Наспех склепанный транспорт в составе союзного конвоя, нещадно коптя, полз через Атлантику, с каждой пережеванной винтами милей приближаясь к исторической родине Кукарачи, Ирландии, с каждым часом все дальше унося гремлина и его танк от места рождения – родного Детройта.

Народец на транспорте подобрался ничего себе, вполне свойский народец, местные гремлины-моряки, всяческие котловые, поршневые, брашпильные, да еще руль-машинные, радиоламповые и антенные, впрочем, три последние разновидности спесиво полагали себя гремлинской аристократией и в дружеских посиделках в якорном колодце участвовали редко, предпочитая кучковаться в аппаратурных стойках радиорубки и капитанского мостика. Пренебрегали мазутой, стало быть, да и ладно, и без них было не скучно.

Кроме того, кто они такие? Обслуга, по сути дела, а вот танковые и аэропланные – другое дело, эти направлялись на войну, в основном в Англию или Африку, и только один из них, славный парень, почти виртуоз на банджо, шермановский гремлин Кукарача из Детройта – в далекую и непонятную, но уже легендарную Россию.

И вот уже Ирландия осталась за кормой, а в Исландии конвой переформировали, и транспорт наконец взял курс на северный русский город Мурманск.

В Мурманске танк доукомплектовали местными гремлинами, у которых, как ни странно, на всех четверых было только одно треугольное банджо и ни одного ручного медведя. Гремлины всего мира понимают друг друга, таково уж свойство этих пролетариев колдовского мира, хотя русские гремлины и использовали некоторые специфические словечки, но Кукарача быстро разобрался что к чему, а разобравшись – восхитился и дал себе слово обязательно освоить русский язык. Хотя бы на уровне вот этих специфических выражений-заклинаний, обладающих совершенно невероятной емкостью и мощью в сочетании с поразительной лингвистической простотой. Но это случилось после.

А сейчас четверо русских в мешковатых промасленных комбинезонах и рубчатых шлемах с обрезанными наушниками, настороженно набычившись, стояли напротив выбравшегося из люка мехвода американского гремлина.

Рожи у русских гремлинов оказались нормального зеленоватого цвета, хотя, безусловно, что-то красноватое в них имелось – розовые проплешины от подживших ожогов, и пахло от них гарью, паленой шерстью, окалиной, человеческой кровью, аммиаком, хлоркой и еще какой-то душной медициной.

Кукарача подумал, что так пахнет война, и ему почему-то стало неловко перед этими угрюмыми русскими. Однако, решив не заморачиваться – война всех подравняет, – он вытер лапы промасленной тряпкой, отбросил ее в сторону, изобразил на физиономии знаменитую американскую улыбку и сообщил будущим боевым товарищам:

– Хай, бро, я Кукарача, гремлин из Детройта, прибыл к вам в составе вот этого красавца.

И ткнул лапой через плечо в сторону танка.

Русские переглянулись, потом дружно уставились на Кукарачу. Ни малейших признаков дружелюбия на их суровых мордах не наблюдалось, так что гремлина даже холодком просквозило. Потом пожилой, с обгорелыми ушами, торчащими из шлема, тот самый, от которого несло копотью и железом, угрюмо проскрипел:

– Не знаем мы никаких гремлинов, тем более кукарач, так что валил бы, хлопец, куда подальше, хочешь – в свой Дыройт, хочешь – еще куда. И нечего тебе делать в боевой машине, присланной трудящимися Соединенных Штатов Америки в помощь воюющим трудящимся Страны Советов! Короче – сгинь, нечистая сила!

– Как бы не так! – немедленно окрысился Кукарача. Сдаваться он не собирался. Ну, горелые, ну и что из этого? Я им вон какой классный танк привез, а они еще морды воротят!

– Сгинуть-то я, конечно, могу, – ехидно ухмыляясь, сообщил он, – только мой «Шерман» без меня не то что затвором не шевельнет, а и вовсе не заведется. Потому что в документах ясно написано: «Танк «Шерман» М-4 с сопровождающим гремлином-механиком Кукарачей», во! А ежели кто из вас, парни, тому документу не верит, то хоть я гремлин и не обидчивый, только ведь по случаю знакомства и задницу надрать могу, не посмотрю, что союзники! Как нечего делать!

Кукарача и впрямь обиделся, даже разозлился, аж подпрыгнул. Меж вставшими торчком ушами зазмеились электрические разряды. Кривые ноги сами по себе принялись вытанцовывать коленца боевого буги, глаза вспыхнули багровым, словно стоп-сигналы гангстерского «Бьюика».

– Документ, говоришь, имеется? – выступил вперед русский с печальным висячим носом и крупной грушеобразной головой, на которой танковый шлем смотрелся какой-то камилавкой. Ну, прямо один в один биржевой гремлин с Уолл-стрит, только что не в деловой паре и лаковых туфлях, как положено брокеру, а в черном комбинезоне, стоптанных сапогах и с пистолетом в потертой кобуре на правом боку. – А ну, покажи!

– Да кто ты такой, чтобы мои документы проверять? – вскинулся было Кукарача, но техпаспорт и командировочное удостоверение все-таки предъявил.

Грушеголовый внимательно изучил замасленные бумажки, потом махнул оливковой лапой, поросшей редкими черными волосьями:

– Свой это, товарищи, прикомандирован к танку, все путем, так что мордобой отменяется, да здравствуют лендлиз и дружба народов больших и малых.

Русские что-то проворчали, но расслабились, хотя особого дружелюбия по-прежнему не проявляли. Да и с чего бы?

– Я тут навроде комиссара или политрука, если по-новому, – сообщил грушеголовый, – потому что я самый образованный. До войны по финансам специализировался, работал сейфовым в наркомате. Советская власть – она тоже умеет считать деньги, ты, американец, не думай, что мы в бизнесе не смыслим, научились-таки, – тут он подмигнул, – хотя отдельные недоработки покамест имеются. А звать меня, – тут он замялся, – в общем, Злыднем меня кличут! Это потому, что до революции я бордельным работал, можно сказать, пролетарий бордельного труда! Пугал всяких мазуриков в самом что ни на есть процессе…

Злыдень зажмурился, видно, вспомнил что-то, и довольно ухмыльнулся:

– Вот помню… эх, ладно, было, да прошло! Потом пришли большевики, освободили падших женщин, ну и нас заодно, бордельных, ломбардных и прочих малых городских. Ну, я помыкался малость по столичным закоулкам, да и устроился работать в сейф. В наркомате у нас тоже бывало весело. У меня-то в сейфе помимо секретных протоколов завсегда бутылка-другая спиртного напитка имелась. Полезет в сейф какое-нибудь канцелярское мурло за пузырем, а я ему: «Бу-у!»

– Уймись, Злыдень, – беззлобно прервал его пожилой, тот самый, с обгорелыми ушами. – Ну право слово, какой из тебя политрук? У тебя только твое «Бу-у!» на уме, хотя, надо сказать, несмотря на свои мелкобуржуазные замашки, броневой ты хороший. Если бы не ты, сгинула бы наша бэтэшка, а заодно и мы вместе с ней. Панцерцверги болванку прямо в лоб влепили, – пояснил он Кукараче, – и если бы не наш броневой – хана бы нам всем. Хотя танк все равно списали, а нас вот сюда…

– Уж да! – приосанился Злыдень-броневой. – А все потому что опыт! Сейф – это ведь тоже броня. Меня так просто не вскроешь. Во, глянь!

Он стащил с головы шлем-камилавку, и Кукарача увидел жуткий багровый рубец, пересекающий лысую голову от бровей до затылка.

– Шатун, – коротко отрекомендовался пожилой. – Сам из паровозных, котловым служил, в Гражданскую состоял при бронепоезде «Федор Раскольников», а до этого с цыганами кочевал, из таборных я, стало быть, при кузне обретался. Так что с железом с младых когтей накоротке. На войне с первого дня, начинал на Т-26 поршневым, потом на БТ-7, уже моторным, горел три раза, теперь вот здесь.

Шатун посмотрел на танк, покачал кудлатой башкой:

– Двигун-то бензиновый, лучше бы, конечно, дизелек, а так с виду ничего себе машина, только пухлявая какая-то, словно попадья на сносях. Да и высоковата. А танк должен по земле стелиться, ровно ящерка. Ну ладно, повоюем – поглядим.

И добавил негромко:

– Бензин… Уж очень гореть больно, с бензином-то…

Третий, весь какой-то птичий, подвижный, с желтыми глазами, клекотнул:

– Жулан. Орудийный, башнер, короче. Пушка, пулеметы, прицел… Все, что целится и стреляет.

И замолчал, полагая, наверное, что сказанного достаточно. Только глаза смотрели словно насквозь, жутко, безжалостно и зорко.

– Начинал затворным еще на «поповках», служил прицельным на «Новике», в Гражданскую – тачаночный в Первой конной, потом с нами на бэтэшке, боевой парень, только говорить не горазд. А сам он по происхождению из вольерных будет. При ловчих соколах кровопийцы-императора состоял, пока служить не пошел, – пояснил Злыдень, – происхождение, конечно, сугубо не пролетарское, да и к трудовому крестьянству никаким боком, но спец классный, тут ничего не скажешь!

Ну и последний, Дубок. Ну-ка выдь! Чего ты за спину Шатуна прячешься? Покажись, поросль младая, неотесанная!

Дубок у нас совсем зеленый, из лешачков он, лес его вырубили, чтобы, значит, враги к дороге незаметно не вышли, ну он в армию и подался. Добровольцем. Ладит с железом на данный момент неважно, лешачки ведь больше по живому специализируются, а у нас броня, порох, тротил да горючка. Но обвыкается понемногу на своем месте, тем более что силушки у него хватает. Укладочный он, боеукладкой ведает. Справляется, да и в бою уже разок побывал, обстрелянный. Только все равно его к деревьям тянет. Зато с ним мы ни в лесу не заплутаем, ни в болоте не увязнем, хороший лешак, коли захочет, всегда куда надо выведет. А если кто ему не по нраву – то и насмерть заплутать может. Но Дубок у нас еще молодой, до матерого лешего покамест ему как нашему танку до Берлина.

Ну а теперь, гражданин Кукарача, рассказывай, из каких будешь, где служил, что умеешь, а мы послушаем, да и решим, кем тебе быть в нашем экипаже.

– Ну… – Кукарача замялся. – Я сам из ирландских гоблинов, но родился уже в Штатах. Пока не позеленел и в разум не вошел, малость похулиганил, банда у нас была, «Детройтские койоты», кары полиции портили, кофемолки домохозяйкам, пожарные гидранты откручивали, в общем, гадили по мелочам. По молодости казалось весело. Потом набрал цвет, повзрослел, скучно стало, мысли промежду ушей зашевелились, подумал, да и пошел работать на «Катерпиллер». Это бульдозер такой. Здоровенный, как гараж у Аль Капоне. Мы с ним по всей Америке дороги строили, тем более что с другой работой стало туго. Великая депрессия, может, слышали?

Русские покивали, наслышаны, дескать, про кризис капитализма в общем и про Великую депрессию в частности.

– Ну вот, я на «Катерпиллере», почитай, всю страну от Мичигана до Техаса проехал, тем более что трудился на подвеске и гусеницах. А потом война началась. В авиацию меня не взяли, на флот – тоже. Так вот я и попал в танкисты.

– Подвеска – это то, что надо, – подумав немного, сказал Шатун. – Будешь у нас ходовым, и, кстати, а что твое имечко значит? Уж больно чудно́ звучит – Кукарача!

Гремлин побледнел до прозрачности, засмущался, прямо как весенняя березка на границе с Канадой, и выдавил запинаясь:

– Кукарача – это таракан по-испански. Так меня в банде прозвали за то, что я шустрый, как таракан.

– А ничего, подходяще, – неожиданно одобрил Шатун. – Вот и шустри давай, Кукарача, чтобы танк наш был проворным, как таракан, и ни один фашистский панцер его прихлопнуть не мог.

– Только я все-таки не понимаю, вы гремлины или нет? – осмелел Кукарача. – У нас гоблины, которые при технике, зовутся гремлинами. А у вас?

– Мы народ, хотя и малый, – серьезно ответил Шатун. – А как нас называть – дело десятое. Война-то народная, понимаешь, американец?

Так Кукарача стал ходовым в танке «Шерман» Т-4, или, как его называли русские, – «Эмчи».