Вторник, 25 декабря 1979 года, Рождество
Здесь не будет того, что я собиралась написать, то есть списка скучных подарков.
Меня разбудили гимны, опять в записях – те гимны, что пели в соборе. Пожалуй, это было довольно мило, и я невольно разволновалась на минуту при мысли о Рождестве, хотя бы и здесь. Спустилась, и мы позавтракали холодными тостами и яйцами, как в обычный день. Не понимаю, почему они так подают тосты. Жарят на кухне и складывают на специальную подставку, где они остывают, становятся черствыми и невкусными. Тосты надо сразу намазывать маслом.
После завтрака мы пошли открывать подарки. У них строгий распорядок, кому открывать первому, совсем не так, как в нашей семье. Мы открывали по одному, по кругу. А у них каждый открывает все, а потом следующий – все свои. Я была последней, потому что младшая.
Шали им, в общем, понравились, хотя я ошиблась в цвете и две поменялись между собой, когда думали, что я не вижу. Я их не различаю. (Мы с Мор тоже были так похожи? И в сорок лет были бы?) Они купили друг другу визиты на маникюр и укладку и тому подобное. Даниэль меня поблагодарил за «Мошку в деснице Господней» и за жакет. Они ему купили какой-то особый сорт виски и еще одежду.
У меня набралась огромная груда, я столько не ожидала. От Дейдры какая-то «Автостопом по галактике», явно научная фантастика, а мисс Кэрролл разумно выбрала «Обделенных» – знала, что я читала, но книги у меня нет. От Даниэля целая пачка книг и такой блокнотик с замочком, они всегда пригодятся. Сестры подарили мне одежду, большей частью я бы в ней и мертвой не показалась, и коробку «Неаполитанских», которую я вполне смогу съесть, и коробочку, где я, едва прикоснувшись, учуяла сильную магию. Но я ничего такого не подумала: как-никак, игрушки у них волшебные, а они едва ли это замечают. Я бережно открыла коробочку, и внутри лежали три пары сережек, к которым даже прикасаться не пришлось – они чуть не лопались от волшебства.
Первая пара была простыми серебряными колечками, на второй в колечки вставлены крошечные бриллиантики, а в третьей к серебру подвешены жемчужины.
– Это жемчужины нашей матери, – сказала одна из них. – Мы хотим, чтобы они достались тебе.
– У меня уши не проколоты, – сказала я как бы с сожалением и хотела вернуть коробочку.
– Это настоящий подарок.
– В четверг с утра съездим с тобой в город и проколем.
– Поначалу тебе придется носить простые колечки, а потом дойдет и до остальных.
Она улыбалась, они все три улыбались одной улыбкой. Одинаковой улыбкой, и лица у них были пустые, будто магазинные манекены ожили и тянутся ко мне, мне иногда снились такие кошмары.
– Я не хочу прокалывать уши, – сказала я как можно вежливее и тверже, но почувствовала, что посреди фразы голос дрогнул.
Никогда об этом раньше не думала, но сразу ясно поняла, что проколоть уши – значит утратить волшебство. Дырки, дело в дырках, из них не дотянуться. Я это знала, как знала все о волшебстве. Не уверена, умом ли, но я это чувствовала всем телом, которое почти эротично загудело. Я выронила коробочку и зажала руками мочки ушей.
– Девочки в наше время прокалывают, – сказала одна из них.
– Это можно, – добавила другая.
– Не будь глупышкой, это не больно, – сказала третья.
– Вы себе не прокалывали, – сказала я, и правда, у них ни у кого уши не проколоты, потому что они, конечно, знали то же, что и я, и не прокалывали, потому что они колдуют. Они ведьмы, наверняка, а до сих пор так хитро скрывали, что я, глупая, не догадалась. Должна была заподозрить, потому что их трое, и потому что они не позволяют мне стряпать, и, главное, потому что они все живут здесь и распоряжаются Даниэлем. А я совсем упустила это из виду, потому что они такие пустые, английские и улыбаются, и все это прошло мимо меня, потому что я поверила, что у них на уме только выигранный Скоттом кубок.
Они, верно, перепугались, когда Даниэль взял меня в дом. И отправили в Арлингхерст, подальше от магии и от себя тоже. Но получилось не так удачно, как они надеялись. Они, должно быть, прознали, что я колдовала на карасс, хотя могли не знать, что это такое, только что я к нему тянусь. А теперь они решили полностью меня подчинить, вот зачем эти сережки.
– Тогда это было не в моде, – говорила одна.
– А теперь все девочки носят.
– Тебе очень к лицу будут жемчужины нашей мамы. Так мы примем тебя в семью.
Я бросила отчаянный взгляд на Даниэля. Он был озадачен. Я видела, что на него вся надежда. Их трое, и они взрослые, и явно не чураются колдовства, не больше, чем она. Что бы они ни сотворили с сережками, это было сделано сознательно. Их магия направлена лично на меня, я это чувствовала, пока держала открытую коробочку. Они кое в чем подчинили Даниэля, но не хотели, чтобы он об этом знал, так что все делалось через его голову.
– Не позволяй им прокалывать мне уши! – взмолилась я. Наверняка это выглядело истерикой, но я и правда была вне себя.
– Думаю, если Морвенна не хочет, то и не надо, – отозвался он. – Можно подождать, проколет через год-другой.
– Мы уже договорились о визите.
– И она не сможет носить мамины серьги.
– А мы хотели показать, что рады принять ее в семью.
Они говорили так рассудительно, по-взрослому, здраво, а я понимала, что выгляжу неразумным ребенком, не в своем уме.
– Пожалуйста, – сказала я. Я так и не отняла ладоней от ушей. – Только не мои уши.
– Ей страшно, – сказал Даниэль. – Серьги подождут. Не обязательно надевать их прямо сейчас.
– Ты поощряешь ее глупые капризы.
– Они будут прекрасно смотреться, особенно теперь, когда волосы немножко отросли.
– Всего-то секунду потерпеть.
У Даниэля был озадаченный вид. Он слабый человек и не привык перечить сестрам. Никогда не перечил. Они завладели его жизнью, когда он был мальчишкой, и, возможно, все это время манипулировали им с помощью магии. Хотя мне кажется, они делали это исподтишка, не в открытую. Не знаю почему. Может, из-за этой штуки с марионетками. Может, они хотели, чтобы он их любил. Ведьм мало кто любит. Посмотреть на мою мать. Ее никто не любит. Их трое, но хватает ли им друг друга? Я всхлипывала и умоляюще смотрела на него, потому что только он стоял между мной и ими.
– Спешить, безусловно, некуда, – сказал он.
– Я не хочу, не хочу, – сказала я. Схватила свои книги и убежала наверх.
– Типично подростковая истерика на пустом месте, – изрекла одна из них.
– Ты должен быть с ней тверже, Даниэль.
– Она слишком привыкла своевольничать.
Дверь не запирается, но я заставила ее стулом, чтобы никто не вошел. Они поднялись по лестнице и позвали меня на рождественский ужин, но я не спустилась. Все равно там все будет переварено и пересушено. Я не знаю, что делать. Опять бежать? В прошлый раз помогло или почти помогло. Я не знаю, чего они добиваются. На вид они в своем уме, но и она тоже, пока не узнаешь поближе. Они хотят меня подчинить. Хотят, чтобы я отказалась от волшебства. Не то чтобы я собиралась колдовать – я ведь поклялась перестать. Поклялась, что не буду, кроме как для защиты от зла. А это зло. Они сделают меня калекой. Я считала себя калекой из-за ноги, но нога пустяк. Если надену эти серьги, не смогу видеть фейри. Не знаю, подчинюсь ли, но с дырками точно не смогу. Если правда, что все мое поколение так делает, значит, вся женская половина поколения не увидит фейри. На слух не так страшно, вроде прививки – один укол иголочкой, и все волшебное пропадает. Но это дурно, потому что, как и с прививками, действует, только если охватывает всех. Они-то себе не прокалывали, и никто бы их не заставил.
Вообще-то, хотя почти никто не видит фейри, потому что в них не верит, видеть их не опасно. Среди самого красивого, что мне доводилось видеть, были и фейри.
Наверное, я могла бы сбежать от них через окно, хотя здесь нет такого удобного дерева, как в школе. Или выбраться через черный ход ночью, когда все уснут. Карта у меня есть. Только сейчас Рождество, поезда не ходят и завтра не будут. И денег у меня не осталось, я все истратила на подарки. Осталось 24 пенса. Может, Даниэль дал бы мне денег, но он не станет и слушать обвинений против них, он может быть буквально глух к таким обвинениям. Кроме того, он по документам мой отец и законный опекун. Когда я сбежала в прошлый раз и попала в приют, там разыскали его. Если опять бежать, куда мне деваться? К дедушке нельзя, он, наверное, уже вернулся в больницу, и все равно мне не разрешат с ним жить и с тетушкой Тэг тоже. Я бы все равно попробовала к ней, но у тетушки Тэг Даниэль первым делом станет искать. Остальные родственники меня предали: они знали про Лиз и все равно решились меня у нее оставить. Шестнадцать мне исполнится только в июне, еще целых шесть месяцев, а куда я пойду одна, без номера государственного страхования и на вид моложе своих лет?
Надо все это обдумать за сегодняшний вечер и завтра, а потом, когда поеду в Южный Уэльс, обсудить с тетушкой Тэг и Глорфиндейлом, что можно сделать. Если они оставят меня в покое, школу я вытерплю, по крайней мере до конца года. После шестнадцати можно жить одной. Я могла бы, как сказала Джанин, найти работу и готовиться к экзаменам на аттестат экстерном, как Вим. Я бы справилась.
Они наверняка всем этим занимаются в Кузне и в своих комнатах – той части дома я не видела. Надо держаться поближе к Даниэлю. Он считает меня истеричкой, но согласился со мной. Он не такой уж плохой. Мне кажется, он немножко похож на меня. Они там едят и выпивают, и я сейчас спущусь вниз, извинюсь за истерику, но, мол, меня ужасно-ужасно пугает мысль проколоть уши, и если они пообещают никогда об этом не упоминать, я пообещаю не убегать из комнаты и не загораживаться в своей. Если надо будет, пообещаю сразу уехать и не показываться до июня. За школу платят они, а не Даниэль. Я могу сказать, что отдам долг, когда будут деньги.
Я не абсолютно уверена, что они знают, что я знаю, – то есть знают, что это не беспричинная истерика. При Даниэле им придется притворяться. Даниэль – их слабое место. И все равно они ничего не могут сделать до четверга. Глубокий вдох… спускаюсь.
