Некоторые соображения по поводу серой жабы
Еще до появления ласточки и желтого нарцисса и вслед за первым подснежником серая жаба по-своему приветствует весну, выбравшись из лунки в земле, где она пролежала с осени, и во всю прыть доскакав до ближайшей более-менее приемлемой лужи. Что-то – то ли какие-то колебания земли, а может, просто поднявшаяся на несколько градусов температура – подсказало ей, что пора просыпаться, хотя встречаются экземпляры, проводящие целый год в мертвой спячке, – я не один раз собственными руками откапывал такую, живую и здоровую, посреди лета.
Весной, после долгого недоедания, серая жаба отмечена печатью высокой духовности, как строгий адепт англокатолической веры в конце Великого поста. Движения ее апатичны, но исполнены значения, вся она такая усохшая, зато глаза по контрасту неправдоподобно огромные. И ты вдруг впервые осознаешь, что из всех живых существ именно у нее, у жабы, самые прекрасные глаза. Настоящее золото или, точнее, позолоченные полудрагоценные камни из тех, что встречаются на кольце с печаткой и, кажется, называются хризобериллы.
В первые дни в воде жаба концентрирует все свое внимание на том, чтобы восстановить силы, поедая маленьких насекомых. А обретя привычный облик, вступает в фазу повышенной сексуальности. У нее, во всяком случае у самца, одно желание: обхватить что придется своими лапками, и если вы дадите ему палочку или даже палец, он сожмет его с неожиданной силой и далеко не сразу сообразит, что это не самочка. Нередко можно натолкнуться на бесформенную массу из десяти – двадцати жаб, вцепившихся друг в дружку, не различая пола, и вся эта масса постоянно переворачивается. Но мало-помалу они разбиваются на пары, и самец оседлывает самку. Теперь их можно различить: самец поменьше, потемнее и сидит сверху, крепко обняв самку за шею. Через день-другой среди камышей начинают виться длинные нити икры, которые потом пропадают. Пройдет еще несколько недель – глядь, а вода уже кишит крошечными головастиками, которые растут на глазах, обзаводятся задними лапками, затем передними, избавляются от хвостиков, и к середине лета новое поколение жаб, меньше ногтя большого пальца, но совершенных во всех отношениях, выползает из воды, чтобы начать все сначала.
Я упомянул об икрометании, так как это явление весны меня особенно привлекает и поскольку жаба в отличие от жаворонка и первоцвета никогда не превозносилась поэтами. Но я отдаю себе отчет в том, что рептилии и амфибии нравятся не многим, и вовсе не хочу сказать, мол, чтобы насладиться весной, надо непременно интересоваться жабами. Есть еще крокус, дрозд-деряба, кукушка, тёрн, да мало ли. Я к тому, что прелести весны доступны каждому и даются нам даром. Даже на самой убогой улице приход весны, так или иначе, даст о себе знать хотя бы проблеском синевы меж городских труб или ростком бузины, пробившимся на пустыре. Удивительно, как природа выживает полулегально в самом сердце Лондона. Я видел пустельгу, пролетающую над газовым заводом в Дептфорде, и слышал первоклассное исполнение черного дрозда посреди Юстонского шоссе. Сотни тысяч, если не миллионы птиц приютились в радиусе четырех миль, и душу греет мысль, что они не отдают и полпенса в качестве арендной платы.
Даже узкие и мрачные улицы вокруг Банка Англии не сумели совсем отгородиться от весны. Она просачивается повсюду, подобно новейшим отравляющим газам, которым никакие фильтры не помеха. О ней обычно говорят как о «чуде», и в последние пять-шесть лет эта заезженная фигура речи обрела новый смысл. После суровых последних зим приход весны и вправду кажется чудом, ибо как-то все труднее и труднее верится в такую перспективу. Каждый февраль, начиная с сорокового года, я убеждал себя, что на этот раз зима никогда не кончится. Но Персефона, как серая жаба, снова воскресает примерно в одно и то же время. Вдруг, ближе к концу марта, происходит чудо, и убитая лачуга, в которой я живу, преображается. На площади закопченные бирючины оделись яркой зеленью, уплотнились листья на каштанах, повылезали нарциссы, набухли почки у желтофиолей, накидка у полицейского приобрела неожиданно приятный оттенок голубого, торговец рыбой встречает покупателей улыбкой, и даже воробьи, надышавшись благоухающим воздухом и отважившись искупаться в луже впервые с конца сентября, демонстрируют новую расцветку.
Что дурного в том, чтобы радоваться весне и вообще сменам времен года? А если заострить, достойны ли политического осуждения слова о том, что жизнь хороша уже песнями дрозда и желтизной осеннего вяза или чем-то еще, не стоящим денег и лишенным, по выражению издателей левых газет, «классового подхода», в то время как мы стенаем или по крайней мере должны стенать под гнетом капиталистической системы? Многие, вне всякого сомнения, рассуждают именно так. Знаю по опыту, что любой реверанс в моей статье в сторону «Природы» вызовет поток ругательных писем с упором на «сентиментальность» автора, хотя на самом деле там замешаны две идеи. Первая: всякое наслаждение радостями жизни поощряет своего рода политическую апатию. Считается, что человек должен проявлять недовольство, и всем нам следует умножать наши потребности, вместо того чтобы просто получать удовольствие от того, что мы имеем. Вторая: мы живем в век автоматизации, и нелюбовь к механизмам или желание ограничить их господство являются свидетельством отсталости и реакционности и выглядят несколько смешно. Часто это подкрепляют утверждением, что любовь к природе – это слабая струнка городских жителей, не имеющих представления, что такое настоящая природа. А тот, кто имеет дело с землей, рассуждают они, землю не любит и не проявляет никакого интереса к птичкам и цветочкам, разве что в чисто утилитарном смысле. Чтобы восхищаться деревней, надо жить в городе и изредка, в теплое время года, совершать туда короткое паломничество на выходные.
Последняя идея, очевидно, не выдерживает никакой критики. К примеру, средневековая литература, включая народные баллады, полна почти георгианского восторга перед природой, а искусство земледельческих цивилизаций вроде китайской или японской сосредоточено исключительно на деревьях, птицах, цветах, горах и реках. Ошибочность второй идеи, на мой взгляд, не столь очевидна. Да, нам есть чем быть недовольными, мы должны выжимать максимум из плохой работы и не ограничиваться этим, но если отказаться от всех радостей жизни, то какое нас ждет будущее? Может ли человек, не радующийся возвращению весны, восхищаться утопией, избавляющей его от грубого физического труда? Как он распорядится отдыхом, предоставленным ему машиной? Я всегда подозревал, что, если решить экономические и политические проблемы, жизнь только упростится и удовольствие от лицезрения первоцвета перевесит удовольствие от поедания мороженого в сопровождении музыкального автомата «Вурлитцер». Мне кажется, сохраняя нашу детскую любовь к деревьям, рыбам, бабочкам и, возвращаясь назад, к серым жабам, человек слегка увеличивает шансы на мирное и достойное будущее, а проповедуя доктрину, что ничего, помимо стали и бетона, не достойно нашего восхищения, он лишь увеличивает вероятность того, что у нас не останется других выходов для дополнительной энергии, кроме ненависти и преклонения перед сильными мира сего.
Так или иначе, весна пришла даже на главную лондонскую автостраду, и никто не в силах вам помешать понаслаждаться ею. Приятная мысль. Сколько раз, наблюдая за тем, как спариваются жабы или боксируют зайцы в поле среди молодых побегов кукурузы, я ловил себя на том, сколько важных персон были бы рады лишить меня этого удовольствия, имей они такую возможность. К счастью, не могут. А значит, если вы не больны и не измучены голодом, если вы не испытываете панический страх и не сидите за решеткой или в туристическом лагере, радуйтесь весне. На заводах складируют атомные бомбы, полиция прочесывает города, из громкоговорителей льются потоки лжи, но земля продолжает вращаться вокруг солнца, и никакие диктаторы и бюрократы, как бы они ни осуждали такое положение дел, не в силах этому помешать.
«Tribune», 12 апреля 1946 г.
