До сих пор я говорил «нация», «Англия», «Британия», как будто с сорока пятью миллионами душ можно обращаться как с единым целым. Но разве не известно всем и каждому, что Англия – это две нации, богатая и бедная? И кто осмелится делать вид, будто есть что-то общее между людьми с годовым доходом сто тысяч фунтов и теми, кто зарабатывает один фунт в неделю? А еще на меня могут обидеться валлийцы и шотландцы за то, что я чаще использую слово «Англия», чем «Британия», как будто все население живет в Лондоне и «ближних графствах», а у Севера и Запада нет своей культуры.

Все станет понятнее, если для начала рассмотреть частный вопрос. Это правда, что представители так называемых рас, представляющих Британию, считают себя отличными друг от друга. Например, шотландец не скажет вам спасибо, если вы назовете его англичанином. Наши колебания в этом щекотливом вопросе можно видеть на примере того, что свои острова мы называем по меньшей мере шестью разными способами: Англия, Британия, Великобритания, Британские острова, Соединенное королевство и в наиболее возвышенные моменты Альбион. Даже различия между северной Англией и южной Англией кажутся нам огромными. Но все эти различия каким-то образом исчезают в ту минуту, когда два любых британца оказываются перед европейцем. Редкий иностранец, не считая американцев, способен отличить англичанина от шотландца и даже от ирландца. В глазах француза бретонец и житель Оверни – разные существа, а марсельский акцент стал расхожей шуткой для парижан. Тем не менее мы говорим о Франции и французах как о едином целом, одной цивилизации, каковой она и является. Так же и с нами. Со стороны даже кокни и йоркширец смотрятся как члены семьи.

Пропасть между богатыми и бедными сужается в глазах стороннего наблюдателя. То, что в Англии существует социальное неравенство, не вопрос. Оно заметнее, чем в любой европейской стране, достаточно выйти на улицу. С экономической точки зрения Англия – безусловно, две нации, если не три или четыре. Но при этом люди в массе своей ощущают себя единой нацией и полагают, что их сходство между собой очевидней, чем с иностранцами. Патриотизм обычно сильнее классовой ненависти и уж точно сильнее интернационализма. Если не считать короткого эпизода в двадцатом году (движение «Руки прочь от России!»), британский рабочий класс никогда не мыслил и не действовал глобально. Два с половиной года они наблюдали за тем, как постепенно душат их товарищей в Испании, и хоть бы устроили одну забастовку в их поддержку. Зато когда их собственной стране (стране лорда Наффилда и барона Монтегю Нормана) угрожала опасность, они повели себя совсем иначе. Англия оказалась на грани военного вторжения, и Энтони Иден обратился по радио к помощи местных волонтеров. В первые же двадцать четыре часа откликнулось четверть миллиона человек и еще миллион в последующий месяц. Достаточно сравнить эти цифры, например, с числом военных отказников, чтобы убедиться в громадном перевесе традиционных ценностей над новейшими.

Хотя в Англии патриотизм по-разному проявляется в разных социальных классах, он служит своего рода связующей нитью. Вот только европеизированные интеллектуалы к этому невосприимчивы. В качестве позитивной эмоции он сильнее проявляется в среднем классе, нежели у аристократии – скажем, дешевые публичные школы больше подвержены патриотическим проявлениям, чем дорогие частные, – число же откровенных богачей-предателей типа Лаваля-Квислинга, по всей видимости, совсем невелико. В рабочем классе патриотизм сильно развит на подсознательном уровне. При виде британского флага сердце у рабочего не начинает учащенно биться. Зато и пресловутое «островное» сознание, а также ксенофобия куда более присущи рабочему классу, чем буржуазии. Во всех странах национальное самосознание сильнее развито у бедного населения, но рабочий класс в Англии отличается особой нетерпимостью ко всему иноземному. Даже когда его представители вынуждены годами жить за границей, они отказываются привыкать к чужой пище и учить иностранные языки. Почти каждый англичанин рабочих кровей считает, что есть что-то бабье в том, чтобы правильно произносить «не наше» слово. Война 1914–1918 годов была тем редким случаем, когда британский рабочий класс находился в прямом контакте с иностранцами. В результате наши рабочие вернулись домой с ненавистью ко всем европейцам, кроме немцев, чьей отвагой они восхищались. За четыре года пребывания на французской почве они даже не пристрастились к местному вину. Островная психология англичан, их отказ воспринимать иностранцев всерьез являются блажью, за которую периодически приходится дорого платить. Но она часть английской загадки, и интеллектуалы, пытавшиеся это поломать, в целом принесли больше вреда, чем пользы. В конечном счете это качество национального характера отталкивает туриста и останавливает завоевателя.

Здесь стоит вернуться к двум характеристикам англичан, на которые я, кажется, не совсем к месту указал в начале предыдущей главы. Первое, что они не художественные натуры. Иначе говоря, англичане не вписываются в европейскую культуру. Есть лишь один вид искусства, где они широко продемонстрировали свои таланты, а именно литература. Но это также единственный вид искусства, не выходящий за национальные границы. Литература, особенно поэзия и прежде всего лирическая поэзия, – это своего рода семейный анекдот, имеющий мало смысла или вообще никакого за пределами носителей языка. За исключением Шекспира, лучшие английские поэты, даже просто имена, Европе почти не известны. Единственные, кого везде читают, – это Байрон, которым восхищаются не за то, чем следовало бы, и Оскар Уайльд, которого жалеют как жертву английского лицемерия. И с этим связаны, пусть и неявно, нехватка философского склада ума, отсутствие практически у всех британцев потребности в стройной системе мышления или хотя бы в применении логики.

До известной степени «мировоззрение» заменяется чувством национального единства. Поскольку патриотизм – вещь универсальная и от него не застрахованы даже люди богатые, не исключены моменты, когда вся нация вдруг сплачивается воедино и выступает как одно стадо, которому угрожает волк. Таким моментом, несомненно, был провал во Франции. После восьми месяцев абстрактного интереса к войне люди внезапно поняли, что они должны делать: во-первых, увести армию подальше от Дюнкерка и, во-вторых, предотвратить вторжение. Великан проснулся. Скорей! Опасность! Самсон, берегись филистимлян! И потом был стремительный всеобщий подъем – а следом, увы, такое же быстрое погружение снова в спячку. В разделенной нации это дало бы толчок большому движению за мир. Но значит ли это, что инстинкт всегда подскажет англичанам, как надо правильно действовать? Отнюдь, скорее, что следует идти по проторенной дорожке. На общих выборах 1931 года мы все в унисон проголосовали неправильно. Такое одержимое стадо свиней в стране Гергесинской. Но вправе ли мы сказать, что нас сбросили со скалы против нашего желания? Что-то я сильно сомневаюсь.

Из чего следует, что британская демократия не такая уж обманчивая, как порой может показаться. Видя лишь огромное социальное неравенство, несправедливую выборную систему, контроль правящего класса над прессой, радио и образованием, иностранный наблюдатель заключает, что демократия – это всего лишь красивое название диктатуры. Но подобный взгляд игнорирует наличие согласия по многим вопросам, увы, существующего между ведущими и ведомыми. Как бы кому-то ни противно было это признавать, но факт остается фактом: между 1931 и 1940 годами национальное правительство представляло интересы народа. Да, оно относилось терпимо к трущобам, безработице и трусливой внешней политике. Но общественное мнение ничем от него не отличалось. То был период стагнации, и в национальных лидерах оказались посредственности.

Хотя и были выступления нескольких тысяч представителей левого крыла, понятно, что основная масса народа внешнюю политику Чемберлена поддерживала. Больше того, вполне очевидно, что в его голове происходила мысленная борьба, аналогичная той, которая происходила в головах простых людей. Его оппоненты видели в нем тайного коварного интригана, замышлявшего продать Англию Гитлеру, но куда правдоподобнее версия, что он был просто недалеким стариком, делавшим максимум при его ограниченном уме. Иначе трудно объяснить противоречия проводившейся политики, его неспособность понять открывавшиеся перед ним возможности. Как и весь народ, он не желал платить цену ни за мир, ни за войну. И все это время общественное мнение поддерживало его в шагах, которые противоречили друг другу. Оно поддержало его, когда он отправился в Мюнхен, и когда он попытался найти общий язык с Россией, и когда он дал гарантии Польше и стоял на этом, и когда он повел вялую войну. Только когда результаты его политики стали для всех очевидными, народ повернулся против него; точнее сказать, против собственной семилетней летаргии. После чего он избрал лидера себе под настроение, Черчилля, по крайней мере способного понять, что войны без борьбы не выигрываются. Впоследствии они, возможно, изберут другого лидера, который поймет, что только социалистическая нация способна вести борьбу успешно.

Хочу ли я тем самым сказать, что Англия – это подлинная демократия? Нет, даже читатель «Дейли телеграф» не проглотил бы такую наживку.

Англия – самая классово-разделенная страна под солнцем. Это земля снобизма и привилегий, ею правят преимущественно люди старые и глупые. Но, давая ей оценку, необходимо принимать во внимание ее эмоциональное единение, склонность почти всех жителей чувствовать одинаково и действовать заодно в моменты глубочайшего кризиса. Это единственная в Европе страна, которой не приходится высылать сотни тысяч своих подданных или загонять их в концентрационные лагеря. В эту самую минуту, когда война уже год как в разгаре, газеты и памфлеты, ругающие правительство, расхваливающие противника и требующие капитуляции, открыто продаются на улицах. И это даже не вопрос уважения к свободе слова, а просто расхожее мнение, что это все не важно. Продавать газетку вроде «Пис ньюс» неопасно, поскольку девяносто пять процентов населения даже не захотят ее раскрыть. Нация скована одной невидимой цепью. В обычное время правящий класс ворует, бездарно управляет, саботирует перемены, заводит нас в трясину; но если общественное мнение прозвучит по-настоящему громко, если власть получит снизу ощутимый пинок под зад, то она вынуждена будет ответить. Писатели левого крыла, клеймящие весь правящий класс как «профашистский», сильно упрощают картину. Я сомневаюсь, что в узком кругу политиков, приведших страну к ее нынешнему состоянию, есть сознательные нацпредатели. Современная коррупция – она другого свойства. Ее природа почти всегда связана с самообманом, когда правая рука не знает, что делает левая. А бессознательная – значит ограниченная. Английская пресса демонстрирует это с особой очевидностью. Она честная или бесчестная? В обычные времена насквозь бесчестная. Все серьезные газеты живут за счет рекламы, а рекламодатели косвенно подвергают новости цензуре. Но я далек от мысли, что в Англии найдется хотя бы одна газета, которую можно откровенно подкупить. Во Франции эпохи Третьей республики все, за исключением двух-трех газет, можно было внаглую купить со всеми потрохами, как курицу на прилавке. В Англии публичная жизнь никогда не доходила до откровенного скандала. Она еще не достигла того уровня распада, когда жульничество становится нормой.

Англия – не разошедшийся на цитаты чудо-остров Шекспира, но и не описываемый доктором Геббельсом ад. Скорее она напоминает семью, такую чопорную викторианскую семью, где не так много паршивых овец, зато все шкафы ломятся от скелетов. В ней есть богатые родственники, перед которыми надо бить поклоны, есть бедные родственники, сидящие как мышки по углам, и все хранят глубокое молчание по поводу источников семейного дохода. Это семья, где дети задавлены, а власть находится в руках безответственных дядюшек и прикованных к постели тетушек. Но, какая ни на есть, а семья со своими домашними приговорками и общими воспоминаниями, смыкающая ряды перед приближающимся врагом. Семья, во главе которой стоят не те люди, – так, пожалуй, можно описать Англию одной фразой.