Глава XXXII
Док просыпался трудно и медленно, как выходит из воды толстяк. Его сознание несколько раз выныривало на поверхность и снова проваливалось во тьму. На его бородке краснел след от губной помады. Он открыл один глаз и тут же зажмурился, ослепленный переливчатым блеском одеяла. Немного погодя глаз опять открылся, перешел с одеяла на пол, увидел в углу разбитую тарелку, бокалы, стоящие на перевернутом вверх ногами столе, лужи пролитого вина, сотни прилипших к полу окурков, книги, валявшиеся на полу тяжелыми уснувшими бабочками. Все это усеяно мягкими завитками красной бумаги и все еще пахнет дымом от сгоревших шутих. В открытую дверь на кухню Док разглядел гору тарелок из-под бифштексов и сковородки, облепленные жиром. Дым от шутих перебивался тонкой смесью запахов виски, вина и духов. На один миг глаз задержался на кучке заколок в самом центре комнаты.
Док повернулся на бок, приподнялся на локте и выглянул в разбитое окно. Консервный Ряд был тих и залит солнцем. Дверца котла распахнута. Дверь Королевской ночлежки плотно закрыта. На пустыре в траве мирно спит человек. Двери «Медвежьего стяга» запечатаны наглухо.
Док встал, пошел на кухню, в коридоре у туалета зажег газ под колонкой. Затем вернулся, сел на край кровати и стал сжимать и разжимать пальцы ног, созерцая разгром. Сверху, с холма, донесся колокольный звон. Когда колонка зашумела, Док пошел в ванную, принял душ, надел синие джинсы и рубаху. Лавка Ли Чонга была закрыта, но Ли Чонг увидел, кто у двери, и повернул ключ. Пошел к холодильнику и, не дожидаясь заказа, достал кварту пива. Док заплатил ему.
– Холосо повеселились, – сказал Ли. Его карие глаза, сидящие в подушечках, слегка воспалились.
– Отлично! – ответил Док и пошел в лабораторию, сжимая в руке холодную бутылку. Намазал хлеб арахисовым маслом и стал есть, запивая пивом. На улице было совсем тихо, не слышно ни одного прохожего. У Дока в голове зазвучала музыка – скрипка и виолончель. Они играли мягкую, мирную, исцеляющую мелодию, откуда – невозможно сказать. Он ел бутерброд, пил пиво и слушал. Допив пиво, Док пошел на кухню и вынул из мойки всю грязную посуду. Налил в мойку горячей воды, бросил туда мыльную стружку, пустил воду, и в мойке поднялась шапка белой легкой пены. Затем пошел по комнатам собирать целые бокалы и опустил их в горячую пенистую воду. На плите чуть не до потолка возвышалась стопка слипшихся тарелок, измазанных мясной подливкой и белым застывшим жиром. Док освободил на плите место и стал ставить туда вымытые бокалы. Затем отпер дверь дальней комнаты, принес альбом Грегорианского песнопения и поставил пластинку с «Патер ностра» и «Агнус Деи». Ангельские неземные голоса полились в лабораторию. Они были чисты и прекрасны. Док осторожно мыл бокалы, боясь, что они звякнут и все испортят. Голоса мальчиков вели мелодию от самых низких нот к самым высоким просто, но с такой полнотой звучания, какой не услышишь ни в чьем другом исполнении. Когда пластинка кончилась, Док вытер руки и выключил проигрыватель. Увидел книгу, лежащую на полу, почти под кроватью, поднял ее и сел на кровать. Минуту читал про себя, потом губы его зашевелились, он стал читать громко, внятно, делая паузу после каждой строки.
И поныне
Я не внемлю ученым мужам многодумным,
Что за стенами башен истратили младость.
Ибо в умных речах не смогу отыскать и помина
Ее милого лепета, с коим мы в сон погружались:
Слов простейших, мудрейших, порой шаловливо-лукавых,
Как вода, вкус живого всего перенявших.
Вода в мойке остыла, пена оседала и тихо побулькивала. Прилив в это утро был необычно сильный, и море билось о скалы у самой высокой отметины.
И поныне
Я не вижу пунцовых цветов, кипарисов,
Синих гор величавых и холмов зеленых,
Бирюзового моря и звезд. Ибо в давнюю пору
Свет нездешних очей я узрел и ладоней порханье, –
И тогда для меня вылетал соловей из тимьяна;
И тогда для меня дети в струях резвились.
Док закрыл книгу. Он слышал, как волны плещут о сваи, как шуршат в клетках белые крысы. Док пошел в кухню, попробовал воду в мойке, подлил горячей. И стал громко декламировать этой мойке, белым крысам, ceбe:
И поныне
Знаю я, что отведал я в жизни блаженство,
На великом пиру пил из чаши заветной.
Ибо в краткое то и безвестно мелькнувшее время
Мне любимая дева наполнила очи чистейшим
Вечным светом…
Он вытер глаза тылом ладони. Белые крысы бегали и карабкались у себя в клетке. За стеклом террариума гремучие змеи лежали спокойно, глядя в пространство хмурым туманным взглядом.
КОНЕЦ
