IV. Оруэлл и Америка

Некоторые левые и националисты в Европе и Канаде, а к югу от Рио-Гранде — гораздо большее количество людей — возражают против использования термина «Америка» для обозначения США. Они предпочитают говорить «США» или «Соединенные Штаты», хотя Мексика и Сальвадор, к примеру, официально тоже называются Los Estados Unidos de Mexico и Los Estados Unidos de El Salvador, и различия практически стираются, сливаясь в единое целое. Все дело в одной простой истине: Америка и идейно, и географически представляет собой нечто большее, чем пятьдесят штатов, объединенные в союз.

Но стоит только упомянуть «американскую революцию», число споров вокруг идеологии по этому вопросу резко упадет. Человеком, первым употребившим фразу «Соединенные Штаты Америки», мысленно представляя себе республику, которой суждено стать чем-то большим, нежели объединение тринадцати бывших колоний, вполне мог бы быть Томас Пейн, один из самых ярких радикалов 1776 года. И, без всяких сомнений, он был тем, кто предложил Томасу Джефферсону совершить Луизианскую покупку, поспособствовав таким образом более чем двукратному увеличению территории страны (напрасно при этом надеясь на уничтожение рабства в новых владениях).

Поскольку американская революция долгое время теснейшим образом была связана с революцией французской, а происхождением своим обязана английской революции 1640-х годов, она вполне заслужила место в генеалогической схеме радикальных потрясений. В полной мере ей были свойственны собственные противоречия и негативизм: начнем с того, что провозглашена она была рабовладельцами, утверждавшими, что «люди созданы равными», и это один из первых известных поводов горько пошутить о том, что некоторые люди все же более равны, чем остальные. Однако на старте нового тысячелетия, когда за горизонтом скрылись и русская, и китайская, и кубинская революции, возможно, есть смысл утверждать, что американская революция с заложенным в ней обещанием космополитической демократии является единственной оставшейся у человечества революционной «моделью».

Оруэлл восхищался Томасом Пейном, он учился у него, считая Пейна прообразом современного правдоискателя, независимого от издателей и заказчиков. Однако когда речь заходила о второй родине Пейна, обнаруживалось, что страна эта странным образом выпадала из зрения Оруэлла. Он никогда не был в Соединенных Штатах и проявлял к ним мало интереса. Он с подозрением относился к их коммерческой, меркантильной культуре, возмущался их имперскими амбициями, брезгливо сторонился их гигантизма и вульгарности. Другими словами, Америка стала большим исключением из в основном правдивого его предсказания на век, в котором он жил.

В этой картине есть своя мера света и тени. Как и многие критики его времени, Оруэлл с готовностью проходился по пошлости и жестокости американских комиксов и бульварного чтива. Его неприятие садизма выливалось в форму повышенного беспокойства насчет мерзостного содержания некоторых предназначенных для детей журналов: он увидел там взаимосвязь с гангстерской этикой, вошедшей позднее в моду в киноиндустрии. Журналам этим он противопоставлял сравнительно качественный британский «Еженедельник для мальчиков». Однажды Оруэлл высокомерно обронил, что если бы Аль Капоне был англичанином, он не отделался бы тюремным сроком за уклонение от уплаты налогов.

Однако все же он попытался избежать снобизма и предубежденности, очень осторожно подбирая слова в написанном в ноябре 1935 года обзоре «Тропика Рака» Генри Миллера: «Американский язык менее гибок и изящен, чем английский, однако в нем, как представляется, больше жизни». Эта оговорка «как представляется» прекрасно выражает ту двойственность отношения, от которой он так до конца и не избавился, двойственность, непреодолимую даже для искреннего почитателя американской культуры. В апреле 1936 года он привел в одном своем эссе цитату из дешевой американской книжки, описывающей сцену жестокости и насилия, и добавил от себя:

«Эта отвратительная дрянь (провозглашаемая чем-то „гениальным“, если преподносится в слегка облагороженной манере от Хемингуэя) все множится и множится. Некоторые трехпенсовые Yank Mags, что вы покупаете в Woolworths, не содержат больше ничего. Пожалуйста, обратите внимание, какие мрачные перемены произошли в важном подразделении американской художественной литературы. В романах Филдинга, Мередита, Чарльза Рида тоже, видит бог, было достаточно физической жестокости, но

В старомодном английском романе вы ударом кулака сбиваете вашего противника с ног, затем по-рыцарски ждете, когда он поднимется, прежде чем нанести повторный удар; в современной американской версии он даже не успеет повалиться, а вы уже пользуетесь возможностью прыгнуть каблуками в его лицо».

Это почти пародийное высказывание в духе Джона Булля — дополненное романтической вставкой из Байрона — через месяц получило альтернативный вариант в виде обзора, который начинался так:

«Как получилось, что типичный английский роман отличается солидностью, а по существу дела — чопорностью, а типичный американский роман взрывается шумом, „экшеном“ и физической жестокостью? Я думаю, главная причина в том, что в Америке жива еще традиция свободы девятнадцатого века, хотя, я уверен, реальность там так же уныла, как и у нас.

Жизнь в Англии выхолощена, задавлена. Англичане живут осторожно, с оглядкой. Все в ней определяется семейными связями, социальным статусом и необходимостью с большим трудом находить средства к существованию, и все это настолько важно, что ни один писатель не может об этом забыть. В Америке же либо все это не работает, либо складывается такой порядок вещей, который позволяет писателю отрешиться от суеты. Таким образом, герой американского романа представляется не винтиком общественной машины, а индивидуальностью, ищущей собственного спасения вне запретов и ограничений, не ощущая ответственности».

Недолгая карьера Оруэлла в качестве кинокритика для Time and Tide, имевшая место в самом начале Второй мировой войны, не стала его звездным часом как критика, но прекрасно продемонстрировала все ту же двойственность его отношения к Соединенным Штатам. Его расстраивала грубость кинопродукта («обычный дворец американского кино машинной сборки»); одновременно он превозносил «колоссальное техническое превосходство американцев, их понимание того, что впечатляет, а что — нет, их нетерпимость к дилетантству во всем». Он мог периодически ворчать по поводу относительного иммунитета Америки к бедствиям войны. Примерно в это же самое время он становится лондонским корреспондентом Partisan Review — еще один пример странного наития, благодаря которому люди, будто предназначенные для встречи друг с другом, действительно встречаются. Этот журнал и его редакция столь же решительно, как и сам Оруэлл, отвернулись от сталинского режима, за океаном их единомышленниками были Филип Рав и Дуайт МакДональд. Военные письма Оруэлла для Partisan Review были интеллектуальным эквивалентом передачам Эдварда Мэроу на CBS из Лондона: они вызывали чувства сопричастности и солидарности. Впервые Оруэлл вынужден брать в расчет американскую аудиторию.

В одном из этих писем, датированном мартом 1942 года, Оруэлл, описывая антиамериканские предрассудки англичан, продемонстрировал что-то похожее на скрытую самокритику:

«Чувства, испытываемые английской культурой к Америке, сложны, но определить их можно вполне точно. В слоях среднего класса люди, не являющиеся антиамериканцами, принадлежат к деклассированным технарям (например, радиоинженерам) или к молодежи из интеллигенции. Вплоть до 1930 года почти все „культурные“ люди испытывали к США, считавшимся вульгарной версией Англии и Европы, неприкрытое отвращение. Исчезновение подобной позиции связано, возможно, с утратой греческим языком и латынью ведущего своего положения в перечне школьных предметов. Более юные интеллектуалы не испытывают никакой неприязни к американскому языку и имеют склонность к несколько мазохистскому отношению к США, которых считают богаче и могущественнее Британии. Разумеется, именно этот момент возбуждает ревность в кругах обычных представителей патриотически настроенного среднего класса. Я знаю людей, автоматически выключающих радио, как только начинается время американских новостей, и бóльшая часть самых банальных английских фильмов всегда найдет поклонников среди представителей среднего класса, поскольку „такое облегчение — отдохнуть хоть немного от этих американских голосов“. Американцы представляются людьми хвастливыми, плохо воспитанными, поклоняющимися деньгам, кроме того, их подозревают в намерении присвоить себе наследство Британской империи».

(Когда вскоре после войны Оруэлл ворчливо писал что-то о новой американской империи, «проявляющейся за дымовой завесой романистов», он забыл об этом маленьком своем отрывке.) Другими словами, он мог укорять других за упрощенный антиамериканизм, не изжив его полностью в самом себе. Эта двойственность, как я уже попытался тут указать, всплывает практически во всех его рассуждениях на тему предрассудков.

В одном из своих писем для Partisan Review Оруэлл дал адрес своего офиса и домашний телефон, послав открытое приглашение всем читателям журнала звонить ему и заходить. Не многие американские солдаты были подписчиками Partisan Review, однако этот братский жест все же привлек нескольких визитеров. В то же время Оруэлл не обошел вниманием проблему, вызывавшую сильную нервозность среди части британских властей:

«Даже если вы будете старательно обходить Пиккадилли с ее бурлящими толпами пьяниц и проституток, в Лондоне почти не найти места, где бы вы не чувствовали, будто Британия является оккупированной территорией. По общему мнению, единственные американские солдаты с приличными манерами — это негры. До войны в этой стране антиамериканские настроения не были столь популярны. Все началось с прибытия американских войск, а негласное соглашение никогда не обсуждать этого в прессе лишь ухудшает положение».

Следуя своим эгалитарным инстинктам, Оруэлл сильно раздражался, видя гротесковую разницу в оплате, получаемой английскими и американскими солдатами («с финансовой точки зрения вся американская армия — это средний класс»), его интуитивный патриотизм сквозит в описании того, как выглядит англичанин на театральных сценах и экранах Америки: «Осел с безвольным подбородком, титулом, моноклем и привычкой говорить „тэкс, тэкс“. В эту легенду верят и достаточно влиятельные американцы, например, маститый писатель Теодор Драйзер, который в своей публичной речи заявил, что „англичане — помешанные на верховой езде снобы-аристократы“ (сорок шесть миллионов помешанных на верховой езде снобов!)».

С какой бы неприязнью это ни было сказано, упоминание Теодора Драйзера не случайно, здесь — зацепка, с помощью которой Оруэлл пытался разрешить свою внутреннюю дилемму. Оруэлл, всегда относившийся к американской литературе серьезно (чего ни в коем случае нельзя сказать о его современниках), пришел к выводу, что ее успех как нового литературного явления имеет некоторое отношение к сущности свободы. Разумеется, он был склонен говорить скорее о незаконченной борьбе за свободу, а не о свободе как о чем-то гарантированном или обещанном свыше, — в ноябре 1942 года на BBC вышла превосходная передача, где Оруэлл представил эту тему, особо выделяя при этом бескомпромиссные произведения Джеймса Т. Фаррелла, Джона Стейнбека и Арчибальда Маклиша. Однако передача эта касалась не только притесняемых иммигрантов и людей, зарабатывающих копейки тяжелым трудом, в ней прозвучала несколько личная оценка «Пруфрока» Томаса Элиота, с глубоким уважением упоминались имена Уитмена и Генри Джеймса, а также был предложен большой отрывок из «Белого бушлата» Германа Мелвилла, который Оруэлл прочитал вслух лично. Была приглашена писательница Уна Марсон, уроженка Вест-Индии, чтобы поговорить о тех, кого до сих пор называют «негритянскими писателями», и представить слушателям собственное произведение. Вместе с Уильямом Эмпсоном, Гербертом Ридом и Раджем Анандом Оруэлл обсудил влияние Брета Гарта на Диккенса и чудачества Марка Твена.

Хемингуэй великодушно озвучил бесспорную, в общем, истину о том, что американская литература началась с Марка Твена, поэтому приятно удивляет письмо Оруэлла, написанное его агенту в 1932 году, где он предлагает себя (безуспешно) в качестве биографа Марка Твена. Вместо этого в 1943 году он посвятил ему длинное эссе, где определил стиль фронтира, пробуждающий, невзирая на все прегрешения и даже обманчивость основной своей легенды, к жизни реальный мир, в котором «по крайней мере не было ничего сродни тому, чтобы судьба человека определялась обстоятельствами его рождения. Миф в стиле „из хижины в Белый дом“ остается правдой, пока сохраняются свободные земли. В известном смысле именно ради этого парижская толпа шла на штурм Бастилии, и пока люди читают Марка Твена, Брета Гарта и Уитмена, верится, что их усилия не пропадут даром». Оруэлл был одним из немногих английских критиков, хранивших то, что двадцатый век уже успел переврать и исказить, — память английского народа о временах, когда Америка была землей обетованной свободы и равенства. В 1944 году, году столетней годовщины романа «Мартин Чезлвит», Оруэлл подверг критике даже своего любимого Диккенса за то, что тот написал роман, задачей которого было низвести и оклеветать эту благородную идею. «Мартина Чезлвита» никак нельзя отнести к лучшим романам Диккенса даже с точки зрения самых непоколебимых его защитников, и он просто вынудил Оруэлла написать о тех его страницах, на которых Диккенс «растворяется в потоках тепленькой патоки», и что «главы, посвященные Америке, являются хорошим примером привычки Диккенса допускать маленькую ложь с целью особо подчеркнуть то, что считается им великой правдой». Эта мысль, в свою очередь, подсказала ему следующее сравнение:

«Настроение ума в американской интерлюдии того же рода, что стал нам хорошо знаком по книгам, написанным британскими путешественниками после посещения Советской России. Некоторые из них сообщают, что все хорошо, другие — что все плохо, однако практически все повторяют пропагандистские штампы. Сто лет назад Америка, „страна свободы“, в воображении европейца занимала то же место, что Советская Россия — сегодня, и „Мартин Чезлвит“ — это эквивалент романа „Возвращение из СССР“ Андре Жида из 1844 года. Однако атаки Диккенса, куда более жесткие и несправедливые по сравнению с критикой Жида, были быстро прощены; в этом есть признак перемен, происходящих в мире».

В 1945 году Фредрик Варбург просит Оруэлла подготовить обзор новелл Ф. Скотта Фицджеральда, а латиноамериканское отделение BBC заказывает ему рецензию автобиографии Бенджамина Франклина. Ни один из этих заказов он так и не закончил. В тот же год он, однако, смог написать работу по Джеку Лондону, полную глубокого понимания его жизни и творчества. В этот период здоровье Оруэлла начало сильно его подводить, и можно расслышать определенную нотку зависти в его восхищении мужественной силой и жесткостью Лондона, его «властным характером и богатырским телосложением». Все это, в сочетании с общей привлекательностью необъятных пространств и энергичного индивидуализма Северной Америки, не могло не задеть струнку в душе хворого, лишенного болезнью сил человека.

В следующем году, анализируя выборку популярной художественной литературы США, Оруэлл писал: «На заре своей жизни я освоил другую воображаемую страну, которая называлась Америка. Если я мысленно задержусь на слове Америка, и, сознательно отбросив в сторону современную ее реальность, воскрешу в памяти детское мое представление о ней, я увижу две картинки…» Далее идет очень искусная зарисовка вселенных Тома Сойера и дяди Тома и следует вывод: «Цивилизация Америки девятнадцатого века была капиталистической цивилизацией в лучшем ее виде». Однако всего несколько месяцев спустя он пишет своему агенту с просьбой сообщить от его имени, что хотя он был бы счастлив писать обзоры для New Yorker (что он позднее и делал), но «что касается визита в США, у меня никогда не было ни малейшего намерения этого делать, и я не понимаю, откуда могли взяться эти слухи». Казалось, ему было достаточно посещения страны в своем воображении.

Однако по мере приближения конца он практически полностью поменял свое мнение. Филип Рав писал Оруэллу от имени Partisan Review, уговаривая его приехать и встретиться с многочисленными американскими почитателями. Испытывая сильное беспокойство по поводу состояния здоровья Оруэлла, он добавлял, что в Америке есть много мест с замечательным климатом, прекрасно подходящим для человека, больного туберкулезом. Некоторое время Оруэлл раздумывал над возможностью пожить немного на Юге и написать серию статей о повседневной жизни в Дикси. Но в конце он был слишком слаб, чтобы рискнуть на любую поездку подобного рода. Невозможно размышлять о нереализованных проектах Оруэлла на Миссисипи, не испытывая при этом острого чувства утраты.

Взаимосвязь между здоровьем Оруэлла и Америкой присутствовала и в более прозаичной плоскости: стрептомицин, единственное лекарство, способное вылечить его легкие, производился только в США, и с приобретением его в Англии были сопряжены определенные бюрократические, а также финансовые, трудности. Пытаясь получить доступ к регулярным поставкам этого медикамента, Оруэлл заручился помощью Дэвида Астора. Однако вновь этого оказалось слишком мало, и было слишком поздно: их переписка вызывает ту же грусть, что и его письма к Дуайту Макдональду (к тому времени в одиночестве работавшему над собственным блестящим изданием Politics, с которым сотрудничал Оруэлл) с мольбами приобрести пару ботинок большого размера для человека, впавшего в нужду в стране, живущей по карточкам. Последнюю ссылку на Америку я сумел обнаружить в его письме к Астору, написанному совсем близко к концу, в июле 1949 года, в котором он спрашивал: «Читали ли вы „Нагие и мертвые“? Ужасно хорошая книга, из всех вышедших — лучшая книга о прошедшей войне». Вот еще один проблеск невоплотившихся надежд на начало нового плодотворного литературного мероприятия, которому так и не суждено было расцвести.

Инновационная медицина, способная спасти ему жизнь, контакты с собратьями-диссидентами, предварительно установленные, но не подкрепленные личным знакомством, неизведанные пространства другой литературы и другого языка — американская тема во всех смыслах стала для Оруэлла упущенной возможностью.