Книга: Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой

Бутан
Счастье в политике

Пришло время, когда он понял, что общая необычность происходящего стала все больше мешать осознанию уникальности каждого отдельного события.

«Потерянный горизонт», Джеймс Хилтон

Airbus парит на высоте 37 тысяч футов где-то над Гималаями. Огни салона светятся мягким и теплым светом. Стюардессы скользят по проходу, любезные и внимательные.

Я сижу у окна — как мне посоветовали знающие люди, сказавшие, что на этом перелете у прохода сидеть не стоит.

Долгое время я не вижу ничего, кроме сплошного одеяла облаков. Я начинаю сомневаться в мудрости тех знающих людей, когда вдруг облака рассеиваются и появляются горы.

Величественные, завораживающие горы. По сравнению с Гималаями все прочие горы кажутся кроличьими холмами. Люди вокруг меня вытягивают шеи, достают фотоаппараты, ахают и охают. Мои мысли, однако, в другом месте.

Я имею в виду другой самолет и другое время. Год 1933-й, а самолет — шаткое винтовое судно. Он тоже летит над Гималаями, недалеко от места, где я сейчас нахожусь, но кабина на этом самолете холодная, сиденья жесткие, стюардесс нет. Пассажиры — трое британцев и американцы, которым нужно кричать, чтобы слышать друг друга сквозь рев двигателя. Возбуждение в их голосах, однако, не вызывает сомнений. Пилот, потрясая револьвером, летит в неизвестном направлении. Они угнали самолет.

Пункт назначения — замечательное место «роскошного спокойствия». Место вечного мира, где монахи медитируют, поэты творят и каждый живет невероятно долгой и полноценной жизнью.

Отдаленное место, отрезанное от ужасов внешнего мира, но не лишенное его удобств.

Место это называется Шангри-Ла, а четыре пассажира — персонажи книги «Потерянный горизонт». Шангри-Ла, конечно же, выдумка. Джеймс Хилтон, автор, никогда не был дальше, чем в Британском музее в Лондоне. Но идея Шангри-Ла очень реальна. Кто не мечтал о месте одновременно безмятежном и интеллектуально бодрящем? Месте, где голова и сердце живут в счастливой гармонии до преклонного возраста 250 лет?

В 1930-е годы вышла и книга «Потерянный горизонт», и одноименный фильм, захватившие воображение американской общественности, стиснутой Великой депрессией, только отошедшей от одной мировой войны и готовящейся ко второй. Франклин Д. Рузвельт назвал свою президентскую резиденцию Шангри-Ла (позже переименована в Кемп-Дэвид). Так называли себя крупные гостиницы и дешевые ночлежки, в надежде погреться в его утопическом свечении.

Шангри-Ла содержит все классические ингредиенты рая. Прежде всего, труднодостижимость. Рай, в конце концов, это не рай, если вы можете доехать туда на такси. Кроме того, должно быть четкое разграничение между раем и обычной жизнью, отделенными друг от друга чистилищем, пересечь которое могут немногие удачливые души. Рай, другими словами, это клуб для избранных. Так же как бизнес-класс, который в немалой степени обязан своим удовольствиям присутствию других путешественников, которым повезло меньше, — которые там, в общем вагоне, поглощают резиновую курицу, запивая припасенными в карманах миниатюрными бутылками водки. Вы не можете увидеть эти бедные души за занавеской, но вы знаете, что они есть и что между вами есть различия.

Итак, загадочная Шангри-Ла, о которой можно сказать: «У нас есть одна шлюпка, мы можем взять несколько выживших, но если все пассажиры тонущего корабля будут карабкаться на борт, мы все утонем». Если это применить к авиалайнеру, то это, несомненно, как если бы занавеску смыло и нечистоты полились бы вперед, к бизнес-классу.

Выдуманная Джеймсом Хилтоном более 70 лет назад Шангри-Ла содержит в себе все современные составляющие рая. Накопленную мудрость Востока — да, накопленный комфорт Запада в виде водопровода — тоже да (ванны из Акрона, штат Огайо). Не говоря уже о читальных залах с талмудами великих книг в кожаных переплетах. Комфортные жилые помещения. Пища, обильная и вкусная. Шангри-Ла, другими словами, стала первым пунктом назначения для всех приключенцев. Рай обетованный.

Но, оказавшись в раю, мы, однако, не всегда сразу понимаем, что это рай. Осознание «райскости» требует времени. В «Потерянном горизонте» большинство попавших в Шангри-Ла иностранцев пытаются бежать. Они отчаянно пытаются вернуться к «цивилизации» и с подозрением относятся к оправданиям монахов. Таким, как плохая погода или перебои с поставками.

Но одна группа неудачливого британского дипломата по имени Конвей восхищается Шангри-Ла и решает остаться. Когда я впервые прочел «Потерянный горизонт», я восхитился Конвеем и отдал бы все, чтобы поменяться с ним местами.

Потерянный горизонт говорил со мной, но я не отвечал в течение многих лет — до тех пор, пока я не услышал о Бутане. Я жил в Индии в то время, в начале 1990-х годов, в качестве корреспондента Национального общественного радио. Я был первым корреспондентом радиостанции в этой стране; путь был не проторен. Обезьяны иногда забредали в мою квартиру. Заклинатели змей проходили мимо. У меня было время для себя.

Бутан был включен в список стран, которые я должен был посетить. Я с трудом мог поверить в свою удачу. Это была страна, которая, на мой взгляд, была больше всего похожа на Шангри-Ла. У Бутана были горы, подпирающие небеса. Во главе ее стоял дружелюбный король с четырьмя женами, которые все были сестрами. У него были монахи и мистики, а политика направлена на повышение Валового Национального Счастья (ВНС).

Мои редакторы в Вашингтоне, округ Колумбия, не разделили моего энтузиазма. Вы хотите поехать туда? Сколько это будет стоить? Никто не имел особого интереса к крошечной гималайской нации с полигамным монархом и ВНС.

Прошли годы. Я перешел в другую редакцию в Иерусалиме, затем в Токио, все это время тоскуя о Бутане. Для мня это еще не посещенное место было подобно неразделенной любви. Вы знаете эту тупую боль, которую вы гоните прочь, пытаясь убедить себя, что на самом деле эта страна не для вас, но боль не оставляет вас в покое.

— В первый раз?

Я поворачиваю голову, застигнутый врасплох.

— Прошу прощения?

— В первый раз летите в Бутан?

Слова принадлежат бутанскому бизнесмену, сидящему рядом со мной в самолете. Он одет в коричневый замшевый пиджак и смотрит прямо на меня.

— Да, в первый раз.

— Вы выбрали отличное время, — говорит он. — Вы будете в стране во время Цечу, большого фестиваля. Вы увидите вещи, которые вы никогда раньше не видели. Удивительные вещи.

Самолет снижается. Мы начали заходить на посадку. Голос капитана в колонках звучит ободряюще и уверяет, что все под контролем. Где они учат пилотов этому тону?

— Для тех, кто летит в Паро в первый раз: если вы видите горы ближе, чем вы когда-либо видели их раньше, не тревожьтесь. Это наша обычная практика.

Несомненно, самолет снижается постепенно — сначала крутой поворот направо, потом налево, потом снова направо, и с каждым поворотом горы появляются все ближе в моем окне, кажется, достаточно близко, чтобы их коснуться. И наконец, лавируя между пиков, аэробус резко касается земли, скрипя шинами. Стюардессы открывают двери. Воздух бодрящий, небо глубокое и синее.

В большинстве стран ваш приезд будет постепенным: переход в новую среду, знакомство с ней облегчается герметичной одинаковостью Мирового Аэропорта. Но не в Бутане.

То, что там есть, по правде говоря, едва ли можно назвать аэропортом. Просто маленькая деревянная хижина терминала, украшенная красными и синими завитками, больше похожая на буддийский храм, чем на аэропорт. Каждый посетитель в Бутане получает сопровождающего и платит ему зарплату в две сотни долларов в день. Вы должны раскошелиться на бутанскую турфирму за привилегию быть в Бутане — целенаправленная политика страны по ограничению туризма, призванная не пустить в страну немытых бродяг с рюкзаками, которые уже наводнили соседний Непал. Это заставляет меня опасаться чуть больше. Когда мы были в Ираке во время правления Саддама Хусейна, у нас тоже были гиды. Это были мужчины с маслянистыми волосами и в плохо сидящих костюмах, которые были приставлены к нам якобы для того, чтобы «содействовать» работе иностранных журналистов. На самом деле их задачей было облегчить работу Мухабарата, тайной полиции Саддама Хусейна. Они были шпионами. Все знали об этом. Мы знали. И они знали, что мы знали.

Молодой человек, ожидающий меня у аэропорта, не похож на шпиона. Он больше похож на бутанского бойскаута, если бы в Бутане были бойскауты. Смуглый, с блестящим, свежевымытым лицом, он одет в темно-коричневый гхо — традиционное бутанское платье для мужчин. Гхо выглядит как халат, только намного тяжелее и со скрытыми карманами. Бутанские мужчины, как известно, носят всякие предметы в своих гхо: чашки, мобильные телефоны, мелких животных. В крайнем случае гхо может выполнять двойную функцию — одеяла или занавески. (Гхо настолько удобен, что все бутанские мужчины обязаны носить его в рабочее время. Бутан является единственной в мире страной с чисто мужским дресс-кодом).

— Добро пожаловать в Бутан, сэр, — говорит молодой человек в гхо, оборачивая белый шарф вокруг моей шеи.

Он называет себя Таши, затем пожимает мне руку. Это рукопожатие отличается от всех, что у меня когда-либо были. Две руки сложены одну на другую, голова опущена в полупоклоне. Это очень осознанное, церемониальное действие. Поначалу я нахожу его пугающим. Я просто пожму вам руку, Таши, мы не будем устраивать спектаклей. Позже, однако, я научился ценить бутанское рукопожатие, и, если подумать, так они делают почти все: переходят улицу, моют посуду — так осознанно, так внимательно.

«Внимание» является недооцененным словом. Оно не получает… внимания, которого заслуживает. Мы отдаем дань любви и счастью и — о господи! — производительности труда, но редко у нас есть что хорошего сказать о внимании. Мы слишком заняты, я подозреваю. Тем не менее наша жизнь пуста и бессмысленна без внимания.

Я печатаю эти слова, а у моих ног суетится моя двухлетняя дочь. Что она хочет? Моей любви? Да, в некотором смысле, но на самом деле она хочет моего внимания. Чистого, неразбавленного внимания. Дети — эксперты в распознавании поддельного внимания. Может быть, любовь и внимание действительно одно и то же. Одно не может существовать без другого. Британский ученый Авнер Пропозал считает внимание «универсальной валютой благополучия». Внимательные люди, другими словами, счастливые люди.

Таши несет сумки к нашему автомобилю. Учитывая репутацию дорог в Бутане, я надеялся на что-то мощное, как Toyota Land Cruiser. Это Toyota, но не Land Cruiser. Мы грузимся в потрепанную «Corolla» 1993 года. 8 утра, и я не спал во время ночного полета.

— Куда бы вы хотели поехать, сэр?

— Куда угодно, где можно выпить кофе, Таши.

Мы едем в небольшое кафе, хотя назвать это кафе можно с большой натяжкой.

Это бетонное здание с несколькими деревянными столами и стульями. Подают только растворимый кофе. Как любитель кофе, я нахожу это очень тревожным, но пью и не жалуюсь.

Таши — милый и стремится угодить. Кроме того, он обладает, как я вскоре обнаруживаю, впечатляющим чутьем на очевидные вещи. Он говорит «мы прибыли в место назначения, сэр», когда мы очевидно приехали, или «идет дождь, сэр», когда мы мокрые.

Его манеры куртуазны, как у дворянина восемнадцатого века. Он держит двери открытыми для меня, несет мою сумку и парит, как вертолет над автомобильной погоней в Лос-Анджелесе. Если бы он мог нести меня, он, вероятно, делал бы и это.

Он делает все это, тем не менее, достойным, а не льстивым образом. Бутанцев никогда не колонизировали, никогда не завоевывали, поэтому их гостеприимство подается прямо, без подобострастного почтения и прочего лизоблюдства, так часто встречающегося в этой части мира. Английский язык Таши груб и своеобразен. Дело не столько в сильном акценте, сколько в словарном запасе. Он говорит, например, «мы будем принимать некоторую рудиментарную еду, сэр?». Поначалу я понятия не имею, о чем он говорит, какую еще рудиментарную еду? Тогда я понимаю, что речь идет об остатках обеда. «Рудиментарный» как «пережиток», как «больше не нужный». Я объясняю ему, что это слово так не используется. Но он продолжает использовать его, и в конце концов я перестаю пытаться это исправить.

— Хорошо, Таши, поехали в Тхимпху. — Это столица Бутана и мой дом в течение следующей недели или около того.

— Мы не можем, сэр.

— Почему нет?

— Дорога закрыта.

— Как долго она будет закрыта?

— Некоторое время.

В этой части мира «некоторое время» — это последнее, что вы хотите услышать. Войны были выиграны и проиграны в течение некоторого времени. Империи расцвели и пали в течение некоторого времени. Проблема заключается в том, что «некоторое время» может означать пять минут, пять дней или пять лет. Не имеет значения, что вы ждете — следующего автобуса в Бомбей или пересадки почки, это случится через «некоторое время». Или нет.

— Тогда нам нужен альтернативный маршрут, — вежливо предлагаю я.

Таши и водитель находят эту идею очень смешной. Я понимаю это, потому что они хохочут и шлепают себя по коленям.

— Какой забавный сэр, — ха-ха, — альтернативный маршрут, — ха-ха.

Нет альтернативного маршрута. Существует один маршрут: Национальное шоссе Бутана — единственная дорога в стране, и едва ли ее можно назвать дорогой, поскольку на ней еле помещается один автомобиль.

Так что мы сидим и ждем, подобно Будде. Это дает мне несколько минут, чтобы отдышаться, что на этой высоте настоящий подвиг, и оценить, где я нахожусь.

Почему я здесь? Как Бутан вписывается в мой атлас блаженства? Да, страна напоминает хилтонскую Шангри-Ла, и, по крайней мере то, что я вижу, чрезвычайно привлекательно. Счастье даже в национальном гимне страны: «Учения Будды пышно растут в цветении, позволяя людям сиять, словно солнце мира и счастья!» Это и есть политика Бутана в отношении ВНС.

Валовым Национальным Счастьем измеряется здесь не прогресс нации или ее баланс, но счастье или несчастье народа. Эта концепция показывает глубокие различия между тем, как мы думаем о деньгах и удовлетворении и обязательствах правительства перед своим народом.

Но у меня есть сомнения. Является ли Бутан действительно «лабораторией человеческого улучшения», как один наблюдатель назвал его? Или это просто еще одна дыра, чтобы использовать безвкусный термин иностранного корреспондента для стран, где власть коррумпирована, дороги медленные, а кофе растворимый?

Я не могу ответить на любой из этих вопросов и вместо этого нахожу утешение в словах Конвея, которыми он пытается успокоить своих компаньонов, застрявших в Шангри-Ла: «Мы здесь, потому что мы здесь; если вы хотите объяснения, я бы предпочел успокоиться». И наконец, после ожидания в течение некоторого времени дорога в Тхимпху вновь открывается, и мы грузимся в «Toyota». Я быстро обнаружил, что вождение в Бутане не для смиренных. Крутые повороты, крутые обрывы (без перил), водитель, который твердо верит в реинкарнацию. На дорогах Бутана атеистов нет.

К счастью, я спал большую часть путешествия, пробуждаясь, когда машина, ревя, взбиралась по крутому склону. Бутанские школьники, их болтовня и смех по дороге из школы — часть нашего путешествия на «Corolla», как Красное море для Моисея. Они делают это без ехидных замечаний или грязных взглядов. Что-то еще, что здесь есть, или, вернее, чего здесь нет. Нет рекламных щитов или неоновых вывесок — вряд ли есть реклама в Бутане, и неоновые вывески запрещены. Тем не менее я нашел этот нарисованный знак, подпертый двумя кусками дерева на обочине дороги:

Когда последнее дерево срублено,

Когда последняя река высохнет,

Когда последняя рыба поймана,

Только тогда человек поймет, что он не может есть деньги.

Я обдумываю эти слова, пока «Corolla» тянет до гостевого дома на вершине холма. Я поздоровался и проявил уважение ко всем сотрудникам. Еще один белый шарф заарканил мою шею, а потом я пошел наверх, в свою комнату. Хозяйка, красивая женщина по имени Сангай, сообщает мне, что Ричард Гир однажды оставался в той же самой комнате.

— Я помню это очень отчетливо, — говорит она. — Он сказал… как же он выразился? Вот! В комнате вид на миллион долларов.

Вид действительно замечательный: город Тхимпху, с его белыми основаниями и зелеными крышами домов, лежит прямо внизу, выше видны горы и тонкие облака на горизонте. Но «вид на миллион долларов» кажется мне не совсем подходящим термином, чтобы применить его здесь, в Бутане, стране, где деньги играют наименьшую роль.

Обессиленный, я плюхаюсь на матрац. Я закрыл глаза и попытался представить себе Ричарда Гира, лежащего на этой самой кровати. Мне не нравится представшая перед глазами картина, так что я лучше подумаю о бейсболе. Ничего личного. Я ничего не имею против Ричарда Гира.

На самом деле, я могу честно сказать, что, если бы он был лучшим актером, я, возможно, не женился бы. На первом свидании со своей будущей женой мы пошли смотреть фильм с Ричардом Гиром «Гринвич Виллидж». Его персонажа звали мистер Джонс, и он был так плох, на очень многих уровнях, что мы провели остаток вечера, обсуждая его, что создало глубокую и прочную связь между нами, которая длится по сей день. Так что теперь у меня есть шанс, и я говорю: спасибо, Гичард Гир.

Я сплю беспокойно, мои сны прерывисты — я подозреваю, что это из-за высоты. Я просыпаюсь на следующее утро под звуки, крики и улюлюканье в отдалении. Восстание? Государственный переворот?

— Нет, это, вероятно, матч по стрельбе из лука, — говорит Сангай, пока я ем яйца всмятку и тост на завтрак.

Стрельба из лука является национальным видом спорта в Бутане. Эти игры проходят с силой и шумом. Бутанцы молятся тихо — все остальное они делают оглушительно.

Мне нужно убить какое-то время, прежде чем Таши подбирает меня, так что я решил сделать то, что было немыслимо в Бутане до самого последнего времени. Я смотрю телевизор. Бутан был последней страной в мире, в которой появилось телевидение в 1999 году, быстро став незаменимой и противоречивой частью жизни. Бутанские подростки, по причинам не совсем понятным, быстро пристрастились к передачам о рестлинге. Правительство запретило каналы, которые показывали эти матчи. Это сработало. На какое-то время. Тогда другие каналы начали показывать борцовские схватки. После столетий изоляции Бутан оказался захвачен Халком Хоганом и ему подобными.

Сангай Нгедуп, бывший премьер-министр, выразил озабоченность, которую разделяют многие бутанцы. «До недавнего времени мы предпочитали не уничтожать насекомых, а теперь бутанцы смотрят по телевизору, как людям вышибают мозги дробовиком», — рассказал он британской газете The Guardian.

Выпуск новостей на BBS — Butan Broadcasting Service — выглядит довольно оригинально. Ведущий одет в гхо, читает новости так, будто рассказывает байки своим приятелям. Позади него вид на дворец в Тхимпху, бутанский эквивалент Белого дома. Внизу я могу только едва разглядеть закорючки. Подожди минуту. Эти закорючки движутся. Что происходит? Я придвигаю мой стул ближе к экрану.

Боже мой, у них есть бегущая строка! Только семь лет телевидения, и она уже у них есть. И вот прогресс семимильными шагами идет по Бутану в двадцать первом веке. Сейчас у них есть даже интернет-кафе, и мобильные телефоны, и многие другие признаки цивилизации, по крайней мере цивилизации примерно 1973 года. Имейте в виду, что это страна, в которой до 1962 года не было ни одной дороги, школы или больницы. До 1974 года у них не было даже национальной валюты.

Таши прибывает в отель и объявляет с большой помпой:

— Я приехал, сэр.

Я решил, что Таши не шпион. Он недостаточно умен. Либо так, либо он очень хороший шпион. Нет, Таши скорее гид или, в журналистском жаргоне, решала. Решала организует интервью, интерпретирует, выбивает информацию из сопротивляющихся чиновников, обеспечивает сочные анекдоты, получает фотографии, кофе, а иногда даже пишет статьи. Другими словами, решалы делают большую часть работы корреспондента очень задешево или бесплатно. Кто-то может найти это несправедливым, даже неэтичным. Может быть, но отношения решала — корреспондент имеют долгую и славную традицию. И я не собираюсь ее нарушать.

Однако я обеспокоен, что Таши не может быть хорошим решалой. Его английский слишком груб, и он явно новичок в этом деле и зелен, как авокадо. Должно быть, я позволил моим опасениям проскользнуть к кому-то еще в гостинице, потому что я получаю звонок от босса Таши — Сонам, менеджера турфирмы, организующей мою поездку.

— Я понимаю, что вы недовольны Таши, — говорит она категорически.

Ничего себе, я думаю, какая маленькая страна.

— Нееет, — я смущен своей неосмотрительностью. — Я им невероятно доволен.

Она не успокаивается, предлагая назначить другого гида. Я мог бы согласиться, мог бы бросить Таши прямо там, но по причинам, которые я до сих пор не совсем понимаю, я решил остаться с ним.

Мое недовольство, однако, дошло до Таши. Он интерпретировал мою критику так, будто я считаю, что он не открывает достаточное количество дверей или носит недостаточно вещей, так что он удвоил свои усилия.

Мы едем вниз по склону к Тхимпху. Каждый, кто посещал город, любит отметить, что это единственная в мире столица без единого светофора, так что я тоже скажу это. Тхимпху является единственной в мире столицей без единого светофора. Вместо этого на главном перекрестке полицейский в белых перчатках направляет трафик четкими, почти комическими жестами. Несколько лет назад они пытались заменить полицейского собственно светофором, но он не понравился королю, а король — отец нации, всегда прав и непогрешим, так что все согласились, что это была плохая идея, и светофор убрали.

Тхимпху — симпатичный город, размером с Берлингтон, штат Вермонт. Горизонт представляет собой клубок линий электропередач и молитвенных флагов.

Жизнь в Тхимпху напоминает мне описания жителей Шангри-Ла: «Они были добродушны и мягки, любознательны, вежливы и беззаботны, заняты на бесчисленных рабочих местах, но никогда не спешили».

В Тхимпху есть нужное количество суеты и хаоса: индийские торговцы, дешевые гостиницы, спутниковые тарелки на крышах домов, как дикие грибы, знаки благодарности за то, что люди не плюют на улице, грязные интернет-кафе, покосившиеся бамбуковые строительные леса, загорелые туристы в кроссовках, их гиды, идущие следом, словно агенты секретной службы, бутанские женщины, несущие зонтики, чтобы оградить себя от полуденного солнца.

И бродячие собаки. Много бродячих собак. Они лежат на солнце или бегают по улицам. Они делают это с ощущением непобедимости. Они знают, что никто не осмелится сбить их. В Бутане собаки — короли дороги. В последний раз я видел такую гордыню у животного в Индии, где корова, самодовольная в своей святости, стала большой проблемой. Коровы стоят посреди дороги и жуют свою жвачку, всем своим видом демонстрируя — только посмей объехать или ударить их! Наслаждайся своей следующей жизнью бородавочника, приятель.

В следующей жизни я хочу быть бутанской собакой. Люди уважают их. Почему? Конечно, есть буддийское уважение ко всем живым существам. Но эта вера, безусловно благородная, не так альтруистична, как нам кажется. Если вы верите в реинкарнацию, то вы также верите, что вы могли бы вернуться в следующей жизни лошадью или коровой, и, если да, вы бы хотели, чтобы к этим животным относились хорошо. Вот как Рингжин Дорджи, цитируемый в книге Барбары Крозетт о гималайских буддийских царствах, описывает это явление: «Сегодня моя мама может быть человеком. Но, когда я умру, я могу возродиться собакой, и моя мама будет сукой. Поэтому вы должны понимать, что все живые существа — мои потенциальные родители. Мои родители бесконечны. Пусть мои родители не страдают».

Когда я впервые прочитал этот отрывок, он произвел на меня большое впечатление. Не только сомнительное предположение, что «моя мать может быть сукой», но более глубокое понятие, что наши родители бесконечны. То, что мы все связаны.

Я беру газету «Bhutan Observer». Мне бросается в глаза заголовок: «Нелегальная торговля в темных переулках». О, нет, думаю я, у Бутана проблемы с наркотиками или, что еще хуже, с контрабандным оружием. Я читаю: «Основные пункты проданных здесь фруктов, овощей и свежих молочных продуктов». Производители, оказывается, не могут продать все свои товары во время санкционированного рыночного выходного дня, так что они торчат вокруг Тхимпху в понедельник и подпольно торгуют цукини и спаржей перед поездкой обратно в свои деревни. По-видимому, это то, что считается преступлением в Бутане. Но полиция беспокоится. Они знают, что это скользкий путь: продажи на черном рынке цукини и спаржи могут легко привести к началу торговли куда более злостными продуктами. Очевидно, что низкий уровень преступности (про убийства в Бутане практически ничего не слышно) способствует общему счастью здесь. Неудивительно, что места с высоким уровнем преступности занимают низкие позиции по шкале счастья. Хотя есть исключения — например, Пуэрто-Рико, где уровень преступности высок, считается счастливым. Причины менее очевидны, чем вы могли бы подумать. Ограбленный или избитый, конечно, не очень-то счастлив, но жертвы преступлений по-прежнему составляют незначительную часть населения (в большинстве стран, по крайней мере). Не преступление само по себе делает место несчастным. Это ползучее чувство страха, которое пронизывает жизнь каждого, даже тех, кто никогда не был и, вероятно, никогда не будет жертвой преступления.

За последние несколько десятилетий, Бутан добился огромных успехов в тех показателях, которыми увлекаются люди, использующие такие слова, как «метрики». Ожидаемая продолжительность жизни увеличилась с сорока двух до шестидесяти четырех лет (хотя это все еще не 250 лет в Шангри-Ла). Теперь правительство предоставляет бесплатную медицинскую помощь и образование для всех своих граждан. Бутан — первая в мире некурящая нация; продажа табака запрещена. Монахов куда больше, чем солдат. Армия большей частью занимается производством алкоголя: бутанского ликера, пива Red Panda и моего любимого Dragon Ram. Представьте себе, если бы все армии в мире занимались алкогольным бизнесом. «Занимайтесь выпивкой, а не войной» — могло быть стать лозунгом для нового поколения пацифистов.

Я хотел бы узнать больше о политике Бутана в отношении ВНС, целью которого является дополнение мерила счастья к более традиционным мерам прогресса. Они это всерьез? Каждый, кто хоть краем уха слышал что-то о Бутане, советовал мне встретиться с Карма Ура. Он считается самым мудрым человеком страны и составляет настоящий мозговой центр. Жду встречи с ним с нетерпением отчасти и потому, что он обладает такой интеллектуальной силой в этой стране, много думает о природе счастья, ну и, конечно, я не встречал еще никого по имени Карма.

Таши и я едем на окраину Тхимпху, недалеко от места, где живет король, и паркуемся у старого здания. Я направлен в конференц-зал, в нескольких метрах от отеля. Я иду вдоль деревянного бруса, балансируя над ямой грязи. Мои ожидания от конференц-зала не очень высоки, но, когда я открываю дверь, я с удивлением обнаруживаю приятное пространство, разделенное пополам длинным деревянным столом. Бутан не из тех развивающихся стран, где деньги вкладывают в растущие терминалы аэропортов, окруженные трущобами, отели с экстравагантными вестибюлями, но потертыми номерами. В Бутане внутренняя часть куда более впечатляюща, чем внешняя.

Я вручаю Карма белый шарф, который мне дал Таши, и он отвечает легкой улыбкой. Он носит клетчатый гхо и имеет постное, красивое лицо. Он говорит медленно, осознанно. Это не значит, что он думает, прежде чем говорит. Он думает, что и как он говорит, и делает это размеренным, синхронным образом. Постоянные паузы в разговорах заставляют меня чувствовать себя неудобно — это сводит меня с ума, и я должен сдерживать свое желание к заполнению пустых пространств в нашем разговоре.

Свою работу Карма Ура видит как пилот самолета. В плохую погоду он должен опираться на свои инструменты навигации. Но что, если инструменты неисправны? Самолет, конечно, отклонится от курса, даже если пилот манипулирует управлением должным образом. То, что он говорит, это состояние мира сегодня, с его зависимостью от валового национального продукта в качестве единственной реальной меры прогресса нации.

— Возьмите образование, — говорит он. — Мы зацепились за измерение охвата, но мы не смотрим на содержание. Или рассмотрим такую страну, как Япония. Люди живут долго, но каково качество их жизни после шестидесяти?

В его словах есть смысл. Мы измеряем то, что проще всего измерить, а не то, что действительно имеет значение для жизни. Именно это стремится измерить Валовое Национальное Счастье.

Я чувствую, что скатываюсь в свой старый, холодно-профессиональный стиль интервью и понимаю, что пришло время задать свой личный вопрос.

— Карма, вы счастливы?

— Оглядываясь на свою жизнь, я считаю, что ответ — да. Я достиг счастья, потому что у меня нет нереалистичных ожиданий.

Это странное объяснение поражает меня. В Америке высокими ожиданиями являются двигатели, которые управляют нами, газ для наших танков, сила, стоящая за нашей мечтой, и, как следствие, наше стремление к счастью.

— Мой способ мышления совершенно другой, — говорит он. — У меня нет каких-то масштабных планов; в принципе, я считаю, что жизнь сама по себе — борьба, и, если я делаю что-то хорошее, вечером я вздыхаю и говорю: «Это было хорошо».

— У вас бывают плохие дни?

— Да, но очень важно понимать их незначительность. Даже если вы достигли многого, это своего рода театр в вашем уме. Вы думаете, что это так важно, но на самом деле они не имеют большой разницы в жизни человека.

— Так вы говорите, Карма, что наши самые большие достижения и большие наши неудачи одинаково незначительны?

— Да. Нам нравится думать, что мы действительно что-то изменили. Хорошо, в масштабе недели, возможно, это так. Возьмите еще сорок лет, и я уже не был бы так уверен. Возьмите три поколения, и вы будете забыты без следа.

— И это источник комфорта? Я считаю это ужасно угнетающим.

— Нет, как мы говорим в буддизме, нет ничего больше, чем сострадание. Если вы сделали что-то хорошее, в тот же момент вы должны чувствовать удовлетворение. Я убиваю много мух и комаров каждый день, потому что боюсь малярии, но иногда я не делаю этого. Я беру паузу и думаю: «Ну, она не вредит мне, не угрожает впрямую. Зачем убивать?» И когда я отпускаю ее — это незначительное действие, но это момент подлинного мира. Я просто отпускаю.

Тогда я решаю сделать нечто, что совсем на меня не похоже. Я рассказываю о себе. На самом деле рассказываю. Не знаю почему. Может быть, кротость этого человека, или тот факт, что его зовут Карма, или дезориентирующая природа Бутана, или какая другая причина заставляют меня рассказать Карме историю, которая случилась в Майами за несколько недель до того, как я начал свои поиски счастливых мест.

— Проснись, — услышал я нетерпеливые слова врача, распахнувшего двери в смотровую.

— Я проснулся, — отвечаю я.

— Нет, — отзывается врач. — Я говорю с компьютером.

Конечно. Теперь я вижу небольшой микрофон и планшет у него в руках.

Это странное зрелище отвлекает меня на короткое время, прежде чем я вспоминаю, почему я здесь. Онемение в руках и ногах. Одышка. Эти симптомы стали хуже за последние несколько недель, особенно в ночное время.

И так случилось, что в самом расцвете сил — только что переступив сорокалетний порог — я лежу в холодной смотровой с врачом, который разговаривает со своим компьютером, в ожидании результатов МРТ, которые, я знаю, просто знаю, обеспечат мрачное подтверждение моей неоперабельной опухоли мозга. Или, может быть, если мне повезет, болезнь Лу Герига. Две недели назад, лежа в саркофаге, окруженный трубками, я буквально слышал техников за стеклянной перегородкой, бормочущих друг другу: «Бедный ублюдок, ему так мало осталось».

Так как я жду официальных результатов, моя жизнь щелкает перед моими глазами, как плохая презентация PowerPoint. Заключительный слайд. Смерть. Спасибо за посещение нашего семинара. Кофе и пирожки доступны в фойе.

— Ну, я получил результаты МРТ, — говорит доктор.

Да, я знаю, что они у вас. Я вижу их в ваших холодных, беспощадных руках. Дайте мне их, доктор. Я могу принять это. На самом деле не могу. Но дайте мне их все равно.

— И у нас есть ваш анализ крови.

Да, мой анализ крови, я знаю. Сколько мне осталось?

— А также… мы нашли…

— Ничего. Они не нашли ничего, — перебивает Карма категорично, без намека на сомнения.

Я ошарашен. Он прав. Нечувствительность в моих руках и ногах была вызвана беспорядочным дыханием и непоследовательными потоками кислорода — другими словами, паническими атаками. Просто еще одна стадия ипохондрии.

— Как вы узнали, Карма?

Карма делает одну из его пауз, а затем отвечает так, будто выписывает рецепт:

— Вы должны думать о смерти в течение пяти минут каждый день. Это будет лечить и очищать вас.

— Как?

— Именно эта вещь, страх смерти, толкает нас к достижению того, чего мы хотим, заставляет растить наших детей. Это то, что вас беспокоит.

— Но это звучит так угнетающе, думать о смерти каждый день. Зачем мне делать это?

— Богатые люди на Западе не видят трупов, свежих ран, гнилых вещей. Это проблема. Это человеческое. Мы должны быть готовы в любой момент перестать существовать.

Тогда он говорит мне о своей болезни. Диагнозе. Химиотерапии. Хирургии в больницах вдали от дома. И, наконец, ремиссии.

Теперь я замолкаю.

Мы прощаемся, и я прошу о еще одной аудиенции, чтобы увидеть его еще раз до того, как покину Бутан. Потом я иду обратно через деревянные доски и сажусь в «Corolla». Мы едем обратно в отель, о чем Таши считает необходимым объявить, а я думаю о замечательном человеке, с которым я только что познакомился. Счастливый человек. Он вполне может сойти за кембриджского академика и говорить о регрессионном анализе наряду с лучшими из них, но в следующую секунду он говорит о Будде и раке, который чуть не убил его. Плавно. Жизнь Кармы Ура интегрирована. Органична. Не из серии дом-работа-дом, как у большинства людей. Как у меня.

Мы приезжаем в отель — о чем Таши сообщает, объявив:

— Мы приехали в отель, сэр.

Я не в настроении общаться с персоналом, поэтому я выношу стул на балкон своей комнаты и сижу. Просто сижу. У меня кружится голова. Карма Ура выбил меня из колеи. Счастье не ждать многого? Как примирить это с моими амбициями, которые так хорошо служат мне в жизни? И что он сказал о сострадании, которое является конечной амбицией? Что это было?

Тогда я вижу его. В двух футах от меня. Жук. Он лежит на спинке, его крошечные ноги бессмысленно дергаются. Я смотрю в сторону. Но мои глаза прикованы к этому крошечному существу в таком жалком состоянии.

Мои варианты. Вариант первый: я могу убить его и положить конец его страданиям. Главным преимуществом варианта является то, что он прекращает страдание. Вариант второй: я мог бы игнорировать его, как обычно делают такие, как я, когда сталкиваются со страданиями других. Не вмешивайся. Будь хорошим журналистом. Оставайся нейтральным. Это не новость. Кто станет смотреть «Паразит умирает в Гималаях. Прямой репортаж. Эфир в 11:00»?

Есть и третий вариант: я мог бы вмешаться и спасти жизнь. Жизнь насекомого, правда, но все-таки жизнь. Я делаю ошибочный шаг и подталкиваю его. Но немного не рассчитываю силу, так что насекомое летит добрых десять футов через внутренний дворик, по-прежнему перевернутое и все еще большое. Хорошенькое вмешательство. США со всеми своими ресурсами так же не экономят силы в Сомали или в Ираке, так почему я должен чувствовать себя плохо, не рассчитав силу в спасении маленькой жизни?

Я иду вниз и заказываю пиво Red Panda. Когда я возвращаюсь в свою комнату через полчаса, из любопытства выглядываю во внутренний дворик и вижу, что жук все еще там, хоть и шевелится уже не так шустро. Какого черта меня это беспокоит? Я ненавижу ошибки, черт побери. Все эти буддийские разговоры о благости влияют на меня. Проклиная все на свете, я щелкаю жука еще раз, на этот раз более мягко. Он в одно мгновенье переворачивается и бросается прочь. Конечно, благодарности ждать не стоило. Он чувствует себя хорошо. Я спас жизнь. Я был вовлечен. Постскриптум. Когда я вышел на патио в тот же вечер, я нашел еще одного жука, того же самого, я уверен, снова лежащего на спине.

Я не мог поверить своим глазам. На этот раз я не сделал ничего. Однако я легко спал в ту ночь. Никто, даже Карма Ура, я уверен, не может спасти жука от самого себя.

В Бутане все с ног на голову. Число тринадцать — счастливое. Дети приветствуют вас словом прощай. Король мечтает о самоубийстве.

Или взять марихуану. Знаете, как они используют ее в Бутане?

Они кормят ею свиней. От нее просыпается голод, так что свиньи больше едят и быстрее нагуливают жир. Впервые услышав это, я невольно представил себе обкуренных свиней. Они идут в 7-Eleven и покупают куриные буррито, я вижу это ясно как день. Они пытаются разогреть их в микроволновке, но их пухлые свиные лапы застревают, и они начинают визжать дико, как это имеют обыкновение делать свиньи, пока продавец, тоже свинья, не подходит к ним и не просит успокоиться, потому что это, в конце концов, 7-Eleven, а не скотный двор какой-то.

Вот о чем я думаю в Бутане. Возможно, дело в высоте, но я думаю, что не только. Это место освобождает мою фантазию, которую большую часть времени я сдерживаю. В Бутане мои мысли дичают, иногда изматывая меня по пустякам, но иногда и награждая неожиданным образом.

По этой причине путешествие в Бутан требует серьезной подготовки. Реальность и фантазия живут здесь бок о бок. Иногда они неразличимы.

Я сижу в гостиной и пью чай, когда Сангай, хозяйка отеля, неожиданно сообщает:

— Мой муж — брат Далай-ламы.

— Серьезно, — спрашиваю я, — он брат Далай-ламы? Я не знал, что у Далай-ламы есть брат.

— Нет, не сейчас, они были братьями в прошлой жизни. Мой муж является двенадцатым воплощением тибетского ламы.

Такого рода путаница в Бутане повсеместна. Эта жизнь, предыдущая жизнь, следующая жизнь. Все они сливаются в счастливом экстазе. Или взять этот милый разговор, который у меня состоялся с одной из молодых девушек, которая работает в моей гостинице.

— Так много дождей в последнее время, — говорю я, чтобы поддержать беседу.

— Да, сэр, это из-за фестиваля. У нас каждый год фестиваль, знаменующий окончание сезона дождей. После того как фестиваль заканчивается, дождь прекращается.

Она говорит это с полной уверенностью, как если бы она объясняла дураку, что солнце всегда встает на востоке.

На следующий день дождь прекратился.

Таши и я решили посетить ярмарку выходного дня, где можно купить что угодно: яблоки размером с голову и статую Будды. У входа сидит гадальщик.

— Очень хорошо, очень известный человек, — говорит Таши.

Человек сидит на корточках, разложив перед собой одеяло. Я замечаю, что он прокаженный. От пальцев у него остались лишь первые фаланги, что не мешает ему орудовать колодой карт, каждая размером с наклейку на бампер.

Он просит меня выбрать три карты. Потом я трижды бросаю кости. Предсказание: «То, что вы делаете сейчас, получится хорошо. Все ваши мечты сбудутся». Интересно, как много общего моя удача имеет с моей платой? Я спрашиваю об этом Таши, который убеждает меня, что предсказатель — «очень хороший человек, очень уважаемый». Позже, в тот же вечер, читая о приключениях в Бутане британского исследователя Лорда Рональдшея, я нахожу, что ему предсказали то же счастье сто лет тому назад.

«Мне предложили сделать подношения божеству и бросить кости. Я так и сделал, бросив кости трижды. Верховный лама сообщил мне, что меня ждет большая удача!»

На следующее утро я просыпаюсь после тревожного сна, который, я уверен, вызван большой высотой, и спускаюсь на первый этаж завтракать. Я поглощаю яйца всмятку и слышу глубокий баритон: «Доброе утро!» Сначала я думаю, что это телевизор, но, повернувшись в своем кресле, вижу улыбающегося человека с блестящей лысиной и мясистыми щеками. Он одет в красный жилет и ярко-желтую рубашку. Похож на младшего брата Далай-ламы.

Это Барба Тулку, муж Сангай, иначе известный под именем Ринпоче, что означает «драгоценный». Он выразительный человек с добрыми глазами и раскатистым смехом. Когда он говорит, все его тело трясется и шевелится. Пружиня, он рассказывает мне свою историю.

За несколько дней до его рождения несколько уважаемых лам посетили его дом.

— Внезапно в саду забил источник очень белой воды, как молоко. Все кастрюли и сковороды заполнили им. Затем круглая радуга появилась над домом.

Это классические признаки того, что здесь скоро заново родится просветленный.

Будучи ребенком, он начал говорить по-тибетски, несмотря на то что он никогда не изучал его, а бутанский язык отличается от тибетского.

Он путешествовал в Индию, когда ему было восемнадцать лет, и встретился с Далай-ламой.

— Далай-лама отвел меня в сторону и сказал: «Ты особенный. Откуда ты знаешь тибетский?» Я сказал ему, что я просто знаю. Он ответил: «Приходи утром».

На утренней аудиенции Далай-лама рассказал молодому человеку, что он — новое воплощение монаха из Восточного Тибета.

Далай-лама взял его под свое крыло, пригласив учиться в индийском городе Дхарамсале, столице тибетского правительства в изгнании.

— Это была отличная возможность получить очное образование. Можно прочесть множество учений и почерпнуть какие-то идеи, но велик риск понять их неправильно, так что возможность очно услышать все — очень хороша.

Я не уверен, что этот человек с мягкими глазами и судорожным смехом и впрямь просветленный. Возвращение домой, рассказы о чудесах, реинкарнации и молочно-белых родниках кажутся мне психозом. Я решил увести разговор в нужное мне русло.

— Счастливы ли бутанцы?

Он делает паузу, прежде чем сказать «может быть», и смеется, при этом все его тело сотрясается в конвульсиях. Интересно, это не какой-нибудь припадок? Больше я не говорю об этой теме. Я слушаю, как он говорит мне еще больше сумасшедших вещей. О скрытой земле, где хранятся духовные сокровища. О том, как он когда-то медитировал три года, три месяца и три дня.

Потом он говорит мне о ком-то, кто жил в Бутане пятьсот лет назад, известный как Божественный Мадман. Его звали Друкпа Кюнле, и он Говард Стерн тибетского буддизма. Святой человек, в отличие от любого другого.

— Он был удивительным человеком. Он ходил в питейные заведения и дразнил женщин. Его мать говорила: «Кюнле, почему ты не можешь быть как твой старший брат, который всегда молится? Он такой серьезный и сконцентрированный». — «Нет, мама, — отвечал Кюнле. — Мой старший брат ищет туалет. Поэтому у него всегда такое лицо». Кюнле был прав. Его старший брат страдал запорами, а не святостью.

Мораль этой истории, как Ринпоче объясняет: «Мы не можем судить по действию, только по мотивации».

Это первый раз, когда я слышал о Друкпа Кюнле, Божественном безумце, но не последний. На самом деле, мне сказали, что вы не можете понять Бутан без понимания Друкпа Кюнле. Упоминание его имени у людей вызывает смех. Но это не обычный смех. Это благоговейный смех, если такая вещь возможна. Кюнле принадлежит к духовной школе мысли, известной как сумасшедшая мудрость. У каждой религии есть своя ветвь безумной мудрости. Христиане имеют своего безумного Христа. У мусульман есть дервиши. У евреев Вуди Аллен. Тем не менее ни один из них не такой сумасшедший и мудрый, как Друкпа Кюнле.

Я был полон решимости узнать о нем побольше. В переполненном книжном магазине в Тхимпху я нашел английский перевод его сочинений. Некоторые части непристойные, даже пошлые, по стандартам сегодняшнего дня. В одном месте Кюнле «ломает ветер, как дракон». Во многих случаях он использует «пламенный удар молнии мудрости» (Да, это то, что вы думаете.). Кроме того, Друкпа Кюнле был бабником и предпочитал девственниц. Или, как он выразился, «Лучший глоток вина лежит на дне ведра, / И счастье лежит ниже пупка».

Был момент в авантюрах Кюнле, когда его возмутительное поведение шокировало бутанцев. Кит Доумен, который перевел приключения Кюнле на английский язык, говорит, что суть в том, что «эмоции, в частности желания, не должны подавляться, они должны быть выплеснуты». Другими словами, все как у древних греков, но вверх дном. Все в избытке, ничего в умеренных количествах.

Я опаздываю на послеобеденный кофе с Линдой Лиминг, американкой, живущей в Бутане в течение последних девяти лет. Азия привлекает духовных искателей, но Бутан был закрыт для посторонних до 1970-х годов. И даже после открытия сюда все еще непросто попасть. Надо очень этого хотеть.

Линда Лиминг хотела. Она продала все, что у нее было, и переехала из Нью-Йорка, чтобы преподавать английский язык в Бутане. Как она говорит, она влюбилась в Бутан, а затем влюбилась в бутанцев. Она живет здесь до сих пор.

Она рекомендует место под названием Art Café, новое в Тхимпху. Это светлое и просторное заведение, с мягкими подушками и светлыми деревянными полами. Мы могли бы быть в любом университетском городке США. Я заметил, что женщина за прилавком читает Тибетскую книгу мертвых. Как я уже сказал, мы могли бы быть в любом университетском городке США.

Линда одета в свободные одежды, носит узорчатый шарф и вся жужжит энергией. Ей, очевидно, катастрофически не хватает диалогов на английском, так что она тараторит что есть мочи.

— Духовность здесь везде, — говорит она. — Это в горных породах, это в деревьях.

Один из тех комментариев, над которым я бы посмеялся в другом месте. Но не в Бутане. Как выразился один писатель: «В Бутане нет такого понятия, как неодушевленный предмет». Все проникнуто духом. Это происходит в меньшей степени от буддизма и более от анималистической веры под названием бон.

Я всегда считал анимализм примитивной верой, но, если подумать, мысль о том, что все вокруг проникнуто жизненной силой, звучит довольно прогрессивно.

— География диктует жизнь здесь, — продолжает Линда. — Изоляция сделала Бутан тем, что он есть.

— Это хорошо или плохо?

— Это хорошо. Горы, изоляция, все беды остаются внизу. Отношение «Что делать, la».

Это универсальное односложное слово, которое может значить что угодно. Главным образом это пластификатор, добавляется практически ко всему. La означает и «сэр», и «я знаю». Мне нравится, как это звучит, и, будучи в Бутане, я пытаюсь использовать его сам, но всегда застенчиво, никогда не находя правильный ритм.

— Как насчет вас, Линда? Верите ли вы во все это?

— О да, — говорит она. — Я совершила скачок веры. Когда я впервые приехала сюда, я была типичной невротической сорокалетней женщиной, и я сказала себе: «Я не хочу стремительно стареть до тех пор, пока не придет мое время». Бутан успокоил меня и замедлил.

Опять о смерти. Понятие, которое, как ни странно, возникает очень часто в моих поисках счастья. Возможно, мы не можем быть счастливы, пока не смиримся с тем, что смертны?

Линда рассказывает мне, что она действительно никогда не видела трупов, пока не приехала в Бутан.

— Я видела много смерти и страданий здесь, — говорит она, и по тону ее голоса становится понятно, что это не самый горький опыт. — Ты думаешь о смерти все чаще. Люди умирают более трагически, более открыто. Мертвые тела лежат на виду в течение нескольких дней. Но главная неприятность жизни в Бутане — здесь бывает очень холодно. Зимой я хожу в пальто в доме. Странно, но это заставляет чувствовать себя более живой.

Многие бутанские мужчины, объясняет Линда, идут на трехлетние ретриты, как Ринпоче. Три года, три месяца и три дня они ничего не делают, только медитируют. Они даже не стригут волосы.

— И в течение трех лет они не разговаривают.

Это меня ошарашивает. Максимум я проводил без разговоров часов девять. И то когда спал.

Правительство даже провело электричество до мест этих медитаций — маленьких деревянных домиков, разбросанных по краям скал. Какая другая страна потратит 100 тысяч долларов на то, чтобы электрифицировать маленький домик в горах? Максимум, они бы предложили тебе самому оплатить это.

В этом весь Бутан. Они делают вещи, которые не имеют экономического смысла. Отказываются от миллионов долларов туристического дохода или не продают ценную древесину. Бутанцы не поклоняются богам производительности и эффективности.

— Когда я уезжала в Бутан, коллега пожелал мне: «Я надеюсь, что у вас будет продуктивная поездка». Тогда я не задумалась, но здесь, в Бутане, эта мысль поражает меня как абсурд. Продуктивная поездка? Почему не приятная поездка или хорошая?

Наконец Линда замолкает. Мы сидим в этой тишине, кажется, вечность, хотя это всего лишь около тридцати секунд. Затем Линда смотрит на меня и говорит:

— Вы знаете, если вы остаетесь здесь достаточно долго, вы теряете связь с реальностью.

— В хорошем или плохом смысле?

— Не знаю. Вам решать.

Когда я завтракал следующим утром, пришел Ринпоче. Он принес что-то круглое, завернутое в газету. Сияя, он разворачивает сверток. Это яблоко. Самое большое яблоко, которое я когда-либо видел, размером с баскетбольный мяч.

Он протягивает его мне. Я благодарю его, а затем спрашиваю о его работе целителя. Люди приезжают со всего мира, чтобы увидеть его. Западные врачи делают много хорошего, говорит он, но было бы лучше, если бы они поняли, что не все можно вылечить с помощью лекарств. Он приглашает меня, чтобы увидеть его на работе, и я охотно принимаю это предложение.

— Видите ли, у каждого есть личное божество, каждый человек, каждый ребенок имеет гуру, и твой гуру связывает вас с вашей собственной реальностью, — с этими словами он плюхается на стул рядом так сильно, что я боюсь, как бы он не развалился.

Должно быть, он понял мой скептицизм:

— Вы не верите мне, не так ли?

Я спрашиваю его, как он все это знает, если нет никаких доказательств.

— Вы видите этот свет? — спрашивает он, показывая на лампу.

— Да, вижу.

— Но вы не можете доказать его. Если вы родились слепым, вы не можете увидеть его. Если вы хотите доказательств, вы никогда не будет просветленным.

В Америке не многие люди счастливы, но все говорят о счастье постоянно. В Бутане большинство людей счастливы, но никто об этом не говорит. Эта земля лишена интроспекции, книг о саморазвитии и катастрофически лишена экзистенциального страха. Нет бутанского доктора Чувствуй-себя-хорошо. Существует, по сути, только один психиатр по всей стране. Он не зовет себя «доктор Чувствуй-себя-хорошо», и, вынужден сообщить, у него даже нет собственного телешоу.

Может быть, Платон был не прав. Или, иначе говоря, можно процитировать еще одного мертвого белого парня: «Спросите себя, счастливы ли вы, и вы перестаете быть таковым». Это был Джон Стюарт Милль, английский философ девятнадцатого века, который считал, что к счастью следует подходить боком, «как краб». Является ли Бутан нацией крабов? Или все это понятие Валового Национального Счастья просто умный маркетинговый ход, как придуманный несколько лет назад слоган для продвижения острова Аруба: «Приезжайте в Арубу: Остров, где живет счастье». Другими словами, может, это мошенничество?

Я не думаю, что это так. Для начала, бутанцы не так уж сложны.

Они страдают от избытка искренности, анафемы хорошего маркетинга. Бутанцы приняли идею Валового Национального Счастья серьезно, но их «счастье» очень отличается от американского Смайлика. Для бутанцев счастье является коллективным делом.

Фраза «личное счастье» не имеет для них никакого смысла. Как Карма Ура сказал мне: «Мы не верим в счастье Робинзона Крузо. Все счастье коллективно».

Быстрый тест. Что общего имеют следующие события? Война в Ираке. Разлив нефти Exxon. Рост преступности в Америке. Ответ: все они способствуют росту валового национального продукта нашей страны или того, что сейчас называют валовым внутренним продуктом, или ВВП, и, следовательно, все они считаются «благом», по крайней мере в мрачных глазах экономистов.

ВВП — просто сумма всех товаров и услуг, которые страна производит в течение определенного времени. Продажи автоматов и продажи антибиотиков в равной мере участвуют в национальной экономике (если предположить, что цена одна и та же). Это как если бы мы отслеживали наше потребление калорий, но не заботились о том, какого рода калории мы потребляем. Цельные зерна или свиное сало — или крысиный яд. Просто калории.

ВВП не регистрирует, как выразился Роберт Кеннеди, «красоту нашей поэзии, или силу наших семей, или интеллект нашей общественной дискуссии». Кеннеди пришел к выводу, что ВВП измеряет все, «за исключением того, что делает жизнь стоящей». ВВП также не учитывает неоплачиваемого труда, так называемую сострадательную экономику.

Пожилой человек, который живет в доме престарелых, вносит свой вклад в ВВП, в то время как уход за родственниками на дому — нет. В самом деле, он даже должен приводить к снижению ВВП, если домочадцы вынуждены брать неоплачиваемый отпуск. Вы должны простить экономистов. Они взяли эгоизм — и превратили его в силу.

Недавние исследования счастья, или субъективного благополучия, показывают, что деньги действительно позволяют купить счастье. Причем на удивление дешево: чтобы быть счастливым, в среднем человеку нужно около пятнадцати тысяч долларов в год. После этого связь между экономическим ростом и счастьем испаряется. Мы, американцы, в среднем в три раза богаче, чем были полвека назад, но мы ничем не счастливее. То же самое можно сказать о Японии и многих других промышленно развитых странах. Подумайте об этом, как Ричард Лейард, профессор Лондонской школы экономики: «Они стали богаче, они работают гораздо меньше, они имеют более длительный отпуск, они больше путешествуют, они живут дольше, и они более здоровы. Но они ничем не счастливее».

Валовое Национальное Счастье — идея, впервые высказанная Бутанским королем Вангчуком в 1973 году. Она получила широкую огласку, когда молодой журналист по имени Майкл Эллиот в 1986 году опубликовал интервью с королем Бутана в «Financial Times». Заголовок этой истории не мог быть проще: «Король Бутана: Валовое Национальное Счастье важнее, чем валовой национальный продукт».

Обычные экономисты, вероятно, решили, что король сошел с ума от недостатка кислорода в своих Гималаях. Или, возможно, он и сам балуется тем, чем в Бутане кормят свиней. Нельзя измерить счастье, а даже если сделать это, как можно строить на этом правительственную политику? Абсурд.

И все-таки идея прижилась в других развивающихся странах и даже среди некоторых богатых промышленно развитых. Бумаги были написаны. Были проведены конференции. Похвала была спета. «Бутан является первой страной, официально сказавшей „нет“, и первой, бросившей вызов идее, что деньги — абсолют», — пишет Джефф Джонсон в обзоре Валового Национального Счастья и развития.

Джон Ролстон Сол, канадский философ и писатель, описывает Валовое Национальное Счастье как блестящий трюк. «То, что он делает — это потрясающе. И изменяет дискурс. Внезапно вы говорите о чем-то другом. Вы не пытаетесь внести изменения в старый дискурс — вы вводите новый дискурс с нуля».

Друкпе Кюнле, Божественному Безумцу и проводнику всего экстраординарного, понравилось бы Валовое Национальное Счастье. Это настолько абсурдно, так диковинно, что оно встряхивает нас от оцепенения. Но что такое Валовое Национальное Счастье? Лучшее объяснение, которое я слышал, дал упитанный владелец бутанского отеля по имени Санджай Пенжор. ВНС, сказал мне Пенжор, «означает, что вы знаете, сколько вам достаточно». Экономика свободного рынка принесла много хорошего, но она не знает понятия «достаточно». Экономист Е. Ф. Шумахер, сказал: «Есть бедные общества, которые имеют слишком мало. Но покажите хоть одно, которое говорит: Стой! У нас достаточно».

Богатство не освобождает нас от сомнений. Оно освобождает нас от ручного труда, работы в полях под беспощадным полуденным солнцем или сборки бургеров, в современном эквиваленте. Но богатство может также воспрепятствать человеческому духу, и это то, что очень немногие экономисты, кажется, признают. Шумахер как-то сказал: «Чем богаче общество, тем труднее становится делать достойные вещи без немедленного выигрыша». Радикальное и глубокое высказывание. В богатом индустриальном обществе, где мы якобы наслаждаемся обильным урожаем свободного времени, нам не рекомендуется делать ничего, что не имело бы продуктивного или, лучше, денежного выражения или хотя бы немедленного удовольствия. Бутанцы с удовольствием проводят дни, ничего не делая. Для еще одной параллели с Шангри-Ла, можно вспомнить диалог в книге между британским миссионером мисс Бриклоу и Чанг, хозяйкой отеля в Шангри-Ла:

— Что делают монахи?

— Они посвящают себя, сударыня, созерцанию и стремлению к мудрости.

— Но они ничего не делают.

— Тогда, мадам, они ничего не делают.

Альберт Эйнштейн однажды сказал: «Ни одна проблема не может быть решена на том же уровне сознания, на котором она была создана». Экономика уже давно создала предпосылки для радикального сдвига в мышлении, какое Эйнштейн произвел в области физики. Является ли Валовое Национальное Счастье таким прорывом? Это неуловимый ответ, который так многие из нас искали? Необязательно, но, по крайней мере, нет, оно наводит на мысль о смене парадигмы. Это имеет большее значение, чем вы могли бы подумать.

С Валовым Национальным Счастьем в качестве официальной политики правительство Бутана каждое решение, каждое постановление рассматривает через эту призму. Будет ли это действие, которое мы собираемся принять, способствовать увеличению или уменьшению общего счастья народа? Благородная цель, без сомнения, но работает ли это? Для того чтобы выяснить, мне нужно поговорить с кем-то из правительства.

Легче сказать, чем сделать. Аудиенцию у Бутанских чиновников очень трудно получить. Даже не думайте о короле, которого и вовсе почитают как живого бога и не помышляют о том, чтобы с ним встретиться. Я выбрал министра, который в моем понимании должен быть настоящим бродячим послом счастья.

Увы, мне сказали, достопочтенный министр внутренних дел был слишком занят, чтобы увидеть меня, так что я решил сделать то, что сделал бы любой уважающий себя журналист. Я вступил в партию. Вернее, пошел на партийный съезд под названием «Почувствуй ВНС». Оно спонсируется группой японских меценатов, живущих в Бутане. Министр — почетный гость. Я занимаю место в первом ряду. Все встают, когда министр внутренних дел входит. Ему лет пятьдесят, и он выглядит вполне достойным образом.

На сцене гигантский бумажный плакат, который гласит: «Любовь, эмоции, чувства». О, нет. Я приготовился к худшему.

Японцы показывают пленку об американской бомбардировке Нагасаки. Ужасные картины мелькают на экране. Дети с кожей, сходящей с тела, как слой одежды. Мужчины, чьи глаза вылезли из орбит. Люди в аудитории поглядывают на меня, единственного американца, как если бы я лично сбросил бомбу.

Я не уверен, что все это имеет отношение к счастью, кроме подчеркивания весьма очевидного факта, что ядерная бомба, сброшенная на город, вероятно, подавляет уровни счастья в указанном городе. Эта проблема — одна из многих в ВНС. Это нечеткое понятие, легко интерпретируемое кем угодно в его интересах. Как только это произойдет, Валовое Национальное Счастье становится просто еще одним лозунгом, а не новым экономическим путем, новым способом прожить свою жизнь.

Фильм закончился, и все удалились на антракт. Я увязался за министром внутренних дел, который вышел к шведскому столу снаружи. Он держит тарелку с момо в одной руке и стакан яблочного сока в другой, когда я делаю свой ход.

— Как связана бомбардировка Нагасаки с ВНС? — спрашиваю я. Он белеет и, кажется, на мгновение теряет бдительность, но быстро обретает почву дипломатичности под ногами.

— Я действительно считаю, что страна, которая стремится к счастью, не будет воинственной. Если у нас кончатся ресурсы, мы, безусловно, будем бороться за них. Не только за нефть. И это необязательно должна быть борьба между странами, это также может быть война за воду между Сан-Диего и Лос-Анджелесом.

Он идет обратно в конференц-зал. Я за ним.

— Не является ли государственная политика в области счастья своеобразным бременем? Нация, обязанная быть счастливой, не тяготится ли этим? — спрашиваю я.

— Бутан никогда не заявлял, что мы счастливые люди, — парирует он. — Мы говорим о том, что мы стремимся поднимать Валовое Национальное Счастье. Это цель.

— Но многие люди в Бутане, в деревнях, даже не слышали о ВНС, — замечаю я.

— Нет, но их жизнь составляет ВНС.

Хороший ответ. Может быть, всего лишь умный — может быть, больше. Я не уверен. Мы болтаем в течение нескольких минут. Он ест свои момо, я опираюсь на край моего стула. Он — чрезвычайно важный человек незначительной нации. Я — ничтожный человек из чрезвычайно важного государства. Так или иначе, эти два обратных факта компенсируют друг друга, создавая некую симметрию между нами.

Он говорит о своих поездках в Америку, где его принимали как рок-звезду в предсказуемых местах вроде Беркли. («Это удивительно, какие у вас красивые помещения везде».) Он говорит о необходимости создания индексов счастья. («Правительства реагируют только на данные».) Теперь у него, кажется, есть много времени для меня, и, мне кажется, даже слишком много времени, учитывая, что он является третьим самым влиятельным человеком в Бутане. Наконец он заканчивает свою последнюю момо, и я считаю это поводом, чтобы сказать «до свидания».

Мероприятие «Почувствуй ВНС» заканчивается через некоторое время традиционным бутанским народным танцем. Каждый движется по кругу, что является универсальной геометрией народных танцев, и качается в унисон мелодичной музыке. Я стою в стороне, когда кто-то хватает меня за руку, и совершенно неожиданно я превращаюсь из наблюдателя в участника.

Как правило, участие в массовых мероприятиях меня угнетает. Но есть что-то невыразимо притягательное в этом простом народном танце. Руки вверх. Раз, два. Шаг вправо. Три, четыре. Я был где-то между пятью и шестью, когда заметил министра внутренних дел, кружащегося в танце вместе со всеми остальными. Почему, интересно, он это делает? Является ли это бутанским эквивалентом политического пиара на камеры? Нет. Здесь нет камер. Министр внутренних дел, третий самый влиятельный человек в Бутане, танцует, потому что все бутанцы танцуют. Ни больше, ни меньше.

Когда музыка стихает и люди возвращаются в зал, я ловлю себя на мыслях о доме. Американские политики, вероятно, тоже вели себя так давным-давно, до тех пор, пока консультанты и фокус-группы не высушили искренность в их жилах. До тех пор, пока мы не перепутали форму и содержание.

На следующее утро я просыпаюсь рано, вздрагивая от плохого сна, который не могу вспомнить. Сегодня длинный день. Я увижу Ринпоче в деле. После завтрака я направляюсь к его двери. Снимаю свои ботинки (учитывая количество грязи в Бутане — эта идея прагматична более чем где бы то ни было). В доме две комнаты. Одна для духовного исцеления, а другая — для просмотра телевизора.

В последней множество стульев и большой телевизор «Panasonic», из которого орет индийский фильм.

Я предпочел переместиться из ТВ-зала в комнату исцелений и принялся наблюдать. Комната пылает темно-синими и желтыми цветами. Она выглядит как тибетский сувенирный магазин после взрыва. Повсюду танка, картины, музыкальные инструменты. Множество подношений от благодарных (или все еще надеющихся?) пациентов. В основном деньги, конечно, но есть и фрукты, печенье, большие пластиковые бутылки Coca-Cola и Fanta. На стене висят ожерелья и нечто, похожее на золотую олимпийскую медаль. Позже я узнал, что это действительно олимпийская медаль, подаренная в знак признательности американским пловцом, страдающим от болезни Паркинсона. В комнате четыре или пять человек, все сидят спокойно, словно ожидая судебного слушания с высокими шансами получить решения в свою пользу. Происходящее дальше действо не показалось мне особо благородным, но я держу свои мысли при себе. Люди стоят на коленях перед Ринпоче, который сидит на некоем деревянном алтаре, ноги сложены, глаза закрыты. Он поет тихо, и лицо его немного напряжено, как если бы он страдал от запора. Мужчины поднимаются одновременно, Ринпоче благословляет их. Они уходят. Вот и все.

Я теперь один в комнате с Ринпоче, но он как будто не замечает меня в течение нескольких минут. Он продолжает петь, глаза закрыты. Вдруг он говорит.

— Это вазелин, — он поднимает маленькую баночку, чтобы я мог ее видеть. Интересно, что он собирается с ней делать? — Прежде мы использовали коровье масло для благословений. Но это работает намного лучше. Хорошо заживляет раны и помогает от болезней.

Я прошу его объяснить, что происходит во время благословений.

— Я концентрируюсь на божественном духе. Не Будде, но абсолютном божестве. Я отражаюсь в нем, как в зеркале, растворяюсь в божестве, мы становимся одним.

В комнату входит женщина средних лет. У нее гигантская болячка на ноге, которую она ставит на скамейку. Ринпоче закрывает глаза, поет и совершает удары в направлении ее ноги. Затем он дает ей воду, которую она выпивает. Он продолжает петь, когда она оставляет свои подношения: яблоки и печенье.

Я снова наедине с Ринпоче. Он открывает глаза.

— Вы знаете, для этих людей я последнее средство. Сначала они предпочитают больницы и высокие технологии. Они едут в больницы в Бангкоке и Америке. Затем они приходят ко мне.

Он говорит мне, что женщине с распухшей ногой было намного хуже, когда она впервые пришла к нему.

— Я должен пройти свой путь — если не в этой жизни, то в следующей, — говорит он загадочно.

Я хотел спросить его, что он подразумевает под этим, когда я услышал странный звон. Я никогда ничего подобного не слышал. Звон исходит от алтаря, от ног Ринпоче, и становится все громче, каждую секунду.

— Извините, — говорит он, опускаясь и выключая сотовый телефон. — О чем мы говорили?

— Вы говорили о прохождении своего пути.

Он рассказывает мне историю. Эта история о человеке, который обращался к своему слуге, как к обезьяне: «Дай мне чаю, обезьяна; вынеси мусор, обезьяна». В следующей жизни человек родился, как вы догадались, обезьяной.

Мне нравится история, но я не уверен, что это значит — помимо очевидных выводов, — что мы пожинаем то, что посеяли. Я решил затронуть чувствительную тему. Я спрашиваю Ринпоче, сомневался ли он когда-либо в своем бизнесе целительства.

— Нет. Я помог тысячам людей. Я помог и принес им истинную радость и счастье.

Я записываю свои комментарии в моем маленьком черном блокноте, когда он смотрит на меня и говорит:

— Вы всегда пишете, пишете в записной книжке. Вам нужно испытание. Нужен реальный опыт.

Я записываю каждое слово: «всегда пишете… нужно испытание» — и тут понимаю иронию происходящего. Бормоча что-то про старые привычки и горбатого, я перестаю писать и начинаю смотреть.

— Видите ли, все это сон. Нет ничего реального. Вы поймете в один прекрасный день, — затем он смеется и возвращается к своему тихому пению.

В Тхимпху нет светофоров, фастфуда или банкоматов, но это все равно столица. Дорога открыта. На следующее утро мы с Таши и водителем садимся в «Toyota» и едем на восток. Наш пункт назначения лежит в провинции Бумтанг, почти в двух сотнях миль от столицы. Это путешествие, которое в большинстве случаев заняло бы пять или шесть часов, в Бутане занимает два дня. Слово «путешествие» в бутанском языке имеет общий корень с «изнурение». И на то есть причины. На протяжении многих веков путешествие приравнивалось к страданиям. Только паломники, кочевники, солдаты и дураки путешествовали. Путешествия в Бутане до сих пор содержат в себе этот элемент мук и страданий. И они куда тяжелее, чем перелет в кресле эконом-класса из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк. В Бутане дороги не покорили природу, а сами оказались покорены природой, согнуты для ее прихотей, изгибаясь и извиваясь вокруг гор в серии бесконечных горок. Я нахожу эту дорогу медитативной. Первые десять минут. Затем меня укачивает. Теперь я знаю, как пара носков чувствует себя в сушилке стиральной машины. Неудивительно, что они теряются.

А еще кругом животные. Дороги Бутана могут посоперничать с лучшими зоопарками в мире. Мы проезжаем коров, кабанов, коз, лошадей, обезьян и огромное количество собак.

Время от времени путешествие становится по-настоящему волнующим. Мы скользим по отвесным обрывам, будто птицы, чья тень иногда накрывает нас и следует за нами, будто дельфины, резвящиеся позади лодки.

Через несколько миль от Тхимпху я вижу первые фаллосы. Угрожающе реалистичные, они нарисованы на фасаде дома. Их много, очень много. Цветные фаллосы. Черно-белые. Большие, маленькие. Фаллосы, свисающие со стропил здания, другие раскачиваются по краям крыш, словно исполняя национальный бутанский танец. Я спрашиваю у своего гида:

— Зачем эти фаллосы, Таши?

Таши объясняет, что они предназначены для того, чтобы отогнать злых духов. Будучи и сам обладателем такого, я не могу придумать менее подходящей части дела для того, чтобы отогнать злых духов, чем половой член. Фаллосы мягки и ненадежны. Они уязвимы для травм и не всегда на высоте. На самом деле они привлекают зло, а не отталкивают его. Лучше бы бутанцы использовали деревянные биты, но уж точно не фаллосы.

Все эти фаллосы снова напоминают мне о Друкпа Кюнле, Божественном безумце. Оказывается, что поблизости есть храм, посвященный Кюнле. Он пользуется популярностью среди бесплодных пар. Мы едем в небольшую деревню. Оттуда Таши и я идем по грунтовой дороге, которая ведет нас через рисовые поля, аккуратно уложенные и невероятно желтые. Переходим старика, жующего бетель. Сок растения окрасил его губы в рубиново-красный. Листья торчат изо рта. Он выглядит так, будто проглотил петуха.

Таши говорит с ним, но я не могу себе представить как, учитывая взрыв цветов и текстур во рту. Человек дает нам указания о том, как пройти к храму, и мы идем дальше. Переходим знак, который приветствует нас: «Счастливого пути». Чувство мира посещает меня, и я думаю, что вот оно, счастье, когда я слышу окрик Таши:

— Стойте, сэр! Стойте!

Я хочу было сказать:

— Что такое, Таши? Разве ты не видишь, что я наслаждаюсь редким моментом блаженства? — когда стрела свистит в нескольких футах передо мной.

Бутанцы обожают стрельбу из лука. И также они любители выпить. Эти две страсти они часто объединяют, что вызывает беспокойство. Я вынужден извиниться перед Таши, и, как только лучник уходит, мы продолжаем наш путь. Вот и он — храм Божественного безумца. В нем нет ничего изысканного, поскольку Друкпа Кюнле таким и не был. Мы входим в храм, и Таши несколько раз отбивает поклон, касаясь лбом земли, потом вскакивает на ноги, а затем снова опускается вниз. Буддийская физкультура. На алтаре подношения — деньги, орехи и батончики «Kit Kat», которые завершают картину. Я встречаюсь с настоятелем, пухлым человеком с неприятной улыбкой.

— Да, это правда, — говорит он, когда я спрашиваю о том, действительно ли посещение храма лечит бесплодие. — Многие женщины приходят сюда за благословением. Женщины, которые не могли рожать детей, получают эту возможность.

Он говорит мне об одной американской женщине сорока пяти лет, которая смогла родить только после того, как получила благословление от Святого Дилдо. Это я его так называю. Четырнадцатидюймовый деревянный фаллос, вырезанный с потрясающей четкостью. Красочный конец свисает так, будто бы он прикреплен к реальному человеку, если бы у мужчин могли быть четырнадцатидюймовые деревянные пенисы.

Настоятель показывает мне фотографии улыбающихся пар (некоторые иностранные, некоторые бутанские). И письма: «Спасибо за благословение нас величайшей радостью нашей жизни… нашим сыном», — подписалась Барбара Банки-Альтеркрусе.

Я листаю стопку писем, когда появляются две бутанские женщины. Одну за другой, очень мягко, священник касается Святым Дилдо их голов. Они, кажется, довольны лечением и вскоре уходят. Таши спрашивает, может ли он на некоторое время быть свободен, чтобы попытать удачу с монахом. Я разрешаю. Таши прикладывает ко лбу кости, затем бросает их. Монах смотрит на кости пару секунд, после чего говорит Таши, что его желание исполнится. Я тоже бросаю кости, и мне, конечно же, говорят, что мое желание непременно осуществится. Выйдя из храма, я спрашиваю у Таши, возможно ли в Бутане получить негативное предсказание?

— О да, сэр, конечно.

Рядом старик сидит на земле, теребя в руке четки и толкая гигантское молитвенное колесо рядом с собой. Оно огромное, размером с холодильник, и ему стоит усилий его раскрутить.

— Я всегда делаю это, — говорит он.

— Ничего больше?

— Нет, ничего.

Я поражаюсь тому, чему люди посвящают свою жизнь, но кто я такой, чтобы рассуждать об этом?

Мы останавливаемся на ночь в соседнем городе Вангду. Гостевой дом на удивление хорош. У них даже есть настоящий кофе. Я сижу на террасе с видом на бурлящую реку. Это красивое место, и я инстинктивно тянусь к моей тетради и камере. Но я останавливаю себя. Слова Ринпоче отзываются эхом в моей голове. Реальный опыт.

Нужно испытать что-то настоящее. Он прав. Записывание жизни — плохая замена жизни. Так что в течение следующих двадцати минут я сижу на этой террасе, слушая рев реки, и ничего не делаю. Абсолютно ничего. Не беру ноутбук, фотоаппарат или магнитофон. Только я и жизнь. И злейший рой бутанских комаров-убийц.

Это достаточный опыт на данный момент.

Мы едем дальше, в бутанскую глубинку.

Что-то блокирует нам дорогу. Дюжина существ с белыми телами и темными мордами снуют между колесами автомобиля. Обезьяны, говорит мне Таши. Он говорит, что их пятна — хороший знак.

— В Бутане есть плохие знамения, Таши?

— Да, сэр, коричневые обезьяны. Если вы их видите, это плохой знак.

Обезьяны, в конце концов, устают праздно шататься по дороге, и мы продолжаем путь. Везде вдоль дороги я то и дело вижу надписи «Спасибо». Спасибо за что? Знак не говорит, но я ценю эту мысль, тем не менее.

Я не могу больше терпеть череду крутых поворотов и прошу водителя остановиться. Он паркуется, и мы с Таши идем пешком. Таши признается, что он не любит ходить в темное время суток.

— Из-за медведей, Таши? — Сонам, туроператор, предупреждал о них.

— Нет, сэр, из-за демонов. Я больше боюсь демонов, чем медведей. С самого рождения нас учат бояться демонов.

Интересно, можно ли это считать здоровым? Все эти демоны бесчинствуют только в уме у бутанцев.

Мы вернулись в Toyota и поехали дальше, забираясь на все более высокие отметки. Более десяти тысяч футов. Дорога все так же достаточно широка лишь для одного автомобиля. Разъезды согласовываются сложными, поэтическими жестами, и я вспоминаю слова одного бутанца, который сказал мне в Тхимпху: «В Бутане нет места дерзости». Он прав. Все в этой стране требует сотрудничества. Сбор урожая зерна. Разъезды на дороге.

На Западе, и в Соединенных Штатах особенно, мы стремимся устранить необходимость компромисса. Автомобили имеют «двузональный климат-контроль», так что водителю и пассажиру не нужно договариваться о взаимоприемлемой температуре. Паре — скажем, мужу и жене — не нужно договариваться об идеальной твердости матраса. Каждый может установить свой собственный «личный уровень комфорта». Мы принимаем эти технологии. Почему бы каждому не наслаждаться своим личным комфортом в машине или в постели? Интересно, однако, то, что мы теряем из-за таких удобств. Если мы больше не должны идти на компромисс в таких простых вещах, как матрасы, то что говорить о действительно важных вопросах? Компромисс — это умение, и, как и все навыки, оно атрофируется из-за неиспользования.

Мы прибываем в Тронгса, небольшой городок, построенный вдоль холма. Гостевой дом представляет собой простую, дешевую ночлежку. Им управляет пухлая вдова с широкой улыбкой. Когда я спрашиваю ее, счастлива ли она, она расходится в еще большей улыбке и говорит: «Да!» Она напоминает мне смеющегося Будду.

На стене ряд часов показывает время в Токио, Нью-Дели, Нью-Йорке и Бангкоке. Это забавно. Никто в Тронгса не заботится, сколько времени в Тронгса, не говоря уже о Нью-Йорке. На следующий день мы продолжаем путь. На каком-то этапе я попросил остановить автомобиль и сходить в местный храм. Солнце палит нещадно, но на третий день этого автомобильного путешествия я предпочитаю пройтись.

— Сэр, — спрашивает Таши, — правда ли, что в вашей стране очень уважают ковбоев?

Я пытаюсь объяснить ему, что не так уж много ковбоев осталось в моей стране. Он, кажется, немного разочарован. Таши спрашивает, хочу ли я услышать стихотворение, которое он выучил в школе. Я киваю.

Восхождение на склоне под сенью деревьев…

Я едва могу понять слова: «под» звучит как «завещать» — но Таши гордится.

— Если бы мы не читали его правильно, учитель бил бы нас безжалостно, — говорит он, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

Я спрашиваю у Таши, как часто его били. Это объясняет кое-что о нем. Я спрашиваю Таши, как часто такого рода вещи до сих пор происходит в Бутане.

— Только в сельской местности, сэр.

Это не сильно успокаивает: 80 % бутанцев проживает в сельской местности.

Когда мы молча идем в сторону соседнего монастыря, я понимаю, как я привязался к Таши. Его раздражающие привычки теперь кажутся милыми.

Это он изменился или я?

На следующее утро я иду один вдоль гряды. Воздух бодрящий и свежий. Я хорошо себя чувствую. Потом я вспоминаю Сонам и ее предупреждение о медведях. Я больше не чувствую себя так хорошо. Когда же я стал так бояться природы? Почему я чувствую себя в шумном Токио или Нью-Йорке безопаснее, чем здесь, в предгорьях Гималаев, где растут кипарисы и щебечут птицы? Я качаю головой, смущенный своими детскими страхами, но тут вижу кого-то, очень большого, двигающегося в отдалении. Я не могу рассмотреть его целиком, дерево блокирует вид, но я не собираюсь ждать. Я разворачиваюсь и начинаю быстро идти в противоположном направлении. О, черт возьми, я уже даже не иду. Я бегу, черт побери!

Через несколько десятков ярдов я оборачиваюсь и вижу, что я бегу от большой и свирепой… коровы. Я решил дать себе тайм-аут. Я иду в сторону соседнего монастыря, сажусь на выступе и закрываю глаза. Карма Ура прав. В моем сознании — театр. Только это заштатный Бродвей. Критики разгромили его. Я знаю, это самое время, чтобы закрыть шоу, но я не знаю как.

Я куда больше преуспел в принятии советов Карма Ура по другому вопросу. Я решил посетить его родную деревню, как он предложил. Вот его фамильный дом с крепкими деревянными полами. Там практически нет мебели, за исключением невысоких столиков под названием чоксе. Мать Карма Ура, семидесятидевятилетняя женщина, сидит за столом, завернув ноги в одеяло из темной шерсти, с раскрытой книгой перед собой. Она молится.

Ее кожа высушена, но сохраняет эластичность. Ей недостает нескольких зубов. Она приветствует нас тепло и жестами показывает мне, чтобы я занял место на подушке на полу. В отличие от своего сына, она не говорит ни слова по-английски. Таши предлагает перевести. Это отличная мысль, так как миссис Ура оказывается болтушкой.

— Я переехала в эту деревню, когда мне было двадцать лет. В детстве мы ездили на лошади. Мы проезжали много миль два раза в неделю, чтобы получить такие основные продукты, как соль. Теперь у нас есть автомобили, асфальтированная дорога и электричество.

— Было ли что-нибудь лучше в жизни тогда? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит она, будто я идиот. — Сейчас лучше разве что телевидение — это и хорошо и плохо.

Я спрашиваю о планах короля по внедрению демократии в Бутане. Готова ли она к этому?

— Это будет нехорошо для людей. Будет коррупция и насилие. Я видела фотографии из Непала и Индии, люди бросали камни в полицию, а полиция стреляла в людей, пускала слезоточивый газ. Ничего продуктивного, ничего хорошего не выйдет из этой демократии. Мы умоляем нашего короля: пожалуйста, мы не хотим демократии.

Спустя несколько месяцев в Майами я прочитал небольшую новость в The New York Times: царь отрекся от своего сына. Были проведены фиктивные выборы. Настоящие были не за горами. Я подумал о миссис Ура, которая, конечно, не была бы довольна.

Она поднимается с удивляющей меня ловкостью и предлагает чай. Я отказываюсь, но она настаивает:

— Что бы мой сын сказал, если бы я не предложила вам чай?

Я думаю, матери везде одинаковы.

В «Toyota», на обратном пути к Тхимпху, Таши рассказывает мне историю. В 1999 году шесть мальчиков отправились в поход. Они бросали камни и мусор в озеро. Внезапно появился туман, и ребята потерялись. Трое их них выжили, трое погибли. Таши убежден, что это потому, что они беспокоили божество, Леди озера.

— Многие люди считают так. Вы не должны загрязнять озера.

— А как насчет рек?

— Реки другие, сэр.

Останавливаемся на одну последнюю ночь. Наши путешествия и мучения почти закончены. После обеда я слышу знакомый акцент. Американский. Графства Суффолк, Лонг-Айленд, чтобы быть точным. Небольшая группа американских туристов. Терри и ее муж, Марти, приглашают меня присоединиться к ним. Я говорю им, что я пишу о счастье в Бутане, и все оживляются. Я говорю им о политике правительства, о Валовом Национальном Счастье. Марти скептичен.

— Как вы можете измерить счастье? Вы верите в то, что делает вас счастливым, и вы не можете измерить убеждения.

Разговор переходит в плоскость огромной экономической разницы между Соединенными Штатами и Бутаном. Средний американец зарабатывает почти в сто раз больше, чем средний бутанец.

— Помнишь тот дом, который мы видели в Лонг-Айленде? — говорит Марти своей жене. — У той женщины был целый гардероб только для обуви. Здесь некоторые люди не имеют даже одной пары.

— Да, но они, кажется, счастливы, — говорит Терри. — Даже те женщины с детьми, привязанными к спине, ломающие скалы на обочине дороги, они кажутся счастливыми. Они улыбаются, когда мы едем мимо.

Я не могу не сказать Терри, что эти женщины не являются ни бутанцами, ни счастливым. Они — индийские рабочие, ввозимые для того, чтобы делать работу, которую бутанцы не хотят делать. Но ее точка зрения имеет право на существование. Люди в Бутане кажутся счастливыми.

— Поэтому, возможно, нам не нужно делать для счастья столько, сколько, как мы думаем, должно сделать нас счастливыми, — предполагаю я.

— Нет, эти люди просто не знают ничего лучшего, — говорит она. — Если бы вы взяли их в Америку, они увидели бы, что их жизнь ничтожна.

Я ей говорю, что из бутанцев, обучающихся за рубежом, 90 % возвращаются обратно, оставляя доходы и западный стиль жизни. Терри молчит, она явно смущена. Наконец она говорит:

— Ну, и почему же они так делают?

Мы вернулись в Тхимпху. Toyota тянет до гостевого дома. Я отдыхаю несколько минут, но я тороплюсь. У меня осталось только два дня в Бутане, и есть некоторые люди, которых мне нужно увидеть снова, и некоторые вопросы, на которые мне нужны ответы.

Карма Ура живет высоко в горах с видом на столицу. Когда я спросил указания по телефону, он сказал:

— Просто спросите кого-нибудь, где я живу. Они будут знать.

Он был прав, и несколько минут спустя «Toyota» скользит вдоль стены. Слуга ведет меня через гофрированные оловянные ворота в большой двор. Я направляюсь в комнату с окнами от пола до потолка. Помещение обычное и ничем, кроме ноутбука «Dell» в углу, в самом деле не отличается от комнаты в деревне, где я встретил мать Кармы.

Карма не надел ни брюки с жилетом, ни гхо сегодня и сидит на полу с шерстяным одеялом, накинутым на колени. Он выглядит бледным, и мне интересно, как он себя чувствует. Он предлагает мне грецкие орехи, которые он искусно раскалывает с помощью молотка.

Мы немного говорим, и я спрашиваю его об истории, которую рассказал мне Таши, о Леди озера. Неужели люди действительно верят в это?

— Да, они верят, — говорит Карма. — И это хорошо.

То, как он это видит, эти «божества предметов», как он называет их, сами по себе представляют собой высшую форму энвайронментализма. Люди в Соединенных Штатах не бросают мусор отчасти потому, что они боятся, что они будут оштрафованы. Люди в Бутане не бросают мусор, потому что они боятся божеств. Чем один способ мышления лучше другого?

Карма встает. Он проворно ловит муху в ладони и несет ее на улицу, где отпускает. Он все еще говорит. Должно быть, он отреагировал на мой скептицизм, потому что он рассказывает мне историю об операции по удалению опухоли в желудке.

— Операция прошла хорошо, они удалили опухоль, но в течение двух лет мой желудок не будет функционировать должным образом. Врачи связывают это с «послеоперационными осложнениями». Что это значит? Это означает, что они не знают, в чем проблема, не имеют ни малейшего понятия. Но они должны назвать это как-то, поэтому они дают этому имя.

Послеоперационные осложнения. Это так не похоже на людей, верящих, что есть боги, живущие в озерах.

Он просит меня остаться на обед. Мы сидим на полу, едим рис и зеленые бобы, которые он вырастил в своем дворе. Я задаю вопрос:

— Можно ли за деньги купить счастье?

Карма отвечает быстро (либо его речь ускорилась, либо моя терпимость к молчанию выросла):

— За деньги иногда покупают счастье. Однако здесь нужно прояснить кое-что. Деньги — это средство для достижения цели. Проблема заключается в том, что вы думаете, что на этом все заканчивается. Счастье есть отношения, и люди на Западе считают, что деньги нужны для отношений. Но это не так. Счастье сводится к доверию.

— Я слышал то же самое в Швейцарии. Доверие является необходимым условием для счастья. Доверяйте не только вашему правительству, институтам, но доверяйте вашим соседям. Несколько исследований, на самом деле, обнаружили, что доверие, больше чем доход или даже здоровье, является самым большим фактором в определении нашего счастья.

Это не означает, что деньги не имеют никакого значения. На небольшие деньги можно купить много счастья в определенных пределах, как я уже сказал. Проблема заключается в том, что Бутан еще не дошел до этого предела. Он все еще находится на восходящей кривой счастья / дохода. Если социологи правы, наиболее эффективный способ заставить кого-то из Бутана быть счастливым — это дать им больше денег, по крайней мере, до тех пор, пока они не начнут зарабатывать около пятнадцати тысяч долларов в год.

Но пока этот путь будет пройден, наш образ жизни изменится, и будет сложно остановиться, причем не только для бутанцев, но и для всех нас. После того, как деньги долго приносили нам счастье в прошлом, нам сложно понять, что в будущем этого окажется недостаточно. Это как если сказать голодному человеку: «Вот гамбургер, съешьте, и почувствуете себя лучше. Хорошо, да? А вот еще и еще».

На следующий день Линда приглашает меня на обед в своей квартире. Она тоже живет в горах с видом Тхимпху. Ей помогают четыре женщины, с которыми она общается как с подругами, но не как с прислугой. Ее квартира небольшая, но удобная. Она знакомит меня со своим мужем, Намгаем.

— Я вышла замуж за благородного дикаря, — говорит она ласково.

За обедом она вспоминает первый визит Намгая в магазин бытовых товаров в США. Он был впечатлен. Магазин кишел вещами, предназначенными для удовлетворения нужд, о которых Намгай даже не знал. Он выбирал разные приборы, скажем, соковыжималку и массажер шиацу, и изучал их с подлинным благоговением.

— Но дело в том, — говорит Линда, — что у него не было никакого желания купить что-нибудь из предложенного. Он был совершенно доволен возможностью изучить вещь, а затем положить обратно и уйти.

Сейчас мы, валяясь на больших, удобных креслах, пили очень плохое индийское вино и любовались видами храма и Тхимпху. Линда говорит мне о двух вещах из американской жизни, по которым она скучает больше всего: По первой поправке и рабочим туалетам. Но вдруг она переводит тему и спрашивает меня в упор:

— Итак, ты счастлив здесь?

Этот вопрос застал меня врасплох. Могу ли я быть счастлив здесь? Хотя у меня были некоторые счастливые моменты, я на самом деле не задавал себе этот вопрос.

Я был слишком занят, пытаясь выяснить, счастливы ли бутанцы. Я отвечаю «да», но без какого-либо реального осознания. Мне надо будет подумать об этом.

Но в первую очередь нужно выпить. Это мой последний вечер в Бутане, и я убедил Таши присоединиться ко мне за пивом. После нескольких глотков «Red Panda» Таши становится красным и раскованным. Он признается, что не все его гости одинаково замечательны. Немецкие туристы — наихудшие. Большие жалобщики. Еще Таши беспокоится о своем будущем. Ему двадцать лет, и он до сих пор не женат. В Бутане это уже старый холостяк. Он также беспокоится о будущем своей страны, в которой появляется все больше отелей и запах денег в воздухе. Это хорошо для бизнеса, признает Таши, но не обязательно приносит счастье.

Прощаясь на ночь, Таши вручает мне подарок: цилиндрический пакет, обернутый в простую коричневую бумагу.

Когда я лежал в постели в ту ночь, мне стало интересно — что, если я слишком погрузился в Бутан и мой критичный взгляд журналиста размылся? Стал ли я, осмелюсь сказать, подхалимом?

Я вспоминаю слова другого бутанского гида, встреченного мной однажды:

— Люди здесь говорят, что они счастливы, но это не так. У них есть проблемы. Они говорят вам только половину правды.

Я думаю, быть на 50 % счастливым не так уж плохо, вспоминая подарок Таши. Это длинный сверток, похожий по форме на собачью кость. Почему бы Таши не дать мне собачью кость? Я разворачиваю его и обнаруживаю, что это не собачья кость, а фаллос четырнадцати дюймов в длину, в комплекте с яичками. В любой другой стране, если бы мой проводник купил мне гигантский деревянный фаллос как сувенир, я был бы обеспокоен. В Бутане я тронут.

На следующее утро я просыпаюсь до рассвета и встречаю Таши внизу. Через несколько минут наш водитель паркует «Toyota» у крошечного здания терминала, и Таши объявляет:

— Мы приехали в аэропорт, сэр.

Я буду скучать по этому парню. Мы пожали друг другу руки на прощание. Я использую две руки, одна на другую, и замираю на секунду.

Я быстро прохожу таможню и систему безопасности и понимаю, что у меня еще куча времени до вылета. На улице дождь, и мне интересно, безопасно ли летать в такую погоду, когда горы так близко.

Я думаю об авиакатастрофах больше, чем большинство людей. Я знаю, как летают самолеты, и можно было бы подумать, что это могло быть источником успокоения, но для меня это имеет противоположный эффект. Каждая вибрация, или удар, или что-то, что идет не совсем так, как надо, порождает во мне страх. Хватит ли нам полосы? Не снижаемся ли мы слишком быстро? Не странный ли звук издает левый двигатель?

Тем не менее, сидя здесь, в этом терминале аэропорта, который выглядит как буддийский храм, наблюдая за матчем по стрельбе из лука на небольшом экране телевизора за чашкой плохого растворимого кофе, я переполнен чувством, обычно мне чуждым, — спокойствием. Не от действия наркотиков или алкоголя, но реальным. Я достаю ручку и пишу следующие слова в моей записной книжке, используя большие буквы, царапая по всей странице, так что, когда мое тело найдут в обломках, их будет легче обнаружить:

Я не сделал бы ничего иначе.

Все моменты в моей жизни, все, кого я встречал, каждая поездка, каждый успех и каждая неудача, каждая потеря. Я не говорю, что все было идеально, но они были правильными. Это было… хорошо. Хреновое откровение, я знаю. «Хорошо» — это не блаженство или даже счастье. «Хорошо» не является основанием для новой религии или тренинга по саморазвитию. «Хорошо», не зовите меня на шоу Опры.

Но это начало, и за это я благодарен.

Могу ли я поблагодарить Бутан за этот прорыв? Сложно сказать. Бутан не Шангри-Ла, в этом я уверен, но это странное место. Вы теряете здесь свою скорлупу, ваша броня дает трещину. Достаточно большую, если повезет, чтобы впустить несколько лучей света.

Назад: Швейцария Счастье в скуке

Дальше: Катар Счастье — это выигрыш

Бутан Счастье в политике

Бутан
Счастье в политике