на магнитах ворох разноцветных букв, из которых кто-то сложил без пробелов, слитно: «ктомыдети».
– Как успехи? – спросил Храпнев.
– Хорошо, – просто ответила Дарья.
– Профанацией не кажется?
– Леш, – поморщилась Дарья, – мы все уже обсудили.
– Я вот просто… – Храпнев указал на буквы. – Они же им не нужны. Я серьезно. Здесь важен носитель.
Он стукнул себя пальцем по виску.
– Не думаю, – сказала Дарья. – Я вижу. Они меняются, пусть очень медленно, но меняются. Любят сказки.
– Я тоже люблю сказки.
– Это совершенно другая жизнь.
Они перешли к валуну в середине комнаты. Плоская, отполированная вершина камня служила обитателям дома обеденным столом. Сквозь не очень круглую дыру в потолке проникал свет. Храпнев принялся выкладывать из сумки консервы.
– Ты, наверное, хотела сказать – форма жизни.
– А какая разница? – посмотрела на него Дарья.
– Вы слишком…
Из глубины дома неожиданно дохнуло красноватыми отблесками, многоголосьем, детским криком. Потом, видимо, захлопнулась дверь, и крики отрезало. Появился веселый Рогов. Храпнев мотнул головой, отгоняя почудившуюся ему жуть.
– Что там? – спросил он. – Жертвоприношение?
– Дети, – пожал плечами Рогов.
– Как они тебе? – поинтересовалась Дарья, укладывая продукты в автономный холодильник.
– Очень непосредственные и живые, – сказал Рогов, читая маркировку последнего контейнера. – Курица в панировке. У меня вообще сложилось впечатление, что они вполне самостоятельны, как сообщество.
– А вы знаете, чему мы их научили? – Глаза женщины блеснули. – Мы научили их спать!
– О! – сказал Храпнев.
– Блин, Лешка! – стукнула его кулаком в плечо Дарья. – Это на самом деле было трудно.
– Ай! – Храпнев потер место удара. – Это было вполне нейтральное «О!».
– Саркастическое, – сказал Рогов, борец за правду. – Я угощу?
Он показал на курицу в панировке.
– Да, можно, – кивнула Дарья.
– Тогда воркуйте.
Рогов пропал в темноте проема. Детский гомон через секунду прорезался снова, потом его перекрыл бодрый голос:
– А что вам дядя Саша принес? Ну-ка!
Дверь отсекла восторженные крики. Храпнев мысленно ее поблагодарил. За то, что есть. За то, что плотно закрывается. За то, что хорошо глушит звуки.
Героическая дверь!
– Поворкуем? – спросила Дарья.
Они сели на скамью, сделанную из трех, схваченных пластоновой стяжкой кресел со станции. Храпнев приподнял руку, и Дарья протиснулась под нее головой, плечом, приятной тяжестью. Храпнев приобнял.
– Все же как ты? – спросил он тихо.
– Занимаюсь тем, чем хочу, – ответила Дарья.
– А я занимаюсь тем, что скажет Барабан. Как ты знаешь, он не особенно изобретателен. Обычно мы разворачиваем полевой лагерь, бьем шурфы под сейсмодатчики, пишем дневники, ковыряем в носу, пока трудится экспресс-лаборатория, потом сворачиваем лагерь. Следует день отдыха и регламентных работ с техникой, мы доводим Барабана до белого каления одним своим присутствием, он вполне ожидаемо звереет, и мы, подгоняемые его пинками, отправляемся разворачивать лагерь в новой точке.
– Романтика!
– Ага. Может, вы с ним помиритесь?
– Мы не ссорились, Леш.
– А выглядит иначе.
– Нам просто не о чем говорить. Димка это Димка, а я это я. Я не умею уступать. А он не умеет слушать.
– Ну, если учесть, что ты можешь говорить только о своих подопечных…
– Я считаю, что это наше будущее.
– Чье? Твое, мое и еще шести человек? Как долго в них останется то, что вы с Пановым в них вкладываете?
– Как со всякими детьми. Кто-то забудет, кто-то запомнит.
Храпнев, шевельнувшись, усмехнулся. Дарья приподняла голову.
– Хочешь на них посмотреть?
– Чего я там не видел? Как у них головы отваливаются?
– Они теперь держат форму.
– А пальцев на руках?
– У большинства – по четыре. Но у Симки уже пять.
Храпнев погладил Дарью по волосам.
– Бедная, еще три года ты будешь учить их самостоятельно ими пользоваться.
– И научу! Рисунки видел?
– Рисовали под присмотром учителей?
– Да.
– Дашка, – сказал Храпнев, – ты посмотри трезво. Они – дети, пока мы рядом. Они глотают первые слоги и коверкают слова, но склоняют и произносят их правильно, с правильными окончаниями, в правильном контексте. Понимаешь? Это не они, это мы за них говорим. Вернее, они каким-то образом выуживают это из нас. Может, несознательно воспринимают. Ты же не думаешь, что у них сам по себе за это время сформировался речевой аппарат – язык, связки, прочее?
Женщина помолчала.
– Я знаю, Леш, – сказала она наконец. – Но они учатся.
– Чему?
– Быть людьми.
– А им хочется быть людьми? – спросил Храпнев. – Люди, вообще-то, страшные существа. Импульсивные, нелогичные, непредсказуемые.
– Леш, чего ты добиваешься? – спросила Дарья.
– Не знаю.
– Ты думаешь, что они опасны?
– Как всякое не пойми что.
Дарья, потянувшись, поцеловала его в шею.
– Так получилось, Леш, – сказала она ему, как ребенку. – Будущая колония погибла, даже не начавшись. Весь биоматериал, зародыши, биолаборатория… Мы хотели заселить этот мир людьми, но увы. Так бывает.
– И тут – это.
– Да, это местная жизнь, которая неожиданно пошла с нами на своеобразный контакт.
– Что они вообще из себя представляют, ты видела?
– Нет.
– И я нет.
– Возможно, этой «жизни» хочется быть ребенком.
– Да здравствует инфантилизм! Знаешь байку, которую страшный и ужасный Барабанов сейчас возводит в ранг религии?
Дарья качнула головой.
– Слушай. – Храпнев приобнял ее покрепче. – Тоже сказка в своем роде. Оказывается, все началось с Вальковского. Женька так скучал по своей оставленной на Земле дочери, что вместо того, чтобы редактировать карту магнитных полей, излучал в окружающее пространство грусть, уныние и, собственно, образ пятилетней Вики.
– Ты серьезно?
– Ни слова от себя!
– И тогда появилась Вика.
– Да, как реализация желания. Потом Вики, Анюты, Андрейки пошли просто косяком. Нас с Роговым, например, каждый день встречает девочка Лисс.
– Чья?
– В смысле, моя или Санина? Наверное, ничья. Просто образовалась, отрастила рыжие короткие волосы и ходит, выпрашивает леденцы.
– Почему Лисс?
Храпнев пожал плечом:
– Как-то само придумалось. Ей подходит. Хитрая, как лиса.
– Может, привезешь ее к нам?
– Привезу, если она захочет.
– Знаешь, – сказала Дарья, – я так и не могу понять, почему Женька покончил с собой. Почему не оставил никакой записки?
– А если причиной его смерти стала разница между Виками – земной и здешней? Если он понял, что здешняя Вика – эрзац, пустота?
– Я видела, как он с ней возился. Он не считал ее пустотой. Он, наоборот, видел в ней приложение своих сил. Растил. Она доставляла ему столько радости. Он приводил ее сюда и весь светился. Все время – какая она забавная, как учится считать, как потеряла ушко, а потом снова его нашла. И вдруг – на страховочном фале… Где он его откопал?
– В шлюзе. Завтра полгода как.
– Димка нас не собирает?
– Нет.
Они замолчали.
Дарья погладила Храпнева по колену, он зачесал ей упавшую на лоб прядь к виску, сколупнул песчинку.
– Значит, все хорошо? – спросил Храпнев.
– Насколько возможно, – ответила Дарья.
– У нас нет ни корабля, ни ретранслятора.
– Зато у нас есть маленькая, но уютная колония. Мы нашли съедобную глину. То есть не совсем глину, но ее можно жарить.
– Это то, чем ты угощала меня в прошлый раз?
– Да!
– Боже!
Храпнев издал несколько странных горловых звуков.
– Это тебя тошнит? – поинтересовалась Дарья.
– Воспоминания рвутся наружу.
Дарья рассмеялась и выползла из-под его руки.
– Ты неисправим.
– А ну-ка, сюда, сюда! – услышал Храпнев голос Рогова.
Послышался топот детских ног, и первым его желанием было рвануть из дома в ховер. Там хотя бы можно запереться и затенить стекла. Впрочем, незаметно сделать это уже было невозможно, и он замер с напряженно-прямой спиной и с противно-тягучей слюной, собирающейся под языком.
Они выстроились в два ряда. Дети помладше – в первом, ближнем, дети постарше – во втором. С одного бока встал Рогов, с другого – заросший, борода – лопатой, Панов. Дети и Панов улыбались одинаково – во весь рот.
– Хором! – скомандовал Панов.
– Драс-туй-те!
Оказавшись в центре восемнадцати детских глаз, Храпнев кивнул.
– Да, и вам… э-э… привет!
Дети заулыбались еще шире.
Девочки были в синих платьицах и белых гольфиках. Мальчики – в темных шортах и белых рубашках. Один, правда, рубашку имел слегка зеленоватую.
– Что мы скажем дяде Алексею за принесенную курицу? – громко спросил Рогов.
– Пасиба! – прокричали дети.
Храпнев обмер, когда они кинулись его обнимать.
– Ядя Сей!
Он едва рефлекторно не отпихнул самого ближнего ногой.
Обнимались дети неумело, неуклюже, руки у них гнулись в разных местах, слюнявые личики толкались Храпневу в грудь, в живот и в плечи. Он заметил, как один мальчик втянул в себя нос. Чпок!
– Ну, все, все, обратно на урок! – сказал Панов, хлопнув в ладоши.
От Храпнева тут же отлипли, оставив сувениром быстро скукоживающийся рукав платьица. Он выдохнул. Дети попарно потянулись в темноту проема.
– Досиданья!
– Да, пока, – выдавил Храпнев.
– Мы заедем через неделю! – крикнул Рогов.
Панов показал ему большой палец и быстрым шагом направился вслед за детьми. Ни дать ни взять – могучий отец семейства.
– Ну, пойду и я, – поднялась Дарья. – Сегодня мы изучаем земноводных.
Она поцеловала Храпнева.
– Будь осторожнее, – сказал он.
– Разумеется.
– Они не совсем…
– Леша, время рассудит.
– Да, это точно.
Рогов стянул его со скамьи.
– Пошли.
На грядках ничего не росло. Спустившись с крыльца, Храпнев пнул камешек, и он звонко ударил в подвешенный баллон, приспособленный под умывальник.
Дзонн!
– Что? – спросил Рогов.
– Возможно, я – идиот, – сказал Храпнев.
– Насчет чего?
Они забрались в ховер.
– Насчет всего, – вздохнул Храпнев. – Ты видишь в них детей, Дашка и Панов видят в них детей. Каспар, Колманских и Шияс видят в них детей. А я не вижу! Я не могу понять, что я вижу. Существо? Десять существ? Разумную жизнь или квазиразумную, лишь подстраивающуюся под нас?
– Аберрация восприятия, – сказал Рогов. – Это у вас с Димкой на пару.
– Барабан мне еще фору даст.
– Ты ищешь подвох?
– Да, ищу, – сказал Храпнев и сдвинул к Рогову платформу с джойстиком. – Веди ты. Я не в настроении.
– Хорошо.
Ховер заурчал, приподнялся над землей и медленно поплыл в сторону от ограды. Дом уменьшился и скрылся за заслонившими его обломками скал.
– Знаешь, что я думаю? – спросил Рогов, по дуге объезжая похожие на кораллы наросты, прущие из земли. – Я думаю, что ты все еще не можешь смириться с тем, что колонии в обычном понимании у нас не будет. Как и с тем, что следующий транспорт прилетит сюда в лучшем случае через сорок лет. Ты не видишь перспектив.
– Я действительно их не вижу, – сказал Храпнев.
– Тогда что тебя заставляет каждый раз ставить полевую станцию?
– Привычка. Я сдохну, если не найду себе какого-нибудь занятия. А это занятие мне кажется болееменее осмысленным.
Купол базовой станции приблизился и вырос в размерах. Стали видны дыры, щели и обрушившийся внутрь сектор. Кое-где мерцал свет. Откуда-то слева попыхивало паром, который быстро сносило ветром.
– Тогда почему тебе занятие Дарьи не кажется осмысленным? – спросил Рогов.
Храпнев поморщился.
– Нет, в некотором роде ты прав. И Дашка права. А мы с Димкой Барабановым нет. Вы нашли себе смысл. Но пойми, когда прилетит второй транспорт… если он прилетит, они не найдут ни нас, ни ваших детей.
– Почему?
– Потому что мы умрем, а все эти дети…
– Ты в них не веришь.
– Нет. Вы просто приняли их, а я не понимаю, что это такое забралось ко мне в дом. Мне хочется разобраться.
– Препарировать.
– Возможно.
Рогов покосился на Храпнева, но ничего не сказал.
Ховер подлетел к широкому пандусу и поднялся к воротам, по периметру которых замигала подсветка. Массивные створки поползли было в стороны, но через несколько секунд дернулись и встали.
– Опять, – сказал Рогов.
– Сиди.
Храпнев вылез из ховера и нырнул в техническую нишу в контрфорсе справа.
Он снял стопор со штурвала ручной доводки и за несколько минут в назойливом писке предупредительной системы раздвинул створки чуть шире габаритов машины. А это мое будущее, подумалось ему. Оно, правда, немножко сыпется. Но существует без детей.
Рогов аккуратно завел ховер внутрь станции. Храпнев перешел пешком и так же, вручную, закрыл ворота.
Стихла турбина. В тусклом свете верхних ламп пустое, безжизненное пространство ангара казалось покинутым и тревожным. Храпнев встряхнулся. Рогов сдул воздушную юбку и подсоединил к ховеру шланги питания, запустил диагностику. Вместе они вынесли энергобатарею на стенд подзарядки, гулко топая по ребристому настилу. Бум-бам, бум-бам. Потом воздушной пушкой Храпнев счистил с экранов ховера песок и пыль.
В радиальном коридоре, ведущем вокруг отсеков и основных помещений станции, кисло пахло химией. Кое-где на серых стенах еще подсыхала пена, но никаких признаков пожара видно не было.
– Димка! – крикнул Рогов.
– Скорее всего, он наверху, – сказал Храпнев.
– Противопожарку испытывал?
– Или она сама.
Они прошли мимо ответвлений в генераторную зону и в жилые боксы. Технологические шахты дышали теплом. В тусклых глубинах что-то постукивало, позвякивало, возможно, даже жило тихой машинной жизнью.
– Барабанов! – снова крикнул Рогов.
На лифте они поднялись на два яруса, под самый купол. В переходах лежал песок. В командном зале было темно и пусто, жалюзи опущены. В медицинском отсеке прямо на полу лежал спальный мешок, а с потолка на проводе к нему спускался один из светильников. Судя по раскиданным картам памяти, Барабанов здесь читал или смотрел что-то с планшета.
– Кажется, его больше не стоит оставлять одного, – сказал Рогов, растерянно разглядывая кювету с остатками пюре.
– Это просто изнанка того Димки Барабанова, что мы знаем, – сказал Храпнев. – У каждого есть изнанка.
– И, по-твоему, это нормально?
– В нашей ситуации нормального по умолчанию нет, – сказал Храпнев. – Мы с тобой нормальны? Панов нормален? Шияс, ползающий по горам?
– Это понятно, но Димка…
– Ему хуже всех.
Барабанова они нашли в лабораторном отсеке. Он сидел на столе босой, в грязных штанах и куртке на голое тело. Округлый живот его был в красноватых пятнах.
– Что-то вы рано, – мрачно произнес Барабанов.
Сбоку от него пискнул синтезатор, и он, не глядя, подставил пластиковый стаканчик и нажал кнопку дозатора. В стакан с шипением плеснуло.
– Что это? – спросил Рогов.
– Спирт, – ответил Барабанов. – Спирт, мои стерильные котики. Амброзия. Напиток богов. Если уметь пить.
– Дима…
Барабанов поднял палец.
– За Женьку Вальковского!
Опрокинув в себя стаканчик, он на несколько секунд сжался, вздрогнул и выдохнул в рукав куртки.
– Вот. – Храпнев выложил на стол рядом с ним прямоугольник карты.
– Что это? – спросил Барабанов, кривя рот.
Глаза у него упорно не смотрели на вошедших.
– Данные.
– Понятно. Это очень нужно всем нам.
Палец Барабанова согнулся над картой и отправил ее на пол.
– Вот как? – поиграл желваками Храпнев. – Ты уверен?
– Вы еще здесь?
– Уже уходим, – сказал Храпнев и ударил Димку в челюсть.
Голова Барабанова мотнулась.
– Хватит! – Рогов потащил товарища из лаборатории.
– Я больше и не собирался, – сказал Храпнев.
За спиной его возился Барабанов и, кажется, озадаченно хмыкал. Затем пискнул синтезатор, и в стаканчик снова прыснул спирт.
– Хорошие вы ребята, – сказал Димка, – за вас!
Зайдя в свой бокс, Храпнев долго стоял у койки. Что дальше? Пустота копилась где-то в солнечном сплетении и готовилась к экспансии. Ничего не хотелось, ни спать, ни делать что-то, ни жить. Женька, возможно, полгода назад так же стоял в своем боксе и в конце концов выбрал фал и трубу в одном из технологических коридоров.
Легкий выход.
Вику вот бросил. Почему? Не оправдала надежд? Может, спросить? Что он теряет? Вполне человеческое желание…
Накинув куртку, Храпнев вышел из бокса. У Рогова было тихо. Спит, черт небритый? Или отчет строчит? Брился, брился, и вот уже с неделю не бреется. Симптом. Не очень хороший. Даже тревожный.
В тишине, в зыбком свете он спустился вниз на ярус, миновал оранжерею, за которой больше месяца уже никто не ухаживал, и через один из аварийных выходов выбрался наружу. Застегнул куртку. Прохладно.
Густели фиолетовые сумерки. Над головой помаргивал навигационный фонарь. Синеватым полумесяцем плыла Караппа, одна из двух местных лун. Темнела уходящая в сторону тропка. Там, в ее конце, на выровненной площадке, был похоронен Вальковский.
Храпнев не ожидал увидеть Вику в это время, но совсем не удивился, когда обнаружил маленький силуэт, сидящий на скамейке перед сложенной из камней могилой.
– Привет, – сказал Храпнев.
– Да, – тихо ответила Вика.
– Что ты здесь делаешь?
– Ду.
– Ждешь?
Храпнев сел рядом, но оставил сантиметров десять пустого пространства. Ветер теребил, загибал светлые Викины волоски.
Караппа сделалась ярче. От камней, от щита, защищающего площадку от наносов, пролегли синие тени.
– Чего ждешь? – спросил Храпнев.
Девочка пожала плечами.
– Он умер, – сказал Храпнев. – Мумифицировался. Он лежит на глубине полутора метров, мертвый.
– Ду, – повторила Вика.
– Почему он решил повеситься? – наклонился Храпнев. – Ты открылась ему? Ты что-то сказала ему?
Вика повернула голову. Темные, совершенно без белка глаза уставились на Храпнева. Он сдавил ее плечико ладонью.
– Кто вы?
– Бенок! – вскинула свободную руку Вика.
Четыре пальчика и один наполовину сформировавшийся.
– Нет, – оскалился Храпнев, – это я уже слышал. Скажи мне правду. Кто вы? Какого черта вы…
Вика захныкала.
– Ойно!
– Ах, и это вы знаете! Знаете, что такое больно. – Храпнева затрясло. – А нам каково здесь – знаете?
Он сдавил плечо девочки сильнее.
– Мы! Ничего! Не можем! Мы – никто, нигде… Неудавшиеся колонисты, команда потерянных людей.
– Ойно-ойно-ойно! – заверещала Вика, вырываясь.
– Разве?
Храпнев усилил нажим. Плоть потекла сквозь пальцы, будто пластилин. Передавленная, упала под скамейку рука.
– Ядя Сей! Не надо!
Кто-то напрыгнул на него сбоку.
– Да кто тут еще? – Храпнев поймал и швырнул маленькую фигурку на землю, чувствуя себя Гулливером среди лилипутов.
– Ай!
Фигурка упала головой на камни могилы. Раздался глухой звук.
– Лисс?
Девочка не шевелилась. Свет Караппы превратил белое в горошек платье в темно-синее. Храпнев похолодел, внезапно осознав, что сотворил нечто страшное. Нет, он совсем не хотел. Но убил. Убил?
– Лисс!
Храпнев поднялся, но подойти почему-то не смог. Внутри все сжалось. Вика хныкала, отклонившись от него на боковую перекладину.
– Лисс.
Кто-то толкнул Храпнева обратно на скамейку, долговязой тенью метнувшись к лежащей девочке.
– Вот ты дурак!
Тень присела на корточки и склонилась над Лисс.
– Я не хотел, – выдавил Храпнев.
– Ну да!
Человек обхватил голову лежащей девочки ладонями. Возможно, он, как скульптор из глины, наново формировал череп. Храпнев не видел со спины. Он с замиранием ждал, что получится в итоге. Чувство вины обжигало, плавило что-то внутри.
– Что там? – спросил он.
– Нормально.
Человек не обернулся. Вика, спрыгнув со скамейки, подошла к нему, легла на широкую спину, обняв одной рукой.
– Где ты ручку потеряла? – ласково спросил человек.
– Это я, – хрипло сказал Храпнев.
– Понятно.
Человек вздохнул, потом неуловимым движением поднял и поставил Лисс на ноги.
– Ну-ка. – Он щелкнул девочку по носу.
Лисс распахнула глаза.
Храпневу показалось вдруг, что над ней вздулся темно-синий прозрачный купол, развернулся в острые крылья, но быстро скомкался и опал под мягкими пассами рук. Впрочем, возможно, это всего лишь проплыла подсвеченная луной дымка.
– Ну, вот. – Все так же сидя, человек одернул платьице, повернул к себе голову Лисс левым боком, что-то рассматривая. – Простишь дядю Алексея?
– Не надо, – сказал Храпнев.
Но Лисс кивнула.
– Ащу!
– Молодец.
– Ядя Сей.
Храпнев не знал, как ему реагировать. Когда пятилетнее, шестилетнее, бог-знает-сколько-летнее существо приблизилось к нему с полными слез глазами, он просто распахнул руки, и Лисс ткнулась в него.
Как игрушка, у которой кончился завод.
– Ядя Сей.
– Прости.
Храпнев приподнял и посадил ее на колено, осторожно притянул к себе голову, коснулся губами коротких рыжих волос.
– Прости, пожалуйста. Я сорвался.
– Нова добрый? – спросила Лисс, накрыв теплой ладошкой его щеку.
– Да.
– Незя так – ллой.
– Я знаю, – сказал Храпнев.
Лисс совсем не дышала, но он подумал, что этому можно научить. Это просто. Это надо дышать рядом. Впереди скрипнули камешки, и Храпнев поднял глаза.
– Ну, мы пойдем, – сказал человек.
Вика сидела на сгибе его руки и обнимала за шею. В глазах ее сияла Караппа.
– Ты все-таки жив, – сказал Храпнев.
– Нет, – качнул головой Вальковский, – это, скорее, посмертие, другая форма жизни. Понимаешь, я ни черта не понял. Мы вообще мало что понимаем, да? Мой поступок… Моя смерть – это оттого, что я все неправильно… Нет, так не объяснить. Мы здесь можем достичь реального бессмертия.
– Ты уверен?
Вальковский кивнул.
Он был черный и синий, в черных рубашке, брюках и с синим носом, но все же он был Вальковский. Женька. Не сон.
Или это я его сейчас создал, подумал Храпнев, прижимая к себе Лисс.
– Понимаешь, в чем дело, – сказал Вальковский, – это простая истина. Все есть любовь. Лешка, нас просто пытаются научить этому.
– А мы, типа, тупые.
– А мы дети, Лешка. Вроде бы взрослые, но ни черта и ни в чем не смыслим. Как ты. Как я. Как Барабанов. И если бы Вика не любила меня, я бы умер на самом деле.
– А дальше? – спросил Храпнев.
– Не понял, – сказал Вальковский.
– Что дальше? Научимся мы любить, как они хотят, и что? Что там – дальше?
Вальковский улыбнулся.
– Весь космос.
Он повернулся и понес Вику в синие сумерки, за щиты, прочь от станции, от могилы.
– Весь космос, – эхом повторил Храпнев, глядя, как мертвый-немертвый Вальковский с Викой медленно исчезают, сходя вниз по насыпи.
Странно, подумалось ему.
Мы что, получается, не любили до этого? Я разве Дашку не люблю? Люблю. И что мне какой-то космос? И бессмертие мне, извините, на шиша? Хотя, конечно, любопытно…
От станции светили фонарем. Наверное, Рогов.
Храпнев посмотрел на Лисс. Девочка спала, свернувшись калачиком на руках. Ему очень хотелось, чтобы ей снились добрые звери и люди. И чудеса. Но он был почти уверен, что она притворяется.
– Кто мы? Дети, – прошептал Храпнев.
И побрел навстречу беспокойному свету.
