Хорошие плохие книги

Недавно некий издатель заказал мне предисловие к переизданию романа Леонарда Меррика. Это издательство, судя по всему, собирается выпускать длинную серию второстепенных полузабытых романов двадцатого века. Ценная затея в наши бескнижные дни, и я почти завидую тому, чьей работой будет рыться на трехпенсовых лотках в поисках любимых книг своего детства.

Разновидность книг, похоже, больше не выпускаемых в наши дни, но в конце девятнадцатого и начале двадцатого века издававшихся в немереном количестве, это книги, которые Честертон назвал «хорошими плохими книгами»: они не имеют никаких литературных претензий, но люди продолжают их читать даже тогда, когда более серьезные произведения оказываются давно забытыми. Очевидно, что выдающимися в этой категории сочинениями являются истории о Раффлзе и Шерлоке Холмсе, удержавшие свое место в литературе, когда бесчисленные «проблемные романы», «человеческие документы» и «суровые обвинения», вынесенные тому или иному явлению, канули в заслуженное забвение. (Кто лучше сохранился – Конан Дойль или Мередит?) Почти на тот же уровень я бы поставил ранние рассказы Р. Остин Фримена – «Пение костей», «Глаз Осириса» и другие, сборник рассказов «Макс Каррадос» Эрнеста Брамы, а чуть снизив планку, – страшные тибетские истории Гая Бутби «Тайна доктора Николя», представляющие собой что-то вроде школьной версии «Путешествий в Татарию» Гюка: реальное путешествие в Центральную Азию превращено здесь в зловещую пародию.

А кроме детективщиков были в те времена еще второстепенные писатели-юмористы. Например, Петт Ридж – правда, его книги, признаю́, теперь уже не читают; Э. Несбит с ее «Искателями сокровищ»; Джордж Бирмингем, который был хорош, пока держался в стороне от политики; фривольный Бинстед («Питчер» из «Розовой») и, если позволительно включить сюда американские книги, Бут Таркингтон с его «Пенродом». Ступенькой выше большинства из них стоял Барри Пейн. Некоторые его юмористические произведения, предполагаю, переиздаются еще и сейчас, но тому, кому попадется «Клавдиева неделя», книга, представляющая теперь большую редкость, я энергично рекомендую этот блестящий образец макабра. Чуть позже по времени был Питер Бланделл, писавший в духе У.В. Джейкобса о дальневосточных портовых городах и, похоже, незаслуженно забытый, несмотря на то, что его хвалил в печати Герберт Уэллс.

Тем не менее все книги, которые я упомянул, – это откровенно «эскапистская» литература. Они оставляют приятные отметины в тихих уголках нашей памяти, где можно побродить, когда выдается свободная минутка, но едва ли претендуют на какую-либо связь с реальной жизнью. Существует другой тип хороших плохих книг, с более серьезными задачами, который позволяет нам кое-что понять о природе романа и причинах его упадка. В последние пятьдесят лет действовала целая когорта писателей – некоторые из них работают и поныне, – которых совершенно невозможно назвать «хорошими» с точки зрения строгих литературных критериев, но которые являются романистами от природы и которые достигают эффекта искренности отчасти потому, что не ограничены хорошим вкусом. К этой категории я отношу Леонарда Меррика, У.Л. Джорджа, Д.Д. Бересфорда, Эрнеста Реймонда, Мэй Синклер и – на более низком, чем перечисленные, уровне, но, по существу, очень близкого им – А.С.М. Хатчинсона.

Большинство из них были плодовитыми авторами, и не удивительно, что качество их произведений отличалось. В каждом случае я назвал бы по одному-двум лучшим произведениям, например: «Синтия» у Меррика, «Кандидат на правду» у Д.Д. Бересфорда, «Калибан» у У.Л. Джорджа, «Комбинированный лабиринт» у Мэй Синклер, «Мы, обвиняемые» у Эрнеста Реймонда. Авторам всех этих книг удалось, отождествив себя с воображаемыми персонажами и сопереживая им, вызвать к ним симпатию с непосредственностью, какой более искушенным писателям трудно достичь. Это свидетельствует о том, что интеллектуальная рафинированность может быть помехой для рассказчика, так же как для артиста мюзик-холла.

Возьмем, например, «Мы, обвиняемые» Эрнеста Реймонда – особенно отвратительную, но убедительную историю убийства, вероятно, основанную на деле Криппена. Думаю, роман много приобретает от того, что автор лишь частично осознает вульгарность людей, о которых пишет, а потому он не презирает их. Вероятно даже, этот роман – как «Американская трагедия» Теодора Драйзера – выигрывает от грубой, скучной манеры, в которой написан; деталь наслаивается на деталь почти без какой бы то ни было попытки отбора, и в результате постепенно создается эффект чудовищной, все перемалывающей жестокости. То же и с «Кандидатом на правду». Его стиль не столь неуклюж, но в нем проявляется та же способность принимать всерьез проблемы самых заурядных людей. Это же наблюдаем в «Синтии» и по крайней мере в начальной части «Калибана». Бульшая часть написанного У.Л. Джорджем – дрянной мусор, но в этой конкретной книге, основанной на карьере Нортклиффа, он создает запоминающиеся и правдивые картины жизни мелкой лондонской буржуазии. Некоторые части этой книги, вероятно, автобиографичны. Одно из преимуществ хороших плохих писателей в том и состоит, что они не стесняются описывать собственную жизнь. Выставление себя напоказ и жалость к себе – погибель для романиста, и все же, если он слишком боится проявления этих свойств, его творческий дар может пострадать.

Существование хорошей плохой литературы – тот факт, что человека может увлечь, тронуть или даже взволновать книга, которую разум просто отказывается принимать всерьез, – напоминает нам о том, что искусство – не то же самое, что работа мозга. Я отдаю себе отчет в том, что любой тест докажет: Карлейль более интеллектуален, чем Троллоп. Тем не менее Троллоп остался читаемым автором, а Карлейль – нет: при всем его уме ему не хватило сообразительности понять, что писать надо на простом и ясном английском языке. Романистам, почти так же, как поэтам, очень трудно соблюсти равновесие между интеллектом и силой творческого воображения. Хороший романист может быть гением самодисциплины, как Флобер, или интеллектуально неуклюжим, как Диккенс. В так называемые романы Уиндема Льюиса, такие как «Тарр» или «Высокомерный баронет», вложено столько таланта, что хватило бы на десятки средних писателей. Однако дочитать хоть одну из этих книг до конца – тяжкий труд, потому что в них нет некоего не поддающегося определению качества, чего-то вроде витамина литературы, которое есть даже в такой книге, как «Когда наступает зима» А.С.М. Хатчинсона.

Наверное, самый замечательный образец «хорошей плохой книги» – «Хижина дяди Тома». Это неумышленно абсурдная книга, полная нелепых мелодраматических событий; и в то же время она глубоко трогательна и по сути правдива; и трудно сказать, какие качества здесь перевешивают. Но «Хижина дяди Тома» – это все же попытка серьезно представить реальный мир. А как быть с откровенно эскапистскими авторами – поставщиками ужасов и «легкого» юмора? Как насчет «Шерлока Холмса», «Шиворот-навыворот», «Дракулы», «Детей Хелен» или «Копий царя Соломона»? Все эти книги явно абсурдны, это книги, которые вызывают смех скорее над собой, а не собой, и которые всерьез не воспринимались, пожалуй, даже их авторами; и тем не менее они выжили и, вероятно, будут жить дальше. Единственное, что здесь можно сказать: пока цивилизация остается такой, что человеку время от времени необходимо отвлекаться от нее, «легкая» литература будет сохранять за собой предназначенное ей место; а также, что существует такое понятие, как просто владение ремеслом, или врожденный дар, которое, возможно, обладает большей жизнеспособностью, чем эрудиция и интеллектуальная энергия. Бывают мюзик-холльные песни, тексты которых лучше, чем три четверти тех, что входят в антологии.

Или вот это:

Я бы предпочел быть автором любого из этих стихов, а не, скажем, «Благословенной» или «Любви в долине». И по той же причине я бы вернул в читательский обиход «Хижину дяди Тома», чтобы она пережила полное собрание сочинений Вирджинии Вулф или Джорджа Мура, хотя я не знаю ни одного строго литературного теста, который доказал бы, в чем ее превосходство.

«Трибюн», 2 ноября 1945 г.