Глава 4
Методы лечения и фиолетовый глаз дракона

У нас было 2 психиатра, 5 психологов, 1 психотерапевт, 4 физиотерапевта и целое множество медсестер всех сортов и расцветок, а также терапевт, невролог, окулист, гинеколог, массажист и рой санитарок; гора антидепрессантов, нейролептиков и всего такого, всех цветов, а ещё вагон корректоров, декалитр чая, ящик раскрасок, пол-литра компота, арт-терапия и две прогулки в неделю. Не то чтобы это всё было так необходимо в депрессии, но раз начал из неё выходить, то иди в своём увлечении до конца. Единственное, что меня беспокоило – это всеобщее уныние. В мире нет никого более беспомощного, безответственного и безнравственного, чем человек в глубокой депрессии. Но я знала, что довольно скоро мы сможем вылечиться.

Шутки шутками, но в больнице, где я лежала, к болезни и правда подходили комплексно. При поступлении я сдала кровь и мочу, мне сделали кардиограмму. И через 2 недели всё повторили для отслеживания изменений в ходе лечения. Медсёстры часто проверяли пациентам давление, а врача интересовало не только твоё психическое состояние, но и твой стул. Стул, кстати, одна из наиболее насущных проблем при лечении в психиатрических больницах. Диарея и запоры – вечные спутники психотропных препаратов. Доходило до какого-то безумия: бывало, что толпа девочек мучилась непроходимостью кишечника неделями, а рассказать об этой деликатной проблеме своему лечащему врачу бедные страдалицы стеснялись. Очень важно понимать следующее: последнее, о чём стоит думать в больницах, причём в любых, – это стеснение. Запор, тошнота, задержка мочи, сыпь – обо всём этом стоит говорить с врачом.

Несмотря на всё разнообразие процедур, самым важным аспектом в лечении психических расстройств оставался подбор медикаментов.

Если во всём искать свои плюсы, то они, безусловно, найдутся. Первая палата лежит взаперти, зато минует очереди за лекарствами. Трижды в день у лекарственного кабинета выстраивается длинная вереница пижамных людей. Подперев правым плечом стену, они медленно двигаются, будто намагниченные.

– Поправляйтесь, поправляйтесь! – кричит медсестра после завтрака и высыпает горстку таблеток в протянутые ладошки.

Кто-то долго глотает пилюли по одной, делая маленькие глоточки, а кто-то, как я, резким движением закидывает в себя сразу все и опрокидывает стакан залпом. Вода водопроводная – жёсткая и отдаёт хлоркой. Её наливают в десятки маленьких пластиковых стаканчиков. Медсестра стоит за двухэтажным железным столиком, будто за прилавком. На верхнем этаже рядами стоят стаканы, на нижнем – таз с водой. Опустошив стакан, ты должен бросить его в таз. В этом же тазу стаканы полоскались, а затем вновь наполнялись. За спиной медсестры белоснежный кабинет и дерматиновая кушетка, на которую приглашаются пациенты на уколы.

Передо мной стоит девушка с короткой стрижкой. Волосы осветлённые, с отросшими тёмными корнями. Что-то меня в них напрягает, вызывает отталкивающее ощущение. Её волосы хотят уколоть меня. До её головы сантиметров тридцать, я чётко вижу разделение на пряди. Разглядывая очередную прядь, я понимаю, что у девушки укладка – вот что меня оттолкнуло. За время пребывания в дурке я впервые вижу пациента, который бы с утра пораньше решил уложить волосы. У меня не выходит это из головы, и я еле сдерживаю себя, чтобы не дотронуться до колючих прядок. Девушка не подозревает о моих мучениях и продвигается к лекарствам.

– Простите, – неуверенно начинает уложенная, – у меня после уколов слюна очень сильно течёт, когда я сплю.

– Ничего-ничего, – флегматично-успокаивающе отвечает медсестра, отодвигает столик и пропускает девушку на кушетку, – укольчики у нас хорошие, ты не волнуйся. В следующий раз ты положи под щёчку полотенце. Так и должно быть, тебя просто очень расслабляет лекарство, тебе становится лучше, вот слюнки и текут. Это норма.

Это норма.

Это не норма. Гиперсаливация, или повышенное слюноотделение, – это побочный эффект от лекарств. И в этой ситуации неправильно поступили обе: медсестра и пациентка. Медсестре следовало бы посоветовать девушке обратиться с проблемой к врачу, а пациентке, в свою очередь, нужно было сразу подойти к своему психиатру. Медсёстры делают укол, от которого текут слюни, но назначают эти уколы врачи. Только они и должны решать, как следует реагировать на подобные жалобы.

Спустя три недели пребывания в острой палате меня перевели в обычную, а ещё через неделю разрешили ходить на лечебную физкультуру – ЛФК.

Каждый будний день после завтрака я и ещё несколько желающих отправляются на ЛФК. Санитарка отпирает дверь, ведущую на лестницу, и доверяет нам самим дойти до зала. Зал ЛФК меньше, чем привычный школьный физкультурный зал, и находится в подвальном помещении с окнами под потолком. Две стены зеркальные, и жутко непривычно впервые за долгое время видеть себя в полный рост. Многие девушки отмечают, что на лекарствах они сильно прибавили в весе, да и я сама замечаю «ушки» на боках и появляющееся пузико.

Напротив зеркал выстроились велотренажёры и беговые дорожки, рядом примостилась шведская стенка, в углу лежат гантели. По всему залу расставлен самый разнообразный спортинвентарь для отработки упражнений на все группы мышц. К стене сдвинут стол для настольного тенниса, а пространство посередине освобождено для занятий на ковриках.

Мы снимаем тапочки и проходим в зал в носках. Нас приветствует приятная пожилая женщина в спортивном костюме и белом халате. Она в отличной физической форме и через пару занятий уже знает нас по именам. В зале мы впервые столкнулись с пациентами из других отделений. Нам кажется, что на нас косятся, зная, что мы из острого отделения. Почти все мы со шрамами на запястьях.

По направлению от физиотерапевта после занятий я отправляюсь на электрофорез для моей больной ноги. Три года назад у меня сдали нервы после сдачи диплома, и я всадила себе в ногу нож по рукоятку, провернув его по часовой стрелке. Я перебила малоберцовый нерв, задела мышцу, перенесла две операции, но болезненные ощущения так и не ушли.

После сеанса электрофореза я села в коридоре на лавочку, заняв очередь на циркулярный душ (душ из многочисленных тонких струй термальной воды, под давлением направляемой на тело). Я потом буду ещё много раз так сидеть тут, пропуская вперёд других, чтобы подольше поговорить с Варей.

У Вари длиннющие тёмно-рыжие волосы, шикарный маникюр и рекуррентная депрессия, как и у меня. Варя уже неоднократно проходила лечение в психиатрической лечебнице. На этот раз её определили в первое отделение (я в третьем). Говорят, там условия больше похожи на санаторий, чем на больницу. Ей уже третий раз меняют курс лечения, и недавно она начала идти на поправку. Наши отделения находятся в разных корпусах, и, не считая ЛФК, единственный шанс встретиться для нас – это столкнуться в очереди на процедуры.

– Я болею с 15 лет, то есть вот уже седьмой год, – уточняет Варя, доставая полотенце из пакета, – до 16 лет я думала, что схожу с ума. Перед сном были дичайшие наплывы мыслей, будто через мою голову транслируется весь мир, как будто меня подключили к телевизору. Я тогда обратилась к детскому психиатру с бессонницей. Он выписал мне сильнейшее снотворное и с чувством выполненного долга отправился в отпуск. От таблеток стало ещё хуже, были галлюцинации. Когда врач вернулся из отпуска, я уже была никакая: не ела, не вставала с кровати, весила 48 кг при росте 171 см. Он пичкал меня два года прибивающими антидепрессантами и снотворным, вообразив себе, что у меня биполярное расстройство. Все эти два года я была овощем.

Ещё девочкой мой сердобольный психиатр засунул меня в детскую дурку, где в приёмном отделении меня обкололи лекарствами и говорили моим родителям, что я сплю и отказываюсь встречаться с ними. Но однажды я увидела их в коридоре и, словно безумная, побежала навстречу и кинулась в объятия. Слёзы лились по моим щекам. Меня быстро забрали в палату и снова закрыли на замок. Но я успела позвонить лучшей подруге Зине. И она, не побоявшись расстояния, что ей придётся проделать, в 16 лет приехала ко мне и встала у окна, потому что ко мне было нельзя. Никому и никогда. Она стояла и в немом изумлении смотрела, как я плачу, сползая по стеклу. Я не слышала, что она мне говорила, но мои губы в отчаянии шептали, что я люблю её. А потом сзади подошёл врач и увёл меня в палату, назначив седативный укол. Я опустилась на кровать, не в силах больше стоять, и отвернулась к стенке, на которой давно застывшей кровью было написано «Беги отсюда, это ад». И я сбежала, написав расписку после выходных и консилиума. В тот же день мы встретились с Зиной, и я поняла, что навсегда привязалась к ней.

Мой психиатр был в гневе. Ещё бы, ведь после моего «побега» ему ничего не оставалось, кроме как полностью взять лечение в свои руки. Он был гнойником на теле еле функционирующего организма российской психиатрии, подгонявшим всех подростков и больных людей под один стандарт, навязанный им советским непереизданным учебником. Он ждал лишь конца дня, отмеряя каждому пациенту по 15 минут, чтобы уложиться в график.

Однажды я сидела и ждала своей очереди, а за дверью он вёл беседу с мальчиком лет четырех. Малыш неустанно спрашивал его:

– Доктор, а вы бы полетели в космос? Вот прям в самый настоящий космос! Высоко-высоко! В космосе здорово, новые планеты, я в мультиках видел. Вот вы бы полетели в космос? А? Я бы полетел. А вы бы полетели?

– Нет, – ответил психиатр тоном, после которого воцарилась тишина. Своим категоричным ответом он отобрал у ребёнка голос.

А я думаю, зря он отказался. Хотя, кто знает, может, он и сам улетал в свой розовый инопланетный мир каждый вечер, сидя на диване у телевизора с банкой пива.

Как наступает депрессия? Сначала постепенно, а затем внезапно. Болезнь в деталях. Маленькими шагами она порабощает твою жизнь, и долгие годы ты можешь находиться в её заточении. Так случилось и со мной. Почти три года моей жизни я была убита, потому что мой первый психиатр решил, что лучший способ излечить меня – обездвижить, парализовать.

Я испытала мертвящее влияние тяжёлых лекарств на свою психику и умственную деятельность. С чувством детской слабости я уклонялась от любой деятельности. Под таблетками я казалась снаружи чрезмерно спокойной, но внутри осознание себя как личности не ушло. Я знала, что что-то происходит не так, что не должна девушка семнадцати лет лежать овощем, но я не могла противиться авторитету кандидата наук. Когда после очередной недели «паралича» я приползала на сеанс, он спрашивал с издёвкой: ты работаешь? Учишься? Занимаешься спортом? Общаешься с людьми? Живёшь активной жизнью?

Сначала я плакала, потому что мне было горько и больно. Но больно было лишь первые пятнадцать раз. Позже я привыкла, что он, пичкая меня препаратами для «огорода», называл слабой. Я смирилась и начала лгать.

Изучение наук, что раньше было для меня лёгкой задачей, в тот момент стало непосильным. Это духовное оцепенение длилось целых три года, во время которых я была в путах заболевания и медикаментов. Если бы я не испытывала определённых мук и душевных страданий, я бы легко поверила, что я сплю всё это время. Я мало что помню из того времени. Все мои воспоминания свелись к моменту, как я лежу одна в пустой гостиной на диване с выключенным светом и смотрю в одну точку на потолке. Из кухни я слышала шёпот: а Варя в порядке? И мама отвечала: не обращайте внимания, она просто немного устала, она отдыхает.

Но меня там не было. Была лишь оболочка.

Позитивные переживания не вызывают таких мук, как переживания депрессивные. Под конец ты не просто устаёшь, ты медленно умираешь.

Не будучи в состоянии даже подняться с постели, я лежала неподвижно, размышляя о том, чем могла бы заниматься, испытывая такое же чувство, как человек, который, будучи прикован к постели смертельной болезнью, не в силах шевельнуться, терпит надругательства над своим телом. Я часто думала о том, что с удовольствием лишила бы себя жизни, если бы могла встать и пойти.

Но вскоре всё изменилось, когда мне исполнилось восемнадцать. Я пришла к заключению, что не согласна быть скованной болезнью, что я устала быть жертвой чьего-то врачебного непрофессионализма. Я сменила врача. После моего первого психиатра я была морально изувечена, и это было похуже, чем физическое насилие, которое надо мной совершили. Я начала увечить себя сама. Не сильно, но это было заметно близким.

В 18 лет я пошла к другому психиатру (уже взрослому), и та назначила нормальную терапию. То время я романтично окрестила рассветом своей жизни. И мне помогало, пока я не попала в автокатастрофу. Всё началось по новой: апатия, подавленность, истерики, суицидальные мысли. Это состояние то затихало, то снова разгоралось.

Прошлый врач ещё полгода звонил и писал мне на почту, спрашивая, не хочу ли я платно заняться экспериментальным лечением. Я молчала. Мне было нечего ответить человеку, который решил, что трёх лет комы для меня было недостаточно. Однажды он сказал: «Депрессия, биполярное… Ха, напридумывали же себе. Вот отправить тебя на север, в полярную ночь, сразу бы здоровенькая вернулась. Когда плохо живёшь, все болезни проходят».

Мой новый врач, Анастасия Александровна, лишь в изумлении глядела на меня, когда я рассказывала ей историю своего недуга и его лечения.

Я сразу полюбила её. Ей было легко доверять, потому что она подарила мне право выбора, которого эти годы я была лишена. Она не боялась идти на риск. Она давала мне препараты, которые заглушали мои симптомы, а не приковывали меня к кровати. Её задачей было вылечить меня, а не убить. Сейчас я понимаю весь масштаб душераздирающей трагедии, когда ты наблюдаешь за тем, как жизнь юной девушки распадается на части. У меня не было социальной жизни, друзей, работы, учёбы, хобби, какой-либо занятости. Я лишь любила человека, которого нашла для себя в Интернете и за которого цеплялась, словно наркоманка. Однажды я спросила своего врача:

– Анастасия Александровна, скажите мне правду. Я социопат?

– Ты не социопат, ты одинока.

И что-то внутри меня перевернулось. Наконец-то на меня перестали вешать ярлыки, наконец-то во мне увидели личность. И я начала жить. Не скажу, что это было легко. Иногда мне казалось, что даже в аду бывает не так больно.

Но мы вышли в ремиссию на полгода. Это были чудесные метаморфозы, произошедшие где-то внутри. Было чувство, будто я сама заколотила крышку своего гроба, в котором похоронила себя и свою жизнь, а потом вдруг кто-то пришёл и отодвинул могильную плиту.

Я даже не могу объяснить, насколько это прекрасно… Ты вдруг начинаешь понимать, почему люди счастливы и почему наслаждаются теми или иными вещами. Простыми вещами.

Но, как известно, счастье – это не навсегда. В море шрамов на твоей душе оно не оставляет следов.

Я начала вести социальную жизнь и адаптироваться к среде, в которой мне предстояло существовать. Тогда я ещё не знала, что открыв одну дверь, ты не сможешь контролировать то, что в неё войдёт.

Я чувствовала, словно я могу бежать от болезни вечно, но так никогда и не спастись. У меня сформировался определённый образ мышления и тип личности, напрямую связанный с недугом. Я стыдилась того, во что превратилась, но не могла винить людей, которые толкнули меня в эту бездну. Когда нам некого винить, мы всегда обвиняем себя. Я чувствовала себя изгоем, и я нашла любовь там, где её не должно было быть.

Я не знаю, сколько мрака я вынесла, прежде чем он поселился во мне навсегда. И это не жалость к себе. Я продвигалась всё дальше и упорнее, становилась всё отчаяннее.

Его звали Дима, и он стал первым человеком, который смог дотронуться до моей души, не повреждая её. Или, по крайней мере, мне так казалось.

Любовь – всегда одержимость. Можно сказать, у меня склонность к одержимостям подобного рода. Это из-за долгого одиночества, что я переживала многие годы: стоило мне полюбить и открыться человеку, как я растворялась в нём без остатка. Я была согласна на жертвы, согласна терпеть боль, шантажировать – делать всё, чтобы этот человек остался рядом.

Дима была идеальным. Казалось, я была слепа, пока не посмотрела на мир его глазами. У него была склонность к самой жестокой, нездешней любви из всех существовавших её форм. И я попала под её влияние, словно под гипноз. Но я не была жертвой с самого начала, мы были влюблены. Одна из пугающих особенностей моего расстройства: я чувствую всё острее и ярче, чем здоровый человек. Нашу любовь я нежно и трепетно охраняла, чувствуя, как усиливается восторг, словно полыхающее пламя, но когда Дима уходил, пропадало и всё сияние.

Мы часто обсуждали искусство, Курта Кобейна, Джеффа Бакли, Джима Моррисона. Мы говорили об этих людях так, словно были знакомы с ними лично. Я думала, что мне очень повезло встретить человека, который чувствует то же, что и я. Но он всё чаще уходил, пропадал, и каждый раз я думала, что это навсегда. Утратив его, я и сама терялась. Чуть позже он признался, что ему нравится причинять мне боль. Пока я чувствовала дискомфорт, он контролировал наши отношения.

Но это было лишь начало.

Он был повёрнут на сериале «Ганнибал». В один миг ему вдруг начало казаться, что он Ганнибал, а я его приёмная дочь Эбигейл. Весь мир для него стал бесконечным инцестом. Он проводил пальцем по моей шее и говорил: «Сейчас я думаю о тебе. Чувствуешь? Я думаю, что из твоего горла начала бы хлестать кровь, словно из перевёрнутой бутылки вина. Ты для меня особенная жертва. Я хочу почувствовать твою кровь на своих руках».

Я не могла уйти, но уже понимала, что спустя два года отношений с ним я больше не люблю его. Что-то держало меня рядом, я просила смилостивиться, но он говорил, что нам предстоит ещё много страданий. Он любил театральные эффекты. Я уходила от него год, зачем-то терпя насилие. Это было похоже на нить, что становится всё тоньше и тоньше и в итоге обрывается. Мы оборвались. Нашей любви уже не существовало. Нас было уже не спасти.

Я ещё долго выбиралась из роли жертвы. Быть жертвой – тоже привычка. Порой это очень удобно, если мы говорим о защите. Но жить с этим комплексом в голове невыносимо.

Да, я никогда не забуду Диму, так как он был частью моей жизни. Но прошло уже много лет. Я не часто думаю или вспоминаю об этом.

Какое-то время я жила спокойно. Но зимой 2016-го, в декабре, моё состояние снова достигло пика ужасности. Я перестала спать, есть, не могла общаться с людьми, начались панические атаки в метро, было стабильное подавленное состояние, тревога, страхи.

Утром 6 февраля 2017 года я проснулась от преследовавшего меня годами кошмара и почувствовала внутри груди огромную дыру в том месте, где должна была быть моя душа. Через улыбку штор я видела, как всходило солнце, но мне становилось лишь холоднее. Я лежала и боялась пошевелиться. Так начинается депрессия: однажды ты просыпаешься и понимаешь, что боишься жить дальше.

Я уже третий день пила на ночь сильные седативные таблетки, от чего мои руки судорожно тряслись. Дрожащими пальцами я набрала номер своего психиатра. Её голос был музыкой, под ноты которой подстраивался тембр моей души. Но на этот раз всё было по-другому. Я уже давно жила словно в аду, и именно тогда нами совместно было принято решение положить меня в больницу.

Я морально готовила себя месяц. И вот я здесь. Поначалу было невыносимо, состояние только ухудшалось. Мне начали давать одно сильное лекарство, от которого меня постоянно рвало. К пятому дню я начала выкидывать таблетки, благо медсестру было нетрудно обмануть. Сейчас мне немного лучше, но состояние постоянно меняется, как на американских горках. В целом, плохо и в больнице, и вне больницы. Сейчас я чувствую безысходность, потому что на воле я не знаю, как мне жить дальше. Я как овощ. Мне ставят рекуррентную депрессию, тревожное расстройство личности и обсессивно-компульсивное расстройство.

Я знаю, что с моими взглядами, моим разумом мне придётся прожить одной всю жизнь. И всё начало обрушиваться, словно водопад, на меня сейчас. И я растерянна. Я прислушиваюсь к себе и слышу лишь крики паники. Я слаба, беззащитна и уязвима. И с этим ничтожным набором надо как-то жить. Это то, что приходит ко мне в темноте. Эти мысли высасывают из меня жизнь.

Очень тяжело от того, что я не могу больше отдавать любовь человеку, которого я выбрала. Я сразу спрашиваю себя – зачем я вообще тогда? Может, мне вообще стоит умереть? Не быть?

Я стараюсь выводить себя из этих мыслей. Просто брать и выводить. Как детей выводят из комнаты, когда в фильме эротическая сцена. Так научила меня моя лучшая подруга года два назад. Я делаю это, потому что завтра будет завтра. И каким оно будет, я не знаю.

Из-за своего тревожного расстройства я не могу нормально общаться с людьми. Мне всё время кажется, что они обсуждают именно меня, смеются надо мной. Мне нужно знать, что человек любит меня. Мне нужно, чтобы он мне часто это говорил. Иначе всё начинает рушиться по моей вине. Например, сейчас я разговариваю с тобой и мне закрадывается в голову мысль, что ты ко мне негативно относишься. Я не знаю, как от этого избавиться.

Что касается моего обсессивно-компульсивного расстройства, ОКР, то я от него не страдаю. ОКР – это зона комфорта для меня. Я организую свою жизнь. Я считаю свою жизнь, и число моей жизни – три. Мой счёт связан с религией. У меня было серьёзное теологическое воспитание, и меня учили молиться. В детстве, когда я тревожилась за родных, у меня был ритуал. Я должна была помолиться три раза. Святая троица, все дела. Чем старше я становилась, тем больше росло напряжение. Когда я решила порвать с религией, я не подумала, что меня это без последствий не отпустит. Мне было одиноко в детстве, так как часто моих родителей не было дома – мама лежала в больницах. Я раскладывала предметы так, чтобы их было три или девять (девятка делится на три и в итоге получается все равно три), я держала три зубных щётки, мыла голову по три раза, пытаясь уложить одну помывку в три минуты, я делила порцию на тарелке так, чтобы всегда было три. Я никогда не получала лечения по ОКР. Сейчас многое стёрлось из-за депрессии. Это не мешает мне жить. Я часто ловлю себя на том, что раскладываю всё в голове по трём палочкам, рисую треугольники и прочие фигуры, связанные с числом три. Я считаю пальцами по три, когда куда-то иду. Я считаю шаги и ступеньки на лестнице. Я к этому привыкла. Это моя зона комфорта, я чувствую себя защищённой. Мне бы хотелось перестать считать, но это прочно вошло в мою жизнь. Со мной лежит девочка, у которой тоже ОКР, но она от этого страдает. Её преследует ощущение грязи. Мой психиатр не видит в моём случае ничего ужасного, пока счёт не мешает моей жизни. Чаще всего этого никто не замечает.

Я уже выписалась, когда Варе, наконец, стало лучше. Терапия помогла. Немаловажную роль в её выздоровлении сыграла новая соседка по палате. Варя нашла своего человека, который понимает её лучше других и поддерживает. Они обе прошли курс лечения в больнице и теперь дружат на свободе, не давая друг другу впасть в уныние.

Различают три метода лечения:

1) Биологическая терапия. Её основой служит психофармакологическая терапия, то есть – таблетки. Сюда же относится и ЭСТ.

2) Психотерапия – словесное воздействие на психику.

3) Социально-трудовая реабилитация.

Непосредственно моим лечением занимается Александра Сергеевна. Именно её терпеливые объяснения вы можете наблюдать в этой книге. Моему врачу 26 лет, она совмещает должность младшего научного сотрудника (занимается научной работой и написанием кандидатской диссертации) и лечащего врача. Ординатуру она прошла в той же клинике и том же отделении, где работает вот уже 3 года.

Александра Сергеевна небольшого роста, она обычно носит тёмные джинсы, чёрные ботинки на платформе и неизменный белый халат. У неё чёрные прямые волосы до плеч и чёлка. В хряще левого уха – серёжка «индастриал». При первой же беседе Александра Сергеевна обворожила меня своей улыбкой, я сразу прониклась симпатией, и вскоре между нами образовались доверительные отношения.

– Здравствуй, Ксень, – обратилась она ко мне при первой встрече, – меня зовут Александра Сергеевна, и я твой лечащий доктор. Ничего, что на ты? Мы будем совместно заниматься твоим лечением, и я буду стараться находить ответы на все интересующие тебя вопросы.

Александра Сергеевна рассказала про режим отделения и ближайший план действий. В конце нашей беседы она спросила у меня:

– Запомнила, как меня зовут?

– Нет, – смущённо призналась я.

– Александра Сергеевна.

«Как Пушкина», – подумала я и больше уже не забывала. Мне показалось это таким правильным, что она на прощание повторила своё имя. Ведь имена не та штука, которая запоминается с первого раза. Александра Сергеевна спасла нас от дальнейших безликих обращений из серии «извините, пожалуйста».

Помимо Александры Сергеевны при поступлении и на дежурных обходах я общалась с Игорем Валентиновичем. Игорь Валентинович – высокий мужчина с проседью, ему за 40, и он носит очки в прямоугольной оправе. Он – главный научный сотрудник отдела по изучению эндогенных приступообразных психозов. Научное подразделение отдела по изучению эндогенных психических расстройств и аффективных состояний. Таким образом, он является руководителем как научной, так и лечебной деятельности, участвует в процессе лечения всех пациентов отделения. Помимо него есть ещё и заведующая отделением, которая является руководителем именно врачебной деятельности и также руководит лечением больных.

Чаще всего в больнице я разговаривала со своим лечащим врачом. На втором же месте стояло множество психологов с бесконечными тестами, которые они упорно называли методиками. Все результаты психологических исследований, тестов просматривались врачом, но особое значение придавалось лишь диагностически важным.

На второй месяц пребывания в больнице я попросила, чтобы мне выделили психотерапевта, и занималась ещё и с ней.

При поступлении в психушку я была уверена, что со мной будут проводиться регулярные сеансы психотерапии, включая групповые занятия. Однако, к огромному моему сожалению, в этой клинике ничего подобного не происходило до тех пор, пока пациент не проявлял собственную инициативу. По крайней мере, так было со мной.

Первые лекарства, не считая того укола, мне выписали уже во второй день. Ночью я не могла заснуть, мышцы, независимо от моего желания, поочерёдно напрягались, они зудели, и хотелось двигаться. Ворочалась, наматывая на себя сбивчатый в пододеяльнике плед. Не выдержав, я легла на левый бок и открыла глаза. Одеяло соседки Наташи пристально смотрело на меня, медленно мигая один глазом. Фиолетовая блестящая радужка то появлялась, то вновь скрывалась за чешуйчатым веком. Передо мной был глаз дракона, и он внимательно изучал меня. Я закрыла глаза, погрузилась во тьму, досчитала до десяти и снова открыла их. Фиолетовый глаз выглядел удивлённым, его веко разрасталось, одеяло покрывалось тёмно-зелёными чешуйками. Наташа под ним медленно приподнималась и опускалась, размеренно дышала. Вместе с ней дышал и дракон. Я села на кровати и опустила взгляд на пол. Пол тёк, будто расплавленный воск, стремясь утечь в коридор. Стены плавились, становились мягкими и были готовы вот-вот обвалиться, завалив своим восковым нутром моих мирно спящих соседок. Ватные ноги нашли под кроватью тапочки, я аккуратно встала на скользящий пол и неровным шагом вышла из палаты.

Свет в коридоре был приглушён, рваными бликами он расползался по коричневому линолеуму. Я вязла в расплавленном воске, подошвы прилипали, и каждый шаг давался с трудом. Я хотела облокотиться на липкую стену, но испугалась, что провалюсь в неё и застыну там, как муха в янтаре.

Навстречу мне вышла Ирина Маратовна. Оказалось, что мой язык присох к нёбу, я силилась рассказать ей про дракона и про то, что скоро восковая больница падёт. Медсестра не поняла ни единого слова, усадила меня на продавленный диван и взяла за руку.

– Пол течёт, – наконец смогла сказать я.

– Куда течёт? – заглянула мне в глаза Ирина Маратовна.

– Я не знаю… На Наташе дракон…

Наверное, это он своим огненным дыханием плавил пространство. Тёплые руки Ирины Маратовны гладили мои плечи, она что-то говорила, и я начинала понимать нереальность происходящего.

По телефону вызвали дежурного врача. Пока мы ждали её, Ирина Маратовна не отходила от меня и успокаивающе приобнимала, не давая мне провалиться в диван. Пришёл доктор, дал мне таблетку, уложил в кровать, и я спокойно проспала до утра.

На следующий день мне поменяли лекарства, записав в карту, от каких таблеток у меня начинаются галлюцинации. Подбор лекарств – долгое и кропотливое занятие.

Существует статистика, что если сотне людей, страдающих от депрессии, на протяжении нескольких месяцев давать препараты против этого состояния, то лишь 30 из них избавятся от болезни. Еще у двадцати наступят значительные улучшения, но следы депрессии останутся. К сожалению, остальные (то есть половина) почувствуют лишь небольшой сдвиг или останутся в прежнем состоянии. Но если эти пятьдесят человек попробуют другие препараты, то еще пятнадцать из них будут наблюдать снижение депрессивной симптоматики. А если объединить медикаментозное лечение с психотерапией, шансы больных на улучшение состояния удвоятся.

Результаты лечения зависят от уникальности нейронной сети больного. Кому-то может подойти один препарат, а состояние другого пациента с похожей симптоматикой не изменится. Никто заранее не знает, как работает конкретный мозг, пока специалист не попытается выяснить это.

У психиатрического лечения существует один большой недостаток: до появления эффекта могут пройти недели. Причём из-за побочных действий препаратов эти недели могут быть очень неприятными. Когда признаки исцеления не видны немедленно, люди часто прерывают назначенные лечебные курсы.

Чтобы полностью вывести себя из депрессии, некоторым пациентам требуются месяцы. В одном из крупнейших исследований эффективности методик борьбы с депрессией было установлено, что для половины выздоровевших на лечение ушло более шести недель. Для остальных этот период был ещё более продолжительным. При борьбе с ментальными заболеваниями необходимо терпение. Если эффект не проявляется с самого начала, он станет очевидным позднее.

И тут речь идёт лишь о депрессии, с различными расстройствами личности и другими диагнозами дела могут обстоять ещё сложнее.

В день мне суммарно дают около 20 пилюль: антидепрессанты, нейролептики, корректоры, терапия для сердца, витамины. От огромного количества таблеток я умудряюсь ловить наркотический приход. Это, конечно, прикольно, но слегка неуместно.

Мне говорят все названия препаратов, и я подробно читаю информацию о них. После университета я работала выпускающим редактором в медицинском издательстве, где получила много полезных знаний, что позволяет мне пускай не полностью, но в целом понимать суть медицинских текстов. Из прочитанного я узнала, что мне дают не только антидепрессанты, но ещё антипсихотические средства, предназначенные для лечения шизофрении. Это меня насторожило, я начала искать симптомы шизофрении у себя и, уверена, нашла бы, не решись я спросить у врача, почему мне дают именно эти лекарства.

Через пару недель лечения я начала замечать, что становлюсь всё более спокойной, прибавляется осмысленность, я меньше путаюсь в своих слезах и соплях. А вот со стороны физиологии всё ухудшилось.

Через месяц у меня, по ощущениям, разрослась дыра в желудке, размером с кулак, почки будто поочерёдно вырубаются; постоянная задержка мочи, печень припоминает все наши вечеринки с алкоголем, а ещё досаждает запор.

В больнице всех мучает плохое самочувствие. Однажды ко мне подошла девушка лет 22 и спросила:

– Скажи, от меня не пахнет?

– Эээ, нет вроде, – для уверенности я даже принюхалась.

– Ну ты можешь понюхать?

– Понюхать тебя?

– Да, у меня странные выделения ОТТУДА.

– Ты предлагаешь мне понюхать тебя ТАМ?

– Да, я не могу понять, кажется мне это или нет.

– Я бы не хотела… – Я лихорадочно начала искать пути отступления. – Может быть, тебе лучше обратиться с этим вопросом к своему врачу?

– Думаешь?

– Если тебя правда тревожат выделения и запах, то конечно. Это вполне может быть побочным действием лекарств.

Когда эта девушка только попросила меня понюхать её между ног, мне тут же захотелось крикнуть: «Ты что, с ума сошла?», но видя, как она обеспокоена и насколько сильно она успела себя накрутить, я решила подойти к делу более серьёзно и убедила её рассказать обо всём врачу. Я сама прошла через стеснительные симптомы и знала, насколько сложно бывает иногда признаться доктору в своей проблеме.

В другой раз я стала свидетелем, как та же самая девушка уговорила свою соседку поискать у неё вшей.

В психушке я впервые так серьёзно задумалась о своём физическом здоровье. Перестала курить перед завтраком, ем всю кашу, не ведусь на предложения выпить или ещё что-нибудь сделать. Хожу на ЛФК 4–5 раз в неделю и стараюсь всячески о себе заботиться.

Иначе как-то глупо выйдет: я смогу обрести душевное спокойствие, но поселю его в разваливающемся теле. Я стараюсь лечиться и не убивать себя.

Но не так страшен пятидневный запор или даже последующая неделя поноса. Самое ужасное – это когда покидают силы выносить всё это дальше. Казалось, тебе удалось ухватить за хвост спокойствие и, наконец, свободно вздохнуть без душевных мук, как всё накрывается медным тазом. Иногда в больнице на меня на несколько дней нападало прозрение. Я думала, что обрела по меньшей мере дзен. А на деле – лишь самообман. Маленький, почти невидимый повод ломал меня. И рыдания неслись с новой силой, и мысли о суициде вновь становились самыми яркими и казались единственным спасением.

В дурке невозможно побыть в одиночестве, поэтому есть негласное правило: если человек дрожит под одеялом – оставь его в покое. Иногда эти истерики нужны. Самое страшное – это когда думаешь, что никогда не сможешь больше испытывать счастье, что эта душевная боль останется с тобой навсегда. Тогда невозможно остановить крик и поток слёз. В любую минуту каждого дня в третьем отделении психиатрической больницы кто-то плакал.

Удивительно, но большинство пациентов воспринимают своё пребывание в психушке не иначе, как мотание срока на нарах. Помните, как было в «Пролетая над гнездом кукушки», когда главный герой узнал, что все тут лежат добровольно? У меня обратная реакция. Я не понимаю, почему все ждут именно выписки, а не излечения. Мало кто идёт на контакт с врачом, некоторые прячут таблетки под язык.

Мне кажется, единственное, что и правда смахивает на тюрьму, – это отношение к сигаретам. Если у тебя есть сигареты – у тебя есть «друзья». Денег с собой ни у кого нет, в ходу иная валюта. Сколько стоит телефонный разговор? Сколько ты готов пожертвовать сигарет на печеньки? А сколько готов дать медсестре, чтобы она закрывала глаза на твоё шастанье по коридорам после отбоя? Курса сигаретной валюты нет, он определяется по ходу и по марке табака.

Анорексички смывали еду в туалет, булимички врали, что не блевали, суицидники проносили ножи, депрессивные тайно пили алкоголь. Многим хватило сил лечь в больницу, но не всем удалось принять лечение. Встречались даже те, кто самостоятельно лёг в клинику, но стыдился своего решения. В основном это были женщины за 30, которые не хотели признавать, что что-то в их жизни пошло не так. Но они всё же нашли в себе силы и попросили помощи. В нашей стране из-за страхов, стереотипов и ложной информации от нехватки профессиональной своевременной помощи страдают тысячи несчастных людей.

Идёте ли вы к врачу, когда сломали ногу? Вы, конечно, не бежите на приём, а вперевалочку волочитесь, но полностью осознаёте необходимость посещения специалиста и пытаетесь как можно быстрее спрятать конечность в гипс. Менее резво вы идёте к гинекологу/урологу, потому что стеснительно, неприятно и неловко. Поход к стоматологу некоторые откладывают до самого последнего момента, когда терпеть боль уже не получается или когда ваше лицо начинает напоминать полигон для пчёл.

Но больше всего вы откладываете визит к психиатру. Тут и страшно, и стыдно, и вообще, ваша подруга называет вас тряпкой и рекомендует собраться, а родители уверены, что в Советском Союзе такой ерундой никто не занимался, все работали и времени на душевные муки просто не оставалось. Антидепрессанты – зло, они вредные, на них подсаживаешься, лучше сходи к священнику и всё пройдёт, ведь депрессии не существует. И вообще, встань уже с кровати и возьми себя в руки, что ты себя накручиваешь.

Но депрессия – такой же диагноз, как геморрой или лихорадка Западного Нила. Вам не должно быть стыдно, что ваш сосед вкалывает как проклятый, еле сводит концы с концами и делает всё, чтобы выжить, а вы тут такой несчастный третий день не можете отвести себя в душ.

Психиатрия не стоит на месте, и вас никто не станет без вашего согласия бить током или вскрывать черепушку. Если вы осознали свою проблему, то советуйтесь со специалистом, не доводите всё до крайностей, как сделала это я. И поддерживайте своих близких, которые всё-таки решили пройти курс лечения.

Лечение – очень длинный, сложный и кропотливый путь. Самостоятельно пройти его практически невозможно. Семья, друзья и врачи – все они выполняют свою серьёзную роль в выздоровлении несчастного.

Очень жаль, что за российскими психушками намертво закрепилась репутация худшего места на Земле. Многие до сих пор думают, что тут только вредят и делают из человека овощ (ну или хотя бы гриб). На самом же деле, времена советской карательной психиатрии канули в Лету, очень многое изменилось: начиная с образования врачей, заканчивая обстановкой.

Да, тут санитарки более сумасшедшие, чем я (шучу, конечно же), зато врачи отлично знают и любят своё дело. И я искренне верю, что лечение и изоляция мне были необходимы.

Амбулаторная помощь может быть действенна, но порой возникают такие состояния, при которых помочь тебе может только стационар. В больнице ты находишься под круглосуточным контролем врачей, у тебя вырабатывается режим, такие пагубные вещи, как алкоголь или наркотики, становятся тебе недоступны. Зато вдоволь сна. Во сне наш организм восстанавливается, и в больнице времени поспать у тебя в избытке. Ты, наконец, можешь сосредоточить всё своё внимание на лечении, впервые полностью отгородившись от остальных проблем. Работа, учёба, социальные связи – всему этому практически нет места в клинике. Попав в психушку, я осознала, что мне впервые не надо ничего решать: как сдать в срок проект, что съесть на обед, чем заняться вечером, с кем из друзей погулять, как успеть на встречу, как привлечь внимание возлюбленного. Отпала необходимость заботиться о ком-то или о чём-то, кроме своего душевного равновесия. Ничто не мешает тебе лечиться, ничто не отвлекает. Больница подарила мне возможность забыть о бытовой суете, изолировала от житейских волнений и дала возможность сконцентрироваться на выздоровлении.

Я сама запихнула себя в больницу, изолировавшись от окружающего мира. И на то были веские причины. Я попала сюда после десятилетней истерии.

Липкими лапами воспоминаний меня тянет вниз десяток неудачных попыток суицида, сотни порезов, одно промывание желудка, 5 операций. Я четыре раза лежала в психушке, проходила полугодовое лечение у психотерапевта.

Но никогда я ещё не чувствовала изменений своей личности. Сейчас же я серьёзно и комплексно подошла к своему лечению. После третьей недели пребывания здесь я впервые поняла, что меняюсь. Сначала меня это пугало, я думала, что теряю себя, что моя индивидуальность улетучивается. Сейчас же я открываю закрытые прежде закоулки души (или разума?). Стираются некоторые мои скверные черты, мне всё легче и легче жить. Конечно, полного выздоровления я достигну только через несколько лет терапии, но я чувствую небывалый прогресс. Тем не менее, выходить из замкнутого, безопасного мира психушки я ещё не готова.