Приехав в пять часов к викарию, Хемингуэй застал его за разговором с одним из церковных попечителей, мистером Генри Хасуэллом. Неопытная служанка с испугу привела гостя прямо в кабинет викария.

— Этот джентльмен из Скотленд-Ярда, сэр, — пролепетала она.

— Боже сохрани! — ахнул от неожиданности викарий. — Ведите его сюда, Мэри. Ах, вы уже здесь? Хорошо, Мэри, ступайте. Добрый день, мистер… не знаю вашего имени.

Хемингуэй вручил ему свою карточку. Викарий надел очки, прочитал: «Старший инспектор Хемингуэй» — и произнес:

— Добро пожаловать! Чем могу быть вам полезен? Познакомьтесь, это один из наших попечителей, мистер Хасуэлл.

— Может, мне уйти? — спросил Хасуэлл, поприветствовав Хемингуэя кивком.

— Мне вы не мешаете, — ответил Хемингуэй. — Мне стыдно вас прерывать, викарий. У меня совсем мелкое дело. Из регистра огнестрельного оружия явствует, что у вас есть винтовка калибра 0,22. Можно на нее взглянуть?

— Винтовка? А как же, есть! Вернее, у моего сына. Я покупал ее для него, хотя сейчас он ею не пользуется, потому что живет в Лондоне. Никогда не знаешь, понадобится ли она ему, когда он приезжает. Сам я не стрелок.

— Конечно, сэр. Вы мне ее покажете?

— Дайте вспомнить! До чего неудобно! Где же она? Простите, я пойду посмотрю. Садитесь!

Проводив его взглядом, Хемингуэй произнес со вздохом:

— Как я погляжу, еще один ствол канул неведомо куда! Первый был вашим, сэр.

— Вы перекладываете на меня ответственность за оплошность моей жены, старший инспектор? — спокойно откликнулся Хасуэлл. — Я не согласен, что винтовка куда-то канула. Ее одолжили — правда, в обход правил — местному водопроводчику, однажды заведшему заглохшую машину моей жены. Правда и то, что он вернул ее через несколько дней, и с тех пор она, насколько я знаю, лежит дома.

— Да, сэр, но мне сообщают, что она висела без присмотра в шкафу у вас в чулане, откуда любой мог ее взять без вашего ведома.

— Согласен, но позвольте уточнить, что ее обнаружили в этом самом шкафу вчера вечером. Я еще могу — хотя с большим трудом — представить, что ее забрал кто-то из гостей устроенного моей женой теннисного турнира. Но мне никак не удается объяснить, как кто-либо мог пронюхать о винтовке в шкафу, а тем более вернуть ее потом на место, оставшись невидимым. Вы забрали ружье? Мой сын оставил его для вас.

— Нет, сэр. Это сделал сержант Карсторн.

Хасуэлл чуть заметно улыбнулся:

— Согласитесь, мы ничего от вас не утаили, старший инспектор.

— Образцовые открытость и честность, сэр. В ваш чулан можно проникнуть из сада?

— Нет, только из холла. Над глухим матовым окном крутится вентилятор. Если учесть алиби моего сына, то остается лишь один человек, который мог бы сначала забрать оттуда ружье, а затем вернуть его на место, — я сам. Только я вряд ли стал бы возвращать его туда. — Ну что, Клиберн, настигли вас ваши грехи?

— Еще как! — ответил вернувшийся викарий. — Мне ужасно жаль, инспектор, но, боюсь, я не могу немедленно предоставить вам это оружие. Помнить бы заранее о ловушках, что усеют наш путь! Знаю, я поступил дурно, прекрасно знаю!

— Не огорчайтесь, сэр! Просто вы его кому-то одолжили, — сказал Хемингуэй. — Хотя и не должны были этого делать.

— Это невозможно отрицать, — скорбно проговорил викарий. — Но когда у тебя есть спортивное оружие, то надо быть скупердяем, чтобы не одолжить его тому, у кого его нет. Особенно когда пример подает сам добрый сквайр, позволяющий стрелять у себя на пустоши и поощряющий деревенских ребят заниматься спортом. Большинство из них — молодцы! Я следил за тем, как многие ребята росли, от самой колыбели, и могу вас заверить, инспектор, что, хотя и нарушал закон, доверяя оружие тем, кто не имеет права его держать, никогда не отдал бы его тому, за кого не мог бы поручиться.

— Кому же, например, сэр? — поинтересовался Хемингуэй.

— Полагаю — и жена помнит то же самое, — в последний раз это был молодой Дитчлинг. Он пел у меня в хоре, пока голос не начал ломаться. Золото, а не паренек! Старший в большой семье, его мать, бедняжка, — вдова. Ему только что вручили призывную повестку, и он забыл вернуть мне ружье. Горе ему, а еще больше мне самому за то, что не напомнил! Молодежь, знаете ли, инспектор, весьма забывчива.

— Да, сэр, — кивнул Хемингуэй. — Говорите, он старший в большой семье? Боюсь, младшие братья долго баловались с чужим ружьем и, скорее всего, потеряли его.

— Уверен, что нет! — возразил викарий.

— Я тоже. Где проживает эта большая семья?

— «Розовые коттеджи», дом два, — ответил викарий, глядя на него с несчастным видом. — Коттеджи напротив выгона, на триндейлской дороге.

— Вот как?

— Знаю, о чем вы думаете, — произнес викарий, тяжело усаживаясь в кресло. — Никогда не перестану винить себя за то, что послужил причиной — сам того не ведая, но это не оправдание — для подозрения, павшего на голову представителя смелой преследуемой нации, о котором я не могу сказать ни одного дурного слова!

— Не отрицаю, сэр, меня посетила мысль, что в одном из этих коттеджей живет поляк, которого вы называете Ладисласом. Но вы, похоже, знаете мои мысли лучше меня самого, потому что я обычно считаю бездарной тратой времени о чем-то думать, когда не хватает информации. Тем не менее я рад, что вы его упомянули: то, что человек вашего сана может сказать о своем прихожанине, представляется мне заслуживающим внимания.

— Ладислас не мой прихожанин. Он не нашего вероисповедания. Можно, конечно, считать любого жителя прихода овцой в своем стаде, тем более в этом случае, когда молодой человек при столь трагических обстоятельствах лишился семьи, дома, даже страны. Мой долг — привнести в его одинокую жизнь немного дружелюбия.

— Это делает вам честь, сэр, — сердечно изрек Хемингуэй.

— Скорее самому Ладисласу, — возразил викарий с улыбкой. — Поляки стояли здесь у нас неподалеку во время войны и не всегда производили приятное впечатление. Я сам должен к своему стыду сознаться, что не был доволен, услышав, что один из них поселился среди нас. Однако, сочтя своим долгом навестить молодого человека, я приятно удивился. Достойный человек, полный решимости добросовестно трудиться и вынужденный, увы, преодолевать нашу островную замкнутость и предвзятость. Я познакомил его с людьми, с которыми он мог бы ощутить душевное родство, и нисколько об этом не пожалел. Кстати, его квартирная хозяйка, наша добрая миссис Докри, весьма уважаемая особа, души в нем не чает, а ее суждение весит несравненно больше моего, инспектор!

— Я бы этого не утверждал, сэр, тем не менее понятно, что он не тратит все свое свободное время на создание проблем для деревенских девушек, я уж не говорю о женщинах, чьи мужья служат в армии, — произнес Хемингуэй.

Хасуэлл, молча сидевший у окна, вдруг хохотнул, но викарий, по-прежнему улыбаясь, покачал головой и заметил, что младенцы с неустановленным отцовством, которых он обязан крестить, вызывают у него слезы, а не смех. За этим соображением последовал переход к его малоимущей пастве. Старший инспектор внимал его сбивчивым речам, набравшись терпения, мысленно отделял зерна от плевел и постарался, упомянув домработницу Линдейлов миссис Мортон, вырулить на тему высшего торнденского общества. Однако о Линдейлах викарий сообщил немного. Миссис Линдейл не принадлежала, как и Ладислас, к его вероисповеданию, а ее муж, хотя и взращенный в англиканской вере и вообще хороший человек, увы, в церковь не ходил. Викарий сожалел, что такие приятные молодые люди вынуждены жить затворниками. Они редко появлялись на скромных соседских праздниках. Миссис Линдейл слыла высокомерной, но викарий объяснял ее нрав робостью. Мисс Паттердейл, в высшей степени радушная особа, которую он упорно возводил в ранг доброго ангела прихода, прекрасно отзывалась о миссис Линдейл. Это она уговорила миссис Эйнстейбл пригласить пару, но ничего не вышло: миссис Линдейл вежливо отклонила приглашение, сославшись на невозможность оставить свою малышку. Викарий горевал и по этому поводу. Пусть Эйнстейблы не принадлежали к поколению Линдейлов и нечасто принимали гостей, их нельзя было не считать полезным знакомством.

— Я сейчас как раз от них, — подхватил Хемингуэй. — Мистер Эйнстейбл — джентльмен старой школы. Начальник полиции рассказал, что он лишился на войне единственного сына. Представляю, какая это утрата для Торндена, а не только для него самого.

— Вы совершенно правы, инспектор! — воодушевился викарий. — Я редко встречал таких замечательных молодых людей, как он. Он поддержал бы ветшающие традиции. Редкий цветок в густом лесу… Сквайр перенес жестокий удар. Остается надеяться, что его наследник не ударит в грязь лицом, хотя, боюсь, отношения между деревней и сквайром ждут печальные перемены. Торнден плохо принимает чужаков.

— Не знаю мест, где это происходило бы более гладко, — заметил Хемингуэй. — Будем надеяться, что в ближайшее время этого не случится. У сквайра здоровый и бодрый вид, чего не скажешь о миссис Эйнстейбл.

Викарий вздохнул:

— «Ибо не ведаешь, что сулит грядущий день…»

— Воистину! — отозвался Хемингуэй. — Так-то оно так, но…

— У сквайра грудная жаба, — сообщил викарий.

— Что вы говорите!

— Сквайр вполне может протянуть еще много лет, — подал голос Хасуэлл.

— Все мы молимся об этом, дорогой Хасуэлл.

— Я понимаю, о чем говорит викарий, — произнес Хемингуэй. — При такой болезни каждый день может оказаться последним. Неудивительно, что у миссис Эйнстейбл озабоченный вид. Как я погляжу, он не из тех, кто себя щадит.

— Сквайр не инвалид, — возразил Хасуэлл. — Он очень энергичный человек, для него будет только хуже, если он откажется от привычной активности.

— Святая правда! — кивнул викарий. — Но ему можно пожелать меньше трудов. Так и хочется посоветовать сквайру забьггь о чрезмерной добросовестности, но разве такое советуют?

— То есть не так стараться ради поместья, которое достанется по наследству то ли кузену, то ли племяннику, живущему где-то в Южной Африке? — уточнил Хемингуэй. — Это даже не старания, а настоящая борьба! — Он посмотрел на Хасуэлла: — Я видел, что он занимается лесоповалом.

— И новыми посадками.

— Это я тоже заметил.

— Сквайр — необыкновенный человек, — тепло промолвил викарий. — Иногда я ему говорю, что предприимчивостью он поборется с человеком вдвое моложе себя! Помню, когда он только решил извлечь выгоду из общинного выгона… Надо вам объяснить, инспектор, что выгон…

— Кстати, про выгон, — перебил его Хасуэлл. — Как вы считаете, старший инспектор, можно запретить людям топтаться там, мусорить, таращиться через изгородь на Фокс-Хаус? Мисс Уорренби это чрезвычайно неприятно.

— Бедняжка! — воскликнул викарий. — Это просто позор! Куда катится мир? Что за вульгарная тяга к сенсационности? Как раз сегодня утром об этом толковал Гэвин Пленмеллер, но я не обратил внимания. Испугался, что он опять настроен шутить, а мне его шутки совершенно не нравятся! Действительно, инспектор, необходимо что-то предпринять!

— Боюсь, полиция бессильна, сэр, пока люди ограничиваются самим выгоном и общественной дорогой и никому не чинят препятствий, да и как иначе, там же тупик!

На лице викария появилось тревожное выражение.

— Может, мне пойти туда и обратиться к ним, объяснить, как все…

— Кто-то просто похихикает, а может, и нагрубит вам, — предостерег Хасуэлл. — Лучше натравите на них Пленмеллера: ему понравится рассеивать толпу. Его остановит лишь угроза линчевания.

— Хасуэлл, Хасуэлл, друг мой, — пробормотал викарий.

— Не волнуйтесь! — засмеялся тот. — Вы можете представить, чтобы он хотя бы пальцем шевельнул ради племянницы Уорренби?

Викарий покачал головой и сказал, что у их доброго друга злой язык, но любой достоин снисхождения, а сердце человеческое не избавлено от горечи.

— Уж его-то, с хромотой, надо бы пожалеть, — произнес Хемингуэй. — Слушать Пленмеллера исключительно полезно, он о любом такого наговорит, что не устоишь на ногах от неожиданности! Однако я не уверен, что его суждению можно полностью доверять. Не удивлюсь, если Пленмеллер просто старается оправдать надежды слушателей и всякий раз, открывая рот, выдает что-нибудь сногсшибательное.

Викарий окинул Хемингуэя одобрительным взглядом и похвалил за проницательность.

— Я сильно огорчен его отношением к этой прискорбной истории, — продолжил он. — Молчу о христианском сострадании, но и с мирской точки зрения я предостерегал Пленмеллера, что его неумеренное красноречие может быть неверно понято. Пока что, — оговорился он, изображая поклон, — мои опасения не подтвердились.

— Большое вам спасибо, сэр, — радостно сказал Хемингуэй. — Вообще-то у меня возникло бы больше подозрений, если бы Пленмеллер вдруг сменил тон, потому что, как утверждают, он много месяцев твердил, что от Уорренби необходимо избавиться. Я вот чего никак не возьму в толк: почему он взъелся на Уорренби сильнее, чем кто-либо еще? — Он сделал выразительную паузу, но викарий лишь вздохнул, а Хасуэлл усмехнулся и пожал плечами. — Возможно, — продолжил Хемингуэй, — разница между ним и остальными местными жителями, не выносившими Уорренби, состоит в том, что он говорил то, что думал, а они нет.

— Боюсь, вы правы, — скорбно закивал викарий.

Старший инспектор прищурился:

— Вы с большинством, сэр?

— Это невозможно опровергнуть, — ответил подавленный викарий. — При всех стараниях тяжело бороться с неподобающими мыслями, плоть слаба, о как слаба!

— Если так пойдет, то вы скоро заподозрите всех, кто не питал к Уорренби неприязни, старший инспектор, — усмехнулся Хасуэлл. — Спешу вас уверить, что я, подобно викарию, считал его пренеприятнейшим субъектом!

Хемингуэй поднялся.

— Вижу, он добился непопулярности, — подытожил он. — Не стану больше отнимать у вас время, сэр.

— Что вы, что вы! — вежливо откликнулся викарий. — Я полностью в распоряжении тех, кому нужен.

Он проводил Хемингуэя до двери, пожал ему руку и сказал, что мечтает встретиться с ним по более приятному поводу.

Констебль Мелкинторн, увозя старшего инспектора от дома священника, спросил в воротах, куда двигаться теперь. Ему было велено ехать к «Розовым коттеджам». Пропустив велосипедиста, водитель повернул на Хай-стрит влево. Он уже переключал передачу, когда раздался приказ затормозить. Он послушно замер на обочине. К машине приближался майор Миджхолм.

— Добрый вечер, сэр! — поприветствовал его Хемингуэй. — Я вам нужен?

— Да! — подтвердил майор. — Я думал-думал и посчитал своим долгом поделиться с вами кое-какими сведениями. Учтите, возможно, это пустое. Я не утверждаю, что придаю им большое значение, но мало ли? Наш долг — сообщать полиции все, что известно.

— Правильно, сэр, — подтвердил Хемингуэй.

Но майору все же недоставало решительности.

— Не люблю болтать о соседях! — признался он. — Но что поделать, если речь об убийстве? Если то, что я скажу, окажется пустяком, никому не будет причинено вреда; а если нет — что ж… Глупо отрицать, что происшедшее всех нас потрясло. Не готов утверждать, будто знаю, чьих это рук дело. Между нами говоря, здесь, в Торндене, только спящий не изображает сейчас сыщика-любителя! Не думайте, что я пытаюсь сделать за вас вашу работу, но я, конечно, много обо всем этом размышлял и кое с кем это обсуждал. Собственно, вчера вечером я говорил об этом с женой. У нее свои версии, не стану в них вдаваться, потому что не разделяю их. В общем, у меня не выходит из головы, что два человека, сильнее всего не любившие Уорренби, — это Драйбек и Пленмеллер. Когда мы с Драйбеком шли в субботу в «Кедры», к нам присоединился Пленмеллер. Среди прочего он сказал, что его порог — единственный в Торндене, через который Уорренби не переступить. — Майор выдержал выразительную паузу. — Я обмолвился об этом жене, и она сообщила, что видела в субботу утром, как Уорренби входил в Торнден-Хаус! Она, конечно, не знает, что ему там понадобилось и сколько времени он провел с Пленмеллером, потому что направлялась за покупками и думала о другом. В первый раз услышав об этом, я не придал ее словам значения, но после долгого размышления пришел к выводу, что вам следует об этом знать. Повторяю, это может оказаться ерундой. А с другой стороны — странно: хвастаться, что Уорренби никогда не переступал твоего порога, когда тот сделал это в то самое утро! Можно подумать, он старался, чтобы никто не заподозрил, что у них двоих есть какие-то дела!

Констебль Мелкинторп смотрел на старшего инспектора, пытаясь понять, как на того подействовало услышанное. Но он не удивился, увидев, что спокойствие столичного сыщика нисколько не поколеблено.

— Понятно, — грозно произнес Хемингуэй. — Надо быть большим оптимистом, чтобы понадеяться, что никто не заметит субботним утром на деревенской улице идущего к нему Уорренби!

— Я передал вам то, что узнал.

Подняв голову, майор замер. К ним направлялся от своего дома, переходя улицу по диагонали, Гэвин Пленмеллер.

— Допрос, передача сведений или беззаботная прогулка, майор? — осведомился тот. — Рад вас видеть, старший инспектор. Уверен, мою радость разделяет вся деревня. Мы ожидали вас ближе к закату, но так даже лучше. Признаться, здесь ощущалась неудовлетворенность. Нам подавай действие, и мы надеялись, что настоящий детектив из Лондона щедро обеспечит нас пищей для разговоров.

— Что ж, я пойду, — пробормотал майор.

Гэвин окинул его веселым взглядом:

— Чего это вы вдруг заторопились? Неужели — поверить не могу! — вы наговаривали старшему инспектору на меня? — Видя, как майор заливается краской смущения, он захохотал: — Великолепно! Что это было? Или вы не захотите мне сказать?

Было видно, что у майора это желание отсутствует напрочь, но как офицер и джентльмен тот не мог сбежать, когда запахло жареным. Поэтому прозвучал отважный ответ:

— Кажется, вы столько всего наболтали про людей, что не должны сильно возражать, если они поменяются с вами местами.

— Какие могут быть возражения! — усмехнулся Гэвин. — Просто хочется надеяться, что вы раскопали обо мне что-нибудь хорошее.

— Ничего я не раскопал! Знаете, что не дает мне покоя? Зачем было говорить, что Уорренби никогда не переступал вашего порога?

— А я так говорил? — удивился Гэвин.

— Да, говорили!

— Не исключено, конечно, и я ни в коем случае не стал бы это отрицать. Просто любопытно, когда я позволил себе столь ответственное утверждение?

— Вы сказали это Драйбеку и мне на Вуд-лейн в субботу. Мол, ваш порог — единственный, которого ему не переступить.

— Что ж, святая правда. Помнится, нашему Тэддиасу эти слова пролились бальзамом на душу. Ну и что?

— Пленмеллер! — повысил голос майор, обретая в гневе уверенность. — Уорренби переступил ваш порог тем самым утром!

— Обратите внимание, старший инспектор, — невозмутимо сказал Гэвин, — я категорически отвергаю данное постыдное обвинение!

— Примите к сведению, что моя жена видела, как он входил в ваш дом!

— Наглая ложь, — улыбнулся Гэвин. — В мой сад — другое дело. Если она находилась в тот момент на Хай-стрит, то вряд ли пропустила бы это зрелище. Более того, ваша жена должна была обратить внимание на его вульгарную машину у моих ворот. Осталось объяснить, как она умудрилась пронзить взглядом кирпичную стену, — вот что представляло бы интерес!

Как ни ошеломлен был майор, он еще не расстался со своим скепсисом:

— Вы хотите сказать, что в дом Уорренби не входил?

— Вам обязательно надо повторять очевидное? Он застал меня в саду. Не скажу, что Уорренби не пытался пересечь мой порог: такая попытка была. Он позволил себе предложение войти со мной в дом, заставив меня признаться, что, согласившись, я нарушил бы торжественную клятву.

— Так и сказали?! — ахнул майор.

— Что за вздор! Вам отлично известно, что я легко повторяю в лицо людям то же самое, что говорю у них за спиной.

Старший инспектор решил вмешаться:

— Зачем ему понадобилось переступать через ваш порог, сэр?

— Наверное, прилив честолюбия. Поползло из-под крышки, так сказать. Или вас интересует, зачем Уорренби пожаловал ко мне?

— Да, — подтвердил Хемингуэй

— Хотел меня уговорить. Так он сам объяснил. Воображал, будто я постоянно вставляю ему палки в колеса, к тому же он прослышал — каким образом, хотелось бы мне знать? — что я ьеодобрительно о нем отзывался. Я уведомил его, что последнее соответствует действительности, тогда Уорренби заявил, что сумеет положить конец моей деятельности. Понятия не имею, каким способом он собирался вып элнить свою угрозу, а теперь мы и подавно не узнаем его наполеоновских планов. Могу лишь заметить, что Уорренби не сумел убедить меня, что замыслил контрнаступление. Уговоры быстро деградировали в пустые слова и злость. Уорренби перечислял свои услуги графству, потом видных людей, которых он, по его собственному неудачному выражению, принудил играть с ним в мячик. Дальше пошло что-то совсем бессвязное, и я его выставил.

— Боже милостивый! — вскричал майор. — Почему вы не рассказали нам с Драйбеком о своей ссоре с Уорренби?

— Дражайший майор, — ответил Гэвин сладким тоном, — во-первых, ссоры не было: я никогда не доставляю своим врагам удовольствия заставить меня вспылить. Во-вторых, мне не приходит в голову делиться маленькими победами с Драйбеками и Миджхолмами. А в-третьих, я давно понял, что одинок в своих не всегда безуспешных попытках сбить с Уорренби спесь.

— В жизни не встречал таких противных людей, как вы! — заявил майор, чье лицо теперь можно было с полным основанием назвать багровым. — Будь я проклят, если продолжу словесный поединок с вами!

— Так и думал, что вы спасуете, — сказал Гэвин. Проводив взглядом поспешно удаляющегося майора, он произнес: — Почему многим бывает трудно отделаться от несносных зануд? Видали, как быстро рыбка заглотила наживку?

Пропустив его вопрос мимо ушей, Хемингуэй задал свой:

— Откуда у вас неприязнь к Уорренби, сэр?

— Происхождение антипатии теряется во мраке, старший инспектор. Сыграл роль также атавизм. При виде того, как этот выскочка штурмует все цитадели, в том числе крепость Эйнстейблов, во мне вскипела кровь Пленмеллеров. Пока был жив брат, мне редко удавалось добиться его одобрения, но теперь, когда он мертв, я уверен, что поступаю так, как ему хотелось бы. Люди ведь часто это делают… Из этого следует мораль, но я бы попросил вас ее не извлекать! Хотите узнать еще что-нибудь о злополучном визите Уорренби или с вас довольно?

— Хочу: как он собирался заставить вас прекратить его третировать? — спросил Хемингнуэй, не сводя с Гэвина немигающего взгляда.

— Мне это тоже любопытно, но тайна осталась тайной. Не принимать же в расчет завуалированную угрозу привлечь меня к суду за клевету? Мое воображение спотыкается на мысли, что такой человек, как Уорренби, мог публично пожаловаться на то, что я о нем говорил. Это, знаете, не совсем та известность, к какой он стремился.

— Он грозил вам судом, сэр?

— Да. Я в ответ пообещал сделать все, чтобы он выиграл дело. Но разве от него дождешься благодарности? Он был по-своему не лишен ума. Скажите, старший инспектор, вам в процессе раскопок не попадалось имя Нентолл?

— А почему вы спрашиваете, сэр?

Гэвин насмешливо сверкнул глазами:

— Значит, не попадалось. Когда надоест проверять версии деревенских полоумных, вы наверняка оцените значение этого имени. Ничем не могу вам помочь: я сам его не слышал, пока оно не было по явной оплошности обронено в «Красном льве» вечером, примерно месяц назад.

— Кем обронено? — уточнил Хемингуэй.

— Самим Уорренби после того, как Линдейл заслуженно поставил его на место. Он спросил Линдейла, говорит ли что-нибудь ему это имя. Линдейл ответил отрицательно, но было очевидно, что имя говорило ему о многом!

— Так… Что было потом?

— Ничего. Наше любопытство не было удовлетворено. Уорренби сказал, что спросил просто так. Я смекнул, что вопрос подействовал на Линдейла — а почему?

— Что вы имеете в виду, сэр, говоря о действии вопроса?

— Мне пришло в голову, что я чуть не стал свидетелем убийства. Но вы должны помнить: я — профессиональный сочинитель. Наверное, я дал волю воображению. Но вопрос остается, старший инспектор.

Он подарил Хемингуэю свою фирменную саркастическую усмешку и захромал прочь. Констебль Мелкинторп вздохнул:

— Ну и тип! Что с таким делать?

— Никто от вас не требует делать с ним что-либо. Ваша задача — крутить баранку, — едко бросил Хемингуэй.