Глава 17

Провокационный вопрос задал корреспондент «Зюддойче цайтунг».

До его выходки пресс-конференция шла как по маслу. А с чего бы нет? В том времени я этих толковищ прошел тысячи. Причем участвовал в них по обе стороны барьера. Так что вопросы и ответы летали, как шарик в пинг-понге.

– Герр Девойно, вы так юно выглядите. Вам вправду двадцать три года?

– На самом деле восемьдесят. Просто у нас хорошая медицина.

Смех.

– Вот мой паспорт. Желающие могут взглянуть.

– А что вы думаете о свободе творчества в СССР?

– Я о ней не думаю, я ее осуществляю. Мой роман (на Западе нет такого жанра, как повесть, поэтому «Экстрасенс» – роман) о человеке, обладающем паранормальными способностями. Вы считаете, я писал его под диктовку комиссаров?

Смех… Шутка на грани фола, но Панкин, которому Юрий шепчет перевод, одобрительно кивает. На Западе советский человек должен казаться смелым и раскованным. Довольным выглядит и сидящий рядом со мной герр Циммерман, главный редактор издательства. Журналистам русский писатель нравится. Значит, и отчеты о пресс-конференции будут благожелательными.

– Вы так хорошо говорите по-немецки. Учили в школе?

– Самостоятельно.

– Почему?

– Хотел читать Шиллера в подлиннике. А также Гёте и Гейне. Немецкий язык красивый и богатый. Английский в сравнении с ним слишком прост. Выучил тысячу слов – и ты знаток.

Журналисты улыбаются. Любой нации льстит комплимент о ее языке. А тут еще сравнение с английским… Оккупантов в ФРГ не слишком любят. Отметились союзнички… И тут вылез этот Бильдерлинг. Он мне сразу не понравился. Неопрятный, сальные волосы, синий пиджак, обсыпанный перхотью. Презрительная ухмылка на кислой роже…

– Герр Девойно, вы не тот, за кого себя выдаете.

В зале, где шла пресс-конференция, установилась тишина.

– Почему? – поинтересовался я.

– Вы отлично говорите по-немецки, уверенно держитесь перед журналистами, вас не смущают острые вопросы. Вы пропагандист, специально подготовленный для того, чтобы обмануть общественное мнение Запада. Но со мной этот номер не пройдет.

Бильдерлинг победоносно посмотрел на коллег.

– А кто же, по-вашему, написал роман? – спросил я.

– Не знаю! – хмыкнул этот козел. – Но явно не вы.

Я ощутил, как изнутри поднимается раздражение. И голова побаливает после вчерашнего. Не стоило мешать коньяк с водкой… Я встал и вышел из-за стола.

– Не откажетесь подойти ко мне?

Бильдерлинг глянул настороженно.

– Не беспокойтесь, я не стану вас кусать.

Журналисты засмеялись. Бильдерлинг дернул плечами, но подошел. Операторы с камерами, ощутив запах сенсации, рванулись к нам.

– Присядьте! – Я подвинул ему стул. – Обопритесь о спинку, расслабьтесь.

– Зачем? – насторожился Бильдерлинг.

– Я вам кое-что покажу. Не волнуйтесь, это не больно.

Он хмыкнул, но подчинился. Я подождал, пока он перестанет ерзать, и извлек из кармана шарик на нитке. Привез. Как чувствовал, что понадобится.

– Смотрите на шарик, внимательно.

Спекся он скоро. Ну, так на нервах. Задать вопрос, идущий вразрез с ходом пресс-конференции, совсем не просто, кто бы что об этом ни думал. Журналисты – циники, но и они люди.

– Ваше тело отяжелело, веки ползут вниз. Вам тепло и приятно. Голова начинает вращаться на шее…

Сальная тыковка стала описывать круги. По аудитории будто прокатился вздох. Я спрятал шарик в карман.

– Вы в самом деле не верите, что я писатель, герр Бильдерлинг?

– Верю, – прошелестел ответ. – Но главный редактор велел так сказать.

– Зачем?

– Он не любит русских.

Понятно. Уж мы вас душили, душили…

– Вам хорошо, герр Бильдерлинг?

– Да.

– Тогда наслаждайтесь.

Я отступил и повернулся к аудитории. Та оторопело смотрела на крутящего головой коллегу.

– Кто-нибудь еще сомневается, что я автор «Экстрасенса»?

Первой не выдержала журналистка, сидевшая в первом ряду. Она прыснула и зааплодировала. Спустя мгновение ее поддержали другие. Аплодисменты привели Бильдерлинга в чувство. Он очумело посмотрел на хлопающих в ладоши коллег, затем вскочил и выбежал из зала. Следом, смеясь и переговариваясь, потянулись и другие журналисты. Ко мне подошел Циммерман.

– Экселент, герр Девойно! Коллосаль! Это покажут в выпусках новостей всех телеканалов.

Он затряс мне руку.

– Небольшой скандал – лучшая реклама. Ведь так? – подмигнул я.

– Приятно иметь дело со знающим человеком, – улыбнулся он. – Вы удивили меня, герр Девойно.

– То ли еще будет, – пообещал я. – Не откажетесь уделить мне несколько минут, герр Циммерман? У меня к вам деловое предложение.

– Приватный разговор? – сощурился он. – Тет-а-тет?

– У меня нет секретов от моих товарищей.

– Несколько минут найду, – согласился он.

Циммерман, я и присоединившиеся Панкин с Юрой прошли в кабинет главного редактора. По пути председатель ВААП бросал на меня настороженные взгляды: дескать, что это еще за выходка? В ответ я делал невинное лицо.

– Слушаю вас! – сказал Циммерман, когда мы расселись.

– Вот! – Я вытащил из сумки и протянул ему несколько листков.

– Что это? – Циммерман взял листки.

– Синопсис будущей книги. Я предлагаю издательству написать серию романов о мальчике-маге. Сироте, который обучается в магической школе. Это сказка, изобилующая многочисленными приключениями.

– Думаете, будут покупать? – хмыкнул главный редактор.

– Не сомневаюсь. Но вы покажите синопсис своим специалистам. Пусть они и определят.

– Гут! – сказал он и положил листки на стол. – А сейчас я предлагаю пройти в ресторан, где для вас накрыт стол. После обеда нашим уважаемым авторам вручат конверты с их гонораром.

– Ты что вздумал? – сердито спросил меня Панкин по пути в ресторан. – Какой, к хрену, синопсис?

– Держите! – Я достал из сумки листки. – Это второй экземпляр. Юрий переведет. Никакой антисоветчины. Сказка.

– Но почему сразу немцам? – спросил он, успокаиваясь. – Напечатал бы у нас.

– Этот мальчик живет в современном мире. Он сирота, которого обижают родственники. Поэтому он с радостью принимает предложение учиться на мага. В СССР это напечатают?

– М-да! – Панкин почесал в затылке. – Мальчик не советский?

– Немец.

– Тогда ладно. – Он прищурился. – Договор через ВААП?

– Разумеется! – подтвердил я. – Мне не нужны неприятности.

Он кивнул – договорились. Мое желание его не удивило. Писателю, чья книга сначала выходит за границей, положено 75 процентов гонорара, уплаченного иностранным издательством, а не 25, как в случае наоборот. Причем гонорар этот в валюте. В СССР его выдадут чеками Внешторгбанка. Немецкая марка – валюта первой категории, так что чеки будут соответствующие. В сети магазинов «Березка» за них без проблем можно купить даже автомобиль, причем по очень гуманной цене. Например, «Волгу» «ГАЗ-21» всего 1200 чеков. Это, конечно, хорошо, но марки на счету в немецком банке еще лучше. ВААП – хитропопая организация. Книги советских писателей, которые не издают на родине по идеологическим соображениям, она толкает на Запад, демонстрируя тем самым свободу творчества в СССР. Разумеется, речь не о Солженицыне и ему подобных. Писатели не в проигрыше. Гонорар в валюте приравнивает их к дипломатам и работникам внешнеторговых организаций в СССР, которые имеют вещи, недоступные простому человеку. Как там у Высоцкого? «Вон дантист-надомник, Рудик, у него приемник «Грюндиг». Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком…»

В ресторане к нам присоединились писатели-фронтовики. Они успели погулять по ярмарке и щедро делились впечатлениями. Главным образом, об уровне немецкой полиграфии. Что есть, то есть. Взять те же альбомы с репродукциями художников. В моем времени в СССР их покупали за огромные деньги. Потому что официально практически не ввозили, а потребность была. Жидкий ручеек тек через выезжающих за границу советских граждан.

В ответ Панкин рассказал о пресс-конференции и о моей выходке с журналистом-провокатором. Я удостоился одобрительных взглядов. Приятно. После обеда нас вновь отвели на стенд S. Fischer Verlag, где Циммерман вручил писателям конверты с гонораром. Передавая мой, заговорщицки подмигнул. Причину я понял, пересчитав деньги. Аванс за «Экстрасенса» составил 1500 марок. Три четверти достались ВААП, моя доля – 375. В конверте оказалось на сотню больше. Ясень пень – премия за удачную пресс-конференцию. Не расщедрился, фриц, но и на этом спасибо. Живем!

– Теперь бы с умом потратить, – вздохнул Юрий Васильевич, пряча свой конверт. – Цены тут у них…

– Мне подсказали хороший магазин, – влез я. – Качественные вещи по низким ценам. От выставочного комплекса ходит трамвай.

Фронтовики обменялись взглядами.

– Вам лучше вместе, – поддержал Панкин. – Сами знаете, провокации…

– Веди! – кивнул Григорий Яковлевич.

…Универмаг поражал взор. Огромные витрины, просторный холл, эскалаторы… Войдя внутрь, фронтовики и Юрий закрутили головами.

– Давайте разделимся! – предложил я. – Я говорю по-немецки, поэтому справлюсь один. Юрий, если нужно, вас сопроводит.

– Разберемся! – махнул рукой Григорий Яковлевич. – Моего немецкого хватит, чтобы купить штаны. Но разделиться стоит. Встретимся здесь… – Он глянул на часы. – В восемнадцать ноль-ноль.

Мы с Юрой кивнули. Фронтовики направились к эскалатору.

– Сергей! – повернулся ко мне Юра. – Посоветуй. Нужно купить подарок человеку, устроившему мне эту поездку.

– Мужчине, женщине? Возраст?

– Мужчина, за пятьдесят.

– Тогда бумажник, кожаный. Темно-коричневый или черный цвет. Стиль строгий и элегантный.

– Спасибо! – кивнул Юра и улетел. Я пробежался взглядом по указателям.

«Но вот я набрел на товары.

– Какая валюта у вас? – говорят.

– Не бойсь, – говорю, – не доллары!»

Высоцкий – гений. На каждую ситуации в жизни найдутся стихи. Долларов у меня нет, но… В 90-е неизвестно откуда возникшие валютчики станут сипеть в людных местах: «Доллары, марочки…» Теперь бы «марочки» да с умом потратить…

К восемнадцати ноль-ноль все были в холле. Фронтовики и Юра держали в руках огромные, пухлые полиэтиленовые пакеты с логотипом магазина. А вот я – чемодан. Большой, пластиковый. Выглядел он солидно, хотя обошелся в смешную сумму. Ну, так торговаться надо уметь. У чемодана оказался дефект – мелкий и не мешающий эксплуатации. Я его обнаружил и указал продавцу: дескать, браком торгуете. Изобразил гнев. Продавец позвал заведующего отделом. Турок рассыпался в извинениях и сбросил цену в несколько раз.

– Барахольщик! – сказал Григорий Яковлевич, ткнув в меня пальцем.

Все засмеялись. Покупатели-турки смотрели на нас во все глаза. Было видно, что подобное зрелище им внове. Европейцы не только зашли в их магазин, но и ведут себя по-хозяйски. А то. Это вам не немцы. У русских разговор короткий.

В отеле мы с Юрой, не сговариваясь, стали разбирать покупки, выкладывая их на кровати. Итак, что имеем? Шубка белая из искусственного меха – одна. В Германии такие носят исключительно турчанки – дешевка. Что сделаешь, нет у меня денег на норковую. В СССР и искусственная сойдет за последний писк. Тем более что к шубке прилагается белый берет из мохера и белые же сапоги. Последних в Минске вообще ни у кого нет – в СССР не выпускают обувь такого цвета. И из-за границы не завозят – непрактичная. Но нам на это плевать. Минск обзавидуется. Это не все. Лиле предназначены белая «водолазка» и джинсовое платье-клеш без рукавов. Можно носить летом, а можно и зимой, поддев под него ту же водолазку. Теще и Маше по мохеровой кофте; первой – черного, второй – светло-коричневого цвета. Мужчинам семьи Девойно и отцу – джемперы с треугольным вырезом спереди. Акрил с добавлением шерсти, рисунок – разноцветные ромбы. У каждого – разный. Будут надевать по праздникам, вызывая завистливые взгляды соседей. Заграница… Самое смешное, что стоило все это недорого – синтетика. Плюс я потребовал и получил скидку за оптовую покупку. Послезнание рулит. Себе я выбрал джинсовый костюм и коричневые ботинки. В СССР буду выглядеть модно.

– Ого! – раздалось за плечом. Я повернулся. Юра смотрел на разложенное богатство во все глаза.

– Семья у меня большая, – сказал я.

– Сергей… – Он смутился.

– Деньги потратил? – сообразил я.

– Ага! – вздохнул он. – Оставил тридцать марок на всякий случай, а потом увидел кофточку…

– Девушке?

– Маме. Она меня одна растила. Отец умер, когда мне было четырнадцать.

Я достал из кошелька и протянул ему банкноту в 50 марок. Он радостно зажал ее в руке.

– Я отдам! В Москве.

– Не нужно! – сказал я. – Заберу коньяк, и мы в расчете.

– Согласен! – обрадовался он. Еще бы. «Двин» в СССР стоит чуть более 20 рублей за бутылку. Поменять их на марки по курсу один к одному – неслыханная удача. Хотя Госбанк СССР считает иначе. Он за марку дает 36 копеек. Только кто ж ему по такой цене продаст? На черном рынке марка стоит 2,5 рубля, да еще попробуй найди. За нелегальную торговлю валютой в СССР статья – вплоть до расстрела…

Ужинали по-прежнему компанией. В этот раз закуска была скромнее – привезенная с собой колбаска и хлеб. Плюс вареные яйца. Жареных куриц съели вчера, спиртное почти все выпили. На столе стояли бутылка водки и «Двин». Коньяк, естественно, мой. Пить не хотелось, но Панкина следовало угостить – ему «Двин» нравится. С председателем правления ВААП нужно дружить.

За ужином мы просмотрели выпуски новостей. Пресс-конференцию и вправду крутили по всем каналам. Вертящий головой журналист вызвал восторг у фронтовиков.

– Так ему и надо, фашисту! – заключил Юрий Васильевич. – А то взяли моду через губу разговаривать. Забыли, кто на рейхстаге расписался.

– Кстати, Сергей, – сказал мне Панкин, – Циммерман звонил, просил передать тебе, чтобы завтра нашел его на выставке. Похоже, им твое предложение понравилось.

Вот что «Двин» животворящий делает! А ведь мог и не сказать. Телефон в номере только у Панкина. Фронтовики уставились на меня.

– Сказку хочу для них написать, – объяснил я.

– А-а… – протянул Григорий Яковлевич, и оба писателя утратили ко мне интерес. Сказки им неинтересны. Они остались на той на войне, так же как и другие представители «лейтенантской» прозы. На наших пядях и крохах. О том пишут и будут писать…

Лучше не скажешь…

Циммерману на следующий день я вручил полиэтиленовый пакет с «Двином». Пакетом я разжился на ярмарке. Их раздавали в качестве сувениров на ряде стендов, чем наша делегация охотно пользовалась. В СССР это подарок, да еще какой!

– Здесь любимый коньяк Черчилля, – сообщил я удивленному немцу.

– Правда? – не поверил он.

– Можете заглянуть в «Британику». В статье о Черчилле это есть.

– Данке, – сказал он, – но я понимаю, что вы пришли сюда не за тем. – Он улыбнулся. – Перейдем к делу. Ваша идея вызвала споры у моих подчиненных, но я решил попробовать. «Экстрасенс» после беседы с журналистами пойдет хорошо, и можно надеяться, что новая книга автора вызовет интерес. Тираж небольшой, гонорар – две с половиной тысячи марок. Устроит?

– Да, – сказал я. – Но с одним условием. Со всего, что свыше этого тиража, – тридцать процентов автору от оптовой стоимости экземпляра. И мою долю перечислять в немецкий банк.

– А вы самоуверенны! – хмыкнул он. – На какой тираж вы рассчитываете?

– Два миллиона. Это в Германии. В остальных странах раз в десять больше.

– Однако! – охнул он.

А вот не стоит удивляться! В той жизни тираж «Гарри Поттера» исчислялся сотнями миллионов. Нет, я не собираюсь грабить английскую учительницу. Пусть пишет своего Поттера. Возможно, именно он и соберет эти миллионы. В той жизни я эту книгу даже не прочел. Пробовал, но не смог – скучно. Зато клонов российского разлива держал в руках тучу. Начитался по самое не могу. Вот и заимствую идею. Она, к слову, объектом авторского права не является.

– Не боитесь неприятностей с ВААП? – спросил пришедший в себя главный редактор. Как мне показалось, с уважением.

– Нет. Их долю вы перечислите во Внешторгбанк, а своей я могу распоряжаться по собственному усмотрению. Ограничений на этот счет нет.

– Вы неплохо подготовились к этому разговору, – заметил Циммерман. – Что ж, согласен. Только тридцать процентов для неизвестного автора – много. Могу предложить пятнадцать.

– После вчерашнего выпуска новостей я известный. Двадцать пять.

– Двадцать, – вздохнул он. – И это последнее предложение.

– Согласен.

– Когда будет рукопись?

– В феврале.

– Так скоро?

– Мы пишем вдвоем с женой. Она у меня редактор с дипломом университета.

Слово «диплом» произвело нужное впечатление. Немец. Образованных людей в Германии ценят. Это в СССР нужно учиться пять лет, чтобы получить зарплату в 90 рублей. В то время как рабочему платят в два раза больше. Мы условились подписать договор после того, как в издательство ознакомится с рукописью. На том и расстались.

У меня оставалось еще дело. Нужный адрес мне дали на стенде «Информация». Не все ж портье марками подкармливать. Девушка, правда, удивилась, но адрес нашла и выписала на бумажку. И вот я стою перед витриной, кроя себя матом. Дорвался до шопинга, идиот! О подарке хорошему человеку вспомнил, когда денег осталось совсем мало. Да еще вчера их раздавал… Спрашивается, зачем? Обошелся бы Циммерман и без коньяка.

– Могу вам чем-то помочь, герр?

Я повернул голову. Рядом стоял невысокий, худощавый немец. Немолодой. Волосы седые, но на вид вполне крепкий. Это кто?

– Я хозяин этого магазина, – сказал он, будто услышав вопрос. – Вы стоите перед его витриной уже пять минут. Желаете что-то приобрести?

– Желаю, – вздохнул я, – но денег не хватает.

– У вас странный акцент, – заметил он. – Англичанин?

– Русский.

– Вот как? – Брови его поползли вверх. – Что делает юный русский во Франкфурте?

– Я писатель. Немецкое издательство выпускает мою книгу.

– Гм, – сказал он. – Не хотите кофе?

– С удовольствием! – ответил я.

Мы вошли в магазин. На стенах и стеллажах его красовались образцы товаров. Очень необычные образцы. У не привыкшего к ним человека вызовут оторопь. Но не у меня.

– Моя фамилия Байер, – сообщил немец, двигая ко мне по прилавку чашку. Кофе в нее он налил из блестящего агрегата – и себе тоже. – Зовут меня, как вы, наверное, догадались, Ганс. – Он рассмеялся. – А вы? Иван?

– Сергей. Фамилия – Девойно.

– Где вы живете в России? Москва?

– Минск.

– Вот как? – Он поставил свою чашку. – Был я в вашем городе. Признаться, это были не лучшие годы моей жизни.

– Плен? – догадался я.

– Я-я, – кивнул он. – Семь лет. С тысяча девятьсот сорок четвертого по тысяча девятьсот пятьдесят третий. Здрасвуйте, гражданин начальник, – произнес он на ломаном русском.

Мы помолчали. Допили кофе.

– Кому вы хотели купить костыли? – спросил он.

– Одной фрау. Я ей обязан. Много мне помогала.

– Что у нее с ногами?

– На войне была медсестрой. Однажды их госпиталь обстреляла немецкая артиллерия. Прицельно… – Я запнулся.

– Не стоит проявлять деликатность, – сказал Байер. – Я знаю, что вермахт обстреливал русские госпитали. А вот Красная армия – нет. Что произошло с фрау?

– Осколок отрубил ей ногу ниже колена. С тех пор она ходит на протезе. Но у нас плохо их делают. Протез тяжелый и натирает культю. Дома она отстегивает его и пользуется костылями. Но они деревянные и неудобные. Эти, – я указал на витрину, – лучше.

– Понятно, – сказал Байер. – Что ж, герр Девойно. Я продам вам костыли со скидкой. За одну марку. Я капиталист и не могу бесплатно. – Он усмехнулся.

– Почему? – спросил я.

– В Минске к нашему лагерю приходили русские женщины. Они приносили еду. Мы знали, что сами они голодают и что у них есть дети. Но они все равно несли. Мы делали игрушки для их детей, какие-то мелочи, но это было крохотной платой за возможность выжить. Я до сих пор не знаю, почему они так поступали. После того что мы, немцы, сотворили на вашей земле… – Он вздохнул.

– Кем вы были на той войне? – спросил я.

– Врачом. Я не убивал русских, герр Девойно. Я их даже спасал. Иногда в наш госпиталь привозили раненых русских офицеров. Но о том, что делали в России наши солдаты, я знаю. Поэтому не хожу на собрания ветеранов. Мне неприятно вспоминать… – Он помолчал. – В тысяча девятьсот пятьдесят третьем я вернулся в Германию. Разоренная войной страна, нищета. Платили мало. Но у меня был план. На войне я провел сотни ампутаций, поэтому знал: калекам понадобятся протезы. Их оплачивало государство, оно продолжает делать это и сейчас. Спрос постоянный. Протез со временем изнашивается, его нужно менять. Отличный бизнес! – Он усмехнулся. – В русском лагере я познакомился с замечательным инженером, рассказал ему об идее. Курт согласился стать моим компаньоном. Мы разработали модели легких и удобных протезов. К тому же они оказались дешевыми. Государство их охотно закупает. У нас с Куртом сеть мастерских. Недавно я передал дело сыну, оставив себе этот магазин. Жена моя умерла, и мне скучно сидеть дома. В магазин приходят калеки, мне интересно с ними общаться. Вот и русского писателя встретил. – Он улыбнулся.

– Спасибо, герр Байер! – сказал я.

– Не стоит, – махнул он рукой. – С удовольствием сделал бы вашей фрау протез. Но для этого ей нужно приехать сюда.

– Заочно не получится? – спросил я.

– Как вы сказали? Заочно? – Он задумался. – Если произвести точные замеры…

– По первой профессии я слесарь-инструментальщик, – сказал я.

– Гм! – Он окинул меня испытующим взглядом. – Можно попробовать. Подогнать по высоте труда не составит – опорная труба регулируется. Стакан для культи сделать с амортизирующими вставками. Поставить ремни для крепления на ноге… – бормотал он, подняв взгляд к потолку. – А что? Может получиться. Вот! – Он вытащил из-под прилавка несколько листков. – Произведите все необходимые замеры и впишите данные в нужные клетки. Пришлите их мне. Адрес – внизу. Готовый протез вышлю по почте.

– Данке! – Я забрал листки. – В будущем году в издательстве S. Fischer Verlag выйдет моя книга. Аванс я уже получил. Со второй выплаты попрошу заплатить вам за работу. Выпишите счет.

– Не нужно, – сказал он. – Еще марка, и вы мне ничего не должны. Мне будет приятно помочь русской медсестре. Мы были по разные стороны фронта, но все же коллеги. И я не забыл русских женщин, носивших нам еду. Не могу отблагодарить всех, но пусть хоть одной станет легче. Я стар, герр Девойно, а с возрастом становишься сентиментальным. Вам это трудно понять.

«Отчего же!» – подумал я, но возражать не стал. Отсчитал немцу две марки и на прощание пожал руку. По-моему, он это оценил.

Последующие дни пролетели быстро. Фронтовики провели дискуссию с немецкими писателями – откровенно и жестко. Когда один из немцев вспомнил бомбардировку Дрездена, микрофон взял Григорий Яковлевич.

– Я помню это событие, – сказал, нахмурившись. – О нем сообщило Совинформбюро. В ту пору моя часть воевала в Германии. Знаете, какой была наша реакция? – Он помолчал. – Мы радовались. Потому что за нашими спинами лежали сожженные и разрушенные советские города. Могилы миллионов замученных немцами мирных жителей. Женщин, детей, стариков. Так что – да, радовались.

Зал на мгновение притих, а затем взорвался аплодисментами…

К микроавтобусу, отвозившему нас в аэропорт, я вышел с чемоданом, с примотанными к нему костылями.

– Это еще что? – удивился Юрий Васильевич. – Для кого?

Я сказал.

– Видишь, Гриша, – сказал фронтовик, – какую молодежь мы вырастили? А ты говорил: «Клоуны». Он свои марки не на шмотье для девок потратил, а на костыли для фронтовички. Помнишь, как сестрички нас вытаскивали?

Григорий Яковлевич смутился и ничего не ответил. Я почувствовал себя неловко. К счастью, подошел автобус, и мы стали рассаживаться.

В Шереметьево таможенники покосились на костыли, но досматривать не стали. Панкин им что-то сказал, и они увяли. Но все эти мелкие неприятности забила реакция Дина Аркадьевны.

– Ну, Сережа, ну, молодец! – радовалась она, опробовав покупку. – Такие легкие и удобные! И упор под локти. От старых у меня мозоли под мышками. Не знаю, как благодарить.

– Я вам и протез заказал, – сказал я.

– Как? – поразилась она.

– Нужно только обмерить ногу и заполнить форму. – Я показал листки. – Отправить это в Германию, там сделают. Готовый протез вышлют по почте. Подогнать, если что, можно на месте. Работу оплатит Красный Крест, – соврал я. – И костыли – тоже. Мы с ним договорились.

Про Красный Крест я придумал в пути. Не примет Дина Аркадьевна подарок от немца. Гражданин СССР – человек гордый. В 90-е наши нищие старики – малолетние узники нацистских концлагерей будут выстраиваться в очереди за выплатами из Фонда взаимопонимания и примирения, вытряхнутого из Германии по инициативе белорусских дипломатов. Но к тому времени СССР уже не будет. Гордость умирает, когда есть нечего.

– Ну, Сережа! – покачала она головой. – Ну, орел! Тебе бы дипломатом работать.

– Писателем мне больше нравится, – сказал я и достал красочный проспект. – Ваш протез будет выглядеть так.

– С ним даже туфли можно носить! – удивилась Дина Аркадьевна. – А то мне надоело правые в шкаф складывать. Порознь ведь не продают. Все, Сережа, замеряй!..

В Минск я прилетел на самолете – не было желания тащиться поездом. Ну, и обломался – Лили не оказалось дома. Видимо, побежала по магазинам. А чего я хотел? Ждут меня только завтра, а позвонить я не догадался. Подумав, я решил не заморачиваться. Притащив чемодан в гостиную, я вытащил из него подарки и разложил на диване. Полюбовавшись, сходил в душ и прилег в спальне. Но едва смежил глаза, как щелкнул замок входной двери. Следом послышалось восклицание – мою обувь увидели в прихожей – и по полу прошлепали ножки.

– Сережа! Приехал!

Меня затискали и зацеловали.

– Вообще-то прилетел, – проворчал я. – А жены дома нет. Где, интересно, ходила?

Лиля сделала загадочное лицо.

– Ладно, – сказал я. – Подарки в гостиной.

Ножки унеслись, и через мгновение до меня долетел радостный визг. Я попытался уснуть, но не тут-то было. Буквально через минуту жена вновь объявилась в спальне, уже принаряженная. Причем надела она все – и платье, и водолазку, и шубку, и берет, и сапоги.

– Как? – спросила, крутнувшись передо мной.

– Чудо! – сказал я. – Снежная королева.

В ответ послышалось довольное гмыканье, жена исчезла, чтобы через пять минут явиться в новом наряде. Она перемерила все, включая джемпер тестя. Тот смотрелся на ней как платье на хиппи. Вслух произносить я этого не стал. Здесь «хиппи» – слово ругательное.

– Себе хоть что-нибудь купил? – спросила Лиля, закончив с примерками.

– Джинсовый костюм и ботинки. Они в шкафу. Примерять будешь?

– Потом, – сказала Лиля и прилегла рядом. – У меня для тебя тоже подарок.

– Какой?

– Он здесь. – Лиля погладила живот.

– Правда? – подскочил я.

– Только что от врача. Третий месяц, – улыбнулась она. – Доволен?

– Да! – сказал я.

– Ты будешь его любить?

– Буду! – пообещал я, перетаскивая ее к себе на грудь. – Его, ее или обоих вместе. Сколько бы там ни поместилось. Я вас всех буду любить. Зачем спрашивать?

– Я должна знать, – сказала она и вздохнула: – Жаль, шубку зимой не надену – живот не даст.

– Не было бы большего горя! – сказал я. – Другую куплю. Я люблю тебя, солнышко!

– И я тебя! – сказала она. – Хорошо, что я догадалась тогда пригласить тебя на танец. А вдруг бы постеснялась? Даже представить страшно.

– Не нужно представлять! – возразил я. – Это должно было случиться. Кстати, я договорился с немцами о новом романе. Сдать рукопись следует в феврале. Поможешь?

– Конечно! – Она потерлась носом о мою щеку. – Мог бы и не спрашивать.

– Но я должен знать, – вернул я ей ее же слова.

– Противный! – Она легонько ударила меня кулачком в грудь и тут же поцеловала ушибленное место. – Ох, Сережа! Я такая счастливая.

«Я – тоже!» – хотел сказать я, но промолчал. Потому что вспомнил про 1986 год. Про детей, попавших под радиоактивные осадки. Своих-то я сумею уберечь, но как быть с остальными?

«Сделаю! – пообещал я себе. – На уши встану, но извернусь. Даже если придется сбежать на Запад. СССР мне не спасти, да и хрен с ним! Детей жалко. Эти гребаные коммунисты погонят их на первомайскую демонстрацию – прямо под радиоактивный дождик. Собрать бы этих начальников, дать им в руки лопаты – и на разрушенный блок. Пусть бы радиоактивный графит в жерло сбрасывали. А то солдатиками заслонились…»

Сделав усилие, я прогнал эти мысли. Рано. Придет время, тогда и вспомним.