Сергей Александрович Нилус родился 25-го августа 1862-го года в Москве на Патриарших прудах. Происходил он из среды крупных землевладельцев. Семья его, как и вся среда, была охвачена духом того времени, то есть материализмом и крайним либерализмом. Всё церковное презиралось. В таком направлении велось воспитание отрока Сергея. Однако в детском возрасте мальчик не мог жить холодным рассудком. Бог дал ему сердце пламенное и горячее, и всю любовь сердца своего он разделил между старушкой няней, жившей круглый год в их имении, и самим родовым гнездом, называвшимся Золоторёво. Он их любил до слез — и няню, и деревню; по его выражению, «жалел» их.

Но по мере того как он рос, безбожное воспитание приносило свои плоды. На уроках Закона Божия он ловчил, из единиц не выходил. Однажды явился на исповедь безобразно пьяным. В IV классе гимназии на экзаменах, чувствуя свою неподготовленность, он дал обет пойти к «Троице-Сергию» и там перекреститься «обеими руками и ногами». Но обещание было забыто, пока не случилось чудо, которое напомнило ему, что он клятвопреступник. Это произошло после окончания Университета, на Кавказе, где он в качестве судебного следователя ехал верхом по горной дороге, усеянной острыми камнями. Он вздумал погнать свою лошадь, которая оступилась и перевернулась в воздухе, сбросив седока на камни. Такое падение не могло не быть роковым. Но чудом Божиим и лошадь, и всадник уцелели и обошлись легкими ушибами. Это чудо заставило его вспомнить об обете, данном в детстве.

Вскоре ему пришлось вернуться домой и заняться управлять имением. Там он был избран крестьянами в церковные старосты и по этому случаю говел Великим Постом. Здесь впервые после причащения ощутил он обновление души. Обет свой, наконец, решил исполнить… Когда приехал в Троицкую Лавру, монах сначала водил его по всем достопримечательным местам обители и, наконец, привел его к раке Преподобного Сергия, где служился общий молебен. Сергей Александрович стал усердно молиться Богу, и, подняв глаза, взглянул на схиму Преподобного, находившуюся под стеклом. В великом душевном потрясении Нилус узрел в схиме живой лик Преподобного Сергия с устремленным на него грозным взором. По мере его горячих покаянных молитв, взор этот перестал быть грозным и вскоре исчез.

Однако и на сей раз переворот, совершившийся в душе Сергея Александровича, еще не был окончательным. Грешник не мог вырваться из плена страстей. Полное обращение Нилуса совершилось позднее у ног о. Иоанна Кронштадтского, куда его направил случайный дорожный спутник о. Амвросий, казначей Лютикова монастыря, бывший келейник и сотаинник последних пяти лет праведной жизни великого угодника Божия старца Амвросия Оптинского.

Дело было в феврале месяце и стоял мороз. В Кронштадт Нилус поехал сильно простуженный, лишившись голоса и весь в жару. Ехал он на извозчике по морю в осеннем пальто, ветер его пронизывал насквозь. Он рисковал жизнью, но потребность видеть о. Иоанна была непреодолима… Мы приведем подлинные слова Нилуса о том, что он испытал во время исповеди у о. Иоанна, обратившемуся к нему с вопросом: «Я не мог в ответ, — говорит Нилус, — издать ни звука — горло совсем перехватило. Безпомощный, растерянный, я только взглянул на Батюшку с отчаянием… О. Иоанн дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза за воротом рубашки, по горлу… Меня вмиг оставила лихорадка, и мой голос вернулся ко мне сразу свежее и чище обыкновенного… Трудно словами передать, что совершилось тут в моей душе!..

Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывал ему свою грешную душу и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на моем сердце… Трудно обнаружить себя перед Богом при свидетеле и преодолеть эту трудность, отказаться от своей гордости — это и есть вся суть, вся таинственная, врачующая с помощью Божественной благодати сила исповеди. Впервые я воспринял всей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодатствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал отец Иоанн: „У Бога милости много — Бог простит“.

Какая несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, несмотря на видимое мое обращение у мощей Преподобного Сергия, только после этой моей сердечной исповеди у о. Иоанна, занялась во мне ярким пламенем.

Я сознал себя верующим и православным».

Так совершилось окончательное обращение современного Савла.

Читатель прочтет на страницах настоящей книги о посещении Нилусом Дивеевской обители и как он был принят блаженной Пашей Саровской, которая предсказала ему, что он переменит «зипун», как крестьяне называли верхнюю одежду, иначе говоря, сменит богатую одежду на бедную. Так оно и случилось: погиб у него урожай, он не смог расплатиться с долгами и должен был продать имение.

Потеря любимого Золоторёва причинила сердцу Сергея Александровича мучительную скорбь. Это событие явилось кризисом в его жизни, отрывом от почвы. С этого момента он постепенно отдаляется от «мipa сего» и становится взыскателем «Града небесного». Господь ведет его к этому постепенными этапами, через чередующиеся скорби и духовные утешения.

Радостным событием вскоре после этого была его встреча с будущей женой. Елена Александровна Озерова, в противоположность Нилусу, с детства воспитана святой своей матерью в строгом послушании Церкви. Ее духовник — протопресвитер о. И. Янышев — запретил ей с ее 30-летнего возраста принимать участие в светской жизни. Ее жизнь была посвящена заботе о престарелом отце, и кроме того, она посвятила себя благотворительности. Она была попечительницей одной из Патриотических школ, основанных в прошлом веке Императрицей Елизаветой Алексеевной для сирот, оставшихся после Отечественной войны, где, кроме наук, девиц учили ремеслам. Была она также попечительницей фельдшерских женских Рождественских курсов, где и произошла ее встреча с Нилусом, который бывал у начальницы этих курсов — Олимпиады Федоровны Рагозиной, имя которой встречается в первой части его книги «На берегу Божьей реки». Он ее называл Липочкой.

Во время Японской войны Елена. Александровна работала в Зимнем дворце в складе Императрицы Александры Феодоровны. Здесь произошло сближение ее с Императрицей, которая предложила Елене Александровне стать председательницей Красного Креста в Царском Селе и заведовать всеми Ее благотворительными учреждениями. Это происходило в 1905–1906 гг.

Свадьба Нилусов могла состояться только благодаря воле Императрицы: выходя замуж, Елена Александровна по закону теряла отцовскую пенсию, на которую жили осиротевшие племянники Озеровы, а также престарелые слуги ее отца. По желанию Императрицы ей была сохранена половина пенсии, и, таким образом, никто не пострадал. Венчались они 3-го февраля 1906 года в Петербурге. Венцы держали генерал Д. А. Озеров — брат невесты, и Рафаил — старик-лакей, 40 лет служивший в семье. Оба плакали, уверенные, что Елена Александровна совершает безумие.

Планы были таковы: Нилус должен был принять священство и сделаться сельским пастырем на Волыни. Было уже известно название его прихода и даты его рукоположения в диакона и иерея в Казанском соборе архиепископом Антонием (Храповицким), которого Нилус посвятил в обстоятельства своего прошлого. Всё казалось радостно и хорошо, новобрачные удивительно дополняли друг друга. Например, благодаря Елене Александровне выявился художественный талант ее мужа. Она в молодости училась рисовать и владела техникой, но талантом не обладала. Он же всего-навсего учился рисовать в гимназии и то карандашом. Когда же она научила его обращаться с красками, — то тут сразу же появились на свет прекрасные этюды, которые жили и дышали. В них чувствовалась перспектива, они передавали простор полей, воздух, солнечный свет. Таким образом, будучи врожденным музыкантом, он оказался еще и художником.

Что касается до Елены Александровны, она расцвела душой, стала еще добрей. Не будучи красивой, она была привлекательна и приятна, хотя опережала мужа на 7 лет. Благодаря редкому уму, духовной тонкости, высококультурному своему развитию, Елена Александровна производила исключительное впечатление и была сокровищем и твердыней во всем, что касалось христианского долга. Она никогда не спорила с мужем, зато в ней он имел твердую опору.

Сам же Сергей Александрович в те годы еще не утратил признаков былой красоты, несмотря на полуседую широкую бороду. Интересный собеседник, прекрасный музыкант, сохранивший остатки когда-то хорошего голоса, благодаря своей сердечности и ласковому со всеми обращению он был очень обаятельным. Это был безхитростный, увлекающийся человек. В нем таилась действительная детская простота.

Но петербургское общество посмотрело на него и на этот брак совсем иначе: создалось общее убеждение, что он авантюрист, который женился на любимице Императрицы — пожилой фрейлине и принимает священство в надежде пробраться в царские духовники для влияния в сторону реакционной политики.

В петербургском свете поднялась невероятная шумиха. Но особый взрыв произвела клеветническая статья в «Новом Времени», в которой в отвратительной форме излагалась прошлая жизнь Сергея Александровича. Он был представлен в ней как самый распутный человек.

На самом деле прошлое его таково: в самом его юном возрасте в него влюбилась соседняя помещица, дальняя родственница. Муж этой дамы лежал в параличе. У нее имелось несколько человек детей. Она оказалась на 18 лет старше Нилуса. От этой связи родился сын, усыновленный и воспитанный его отцом и получивший хорошее образование. Наталия Афанасьевна — богатая помещица, ни в чем не нуждавшаяся. До сих пор она расстраивала все попытки Нилуса жениться. Она еще не была вдовой, когда Нилус порвал эту связь и, наконец, женился. Вот в этот момент и всплыла на поверхность вся эта история под видом невероятной грязи, как это представлено в статье, появившейся в «Новом Времени».

Архиепископ Антоний Волынский сильно разгневался. О рукоположении более не могло быть и речи. Нилусам хотелось скрыться подальше от Петербурга, где близкие родственники и все знакомые отшатывались от них, как от людей отверженных.

Закончив все дела в Петербурге, Нилусы выбрали себе отдаленным от мipa убежищем Бабаевский монастырь на берегу Волги, где кончил свои дни приснопамятный епископ Игнатий Брянчанинов. По дороге их посетила неожиданная радость, оказалось, что с ними одновременно плывет на пароходе о. Иоанн Кронштадтский. О значении о. Иоанна в жизни Нилуса мы только что говорили. Что касается до Елены Александровны, Батюшка знал ее как сестру Давида Александровича Озерова, в то время управлявшего Аничковым дворцом. Отношения между Озеровым и о. Иоанном были долголетними. Брат и сестра Озеровы — дивные почитатели Батюшки. В раннем детстве они росли парой, будучи погодками. Давид отличался редким юмором и живостью характера, а сестренка его — своим всегдашним благоразумием. В детские годы их прозвали в семье «обезьянка и гувернантка». С годами дружба и духовная близость возрастали, пока в жизни Елены Александровны не появился Нилус, ради которого ей пришлось решительно разорвать все прежние связи и отказаться от своего прошлого.

Итак, супруги Нилусы были оба знакомы о. Иоанну, когда он встретил их, плывя на пароходе.

Лаской и любовью он старался возместить им за те клеветы и оскорбления, которыми их подвергло петербургское общество. Он одобрял и благословлял их брак и предсказал Елене Александровне, что она никогда не раскается и не пожалеет о совершенном ею шаге. И, действительно, Нилус ценил и любил свою жену как дар, ниспосланный ему от Бога. Более тесного союза и более дружной пары нельзя себе и представить.

Прожив некоторое время на «Бабайках», Нилусы встретили одного архимандрита, уроженца г. Валдая, который так расхвалил им свою родину, что убедил их туда переехать.

Живя в Валдае, Нилус постоянно вспоминал Оптину Пустынь, где он провел несколько месяцев, когда готовился к священству. Оттуда он вернулся даже внешне изменившимся — потерял облик светского, мipcкoro человека. На нем стал заметен отпечаток духовности и свободы от всего условного, житейского… Там он как бы вторично родился. Там была его настоящая духовная родина. Переезд Нилусов в Оптину Пустынь совершился так:

«В конце июля 1907 г., — вспоминает Нилус, — говорит мне жена:

„Что же мы никак не можем собраться в Оптину? Сколько ты мне наговорил о ее духовной красоте, о ее старцах, о живописности ее местоположения, а как ехать туда, так ты все оттягиваешь. Напиши о. архимандриту Ксенофонту и о. Варсонофию, что собираемся к ним погостить. Ответят, и тогда с Богом“.

Я так и сделал. Вскоре от обоих старцев я получил ответ, с любовью нас призывающий под покров Оптинской благодати на богомолье и на отдых душевный, сколько полюбится и сколько поживется. Мы наскоро собрались и поехали. На жену Оптина произвела огромное впечатление. Про меня и говорить нечего: я не мог вдосталь надышаться ее воздухом, благоуханием ее святыни, налюбоваться на красоту ее соснового бора, наслушаться ласкающего шепота тихоструйных, омутистых вод застенчивой красавицы Жиздры, отражающей зеркалом своей глубины бездонную глубину Оптинского неба.

О, красота моя Оптинская! мир, о, тишина, безмятежие и непреходящая слава Духа Божия, почивающая над святыней твоего монашеского духа, установленного и утвержденного молитвенными воздыханиями твоих великих основателей!.. О, благословенная моя Оптина!

К Успеньеву дню мы готовились, а на самый великий день Богоматери удостоились быть причастниками Св. Тайн. На следующий день, 16-го августа, был праздник Нерукотворенному Спасу — день, из-за родового нашего образа, особо чтимый в моей семье. Мы были у поздней обедни. После отпуста мы с женой направились к выходу из южных врат храма. У самого выхода, у Казанской иконы Божией Матери, нас встречает один из старцев, иеромонах о. Сергий, и, преподав нам свое благословение, неожиданно для нас говорит:

— Как жаль, Сергей Александрович, что вы от нас так далеко живете!

— А что?

— Да вот, видите ли, есть у нас помысл издавать Оптинские листки вроде Троицких, жили бы вы где-нибудь поблизости, были бы нашим сотрудником.

— За чем же, — говорю, — дело стало? Мы, слава Богу, люди свободные, никакими мирскими обязанностями не связанные: найдется для нас в Оптиной помещение — вот, мы и ваши.

— Ну что ж, — говорит старец, — Бог благословит. Переговорите с о. Архимандритом и с о. Варсонофием: благословят они — и поселяйтесь с нами, что может быть лучше нашей Оптинской жизни?

Мы были вне себя от неожиданной радости. Разговор этот происходил во Введенском храме, как раз под Казанской иконой Божией Матери, у правого клироса Никольского придела. И запали нам слова батюшки о. Сергия в самую глубину сердечную: и впрямь, что может быть лучше жизни Оптинской?!.

Когда-то в Оптиной проживал на временном „положении“ один из знаменитых постриженцев, впоследствии архиепископ Виленский, архимандрит Ювеналий (Половцев). Во внешней ограде монастырского сада он выстроил себе в конце 70-х годов прошлого столетия отдельный корпус со всеми к нему службами, прожил в нем лет десять и оттуда был вызван на кафедру Виленской епархии. С тех пор корпус этот, перешедший в собственность Оптиной, стоял почти всегда пустой, изредка лишь занимаемый на короткое летнее время случайными дачниками. Вот об этом корпусе, вернее усадьбе, я и вспомнил после знаменательного для нас разговора с о. Сергием под Казанской иконой Матери Божией. Решили пойти его смотреть. Послали в архимандритскую за ключами и, пообедав у себя в гостинице, пошли около часу дня присматривать себе новое жилище.

В этот час вся Оптина отдыхает. На площадке между монастырскими жилыми корпусами и храмами не было ни души, никого даже из богомольцев не было видно на всем пространстве обширного внутреннего двора обители, когда я с женой и с одной валдайской старушкой, нашей спутницей, проходили по нему, направляясь в сад к Ювенальевской усадьбе.

Подошли к Казанской церкви. Я остановился перед ней, снял шляпу, перекрестился и, пользуясь тем, что кругом посторонних никого не было, вслух молитвенно сказал: „Матушка, Царица Небесная, если Тебе угодно, чтобы мы здесь поселились под Твоим кровом, то Ты уж Сама благослови!“ И не успел я до конца промолвить последнего слова „благослови“, как неожиданно из-за угла Казанской церкви показался с полным ведром воды в руках один из старейших оптинских иеромонахов, ризничий о. Исаия, некогда бывший старшим келейником великого старца Амвросия. Услыхал он мое слово, поставил свое ведро на землю и, не без живости спросил меня: „На что благословить-то?“

Так нас эта встреча взволновала, что я едва был в состоянии и толком объяснить о. Исаии, на что я просил благословения у Царицы Небесной. Снял батюшка с головы своей камилавку и, благословляя нас, растроганным голосом произнес: „Бог — да благословит вас! Да благословит намерение ваше доброе Сама Царица Небесная!“ И пока благословлял нас о. Исаия, вокруг, откуда ни возьмись, собрались еще три иеромонаха: благочинный о. Илиодор, о. Серапион и скитский иеромонах о. Даниил Болотов, особо близкий наш друг и доброжелатель, — и тут все четверо благословили наше водворение под кров обители Оптинской, созданной и освященной в честь и славу Введения во храм Пресвятой и Пренепорочной Приснодевы Богородицы.

Для меня такое совпадение было знамением. Знамением же оно показалось и всем в тот час с нами бывшим.

Чего только? Тут ли на земле это откроется, или на небе, — Одному Богу известно. О. Даниил, Царство ему небесное, пошел с нами в наше будущее гнездышко и на коленях, милый и любвеобильный старец помолился там с нами перед иконой Смоленской Божией Матери — домовая икона корпуса Одигитрия-Путеводительница, чтобы и укрыла Она нас в гнездышке этом от зла века сего, от клеветы человеческой!

До чего же нам полюбилось тогда Ювенальевское затишье!.. О, как было бы желанно в нем и жизнь свою кончить!.. С о. архимандритом уговор о жительстве нашем покончен был с двух слов: обычно наш авва никому из мирских не позволяет подолгу заживаться в Оптиной. И это было нам тоже в знамение. Съездили мы тут же к о. Егору Чекряковскому, моему присному советнику в важные минуты жизни. Село Спас-Чекряк, где священствует батюшка, от Оптиной на лошадях 55 верст. Он тоже благословил нам поселиться в Оптиной.

— Благословите, — говорю ему, — батюшка, поселиться нам в Оптиной до смерти.

— Да, да, — отвечает он, — годочка два, ну три, поживете! Только условие с монахами напишите, а то, ведь, их там не один человек: мало ли что может случиться.

— Батюшка! — опять говорю. — Уж вы до смерти нам там жить благословите!

А он свое:

— Годочка два-три поживете. Ведь вы сами знаете, что теперь почетных мест нет: какие могут быть почетные места-то?

Очень нам тогда эти слова были не по мысли. Всё это происходило в августе 1907-го года, а в первую ночь в новом своем Оптинском приюте мы провели с 30-го сентября на 1-ое октября того же года. Первое утро нашей Оптинской жизни, таким образом, было утром Покрова Божией Матери: милости Ее искали — милость Ее в Покров и получили, под кровом Ее Обители в среде Ее верующих послушников Оптинских.

И это тоже было вере нашей в знамение».

Нилусы прожили в Оптиной Пустыни, таким образом, с 1-го октября 1907 г. по 14 мая 1912 г. Описание «Ювенальевской» или «Леонтьевской» усадьбы, где поселились Нилусы, мы находим в сборнике, посвященном памяти Константина Николаевича Леонтьева, великого русского мыслителя, который там жил в конце прошлого века.

«Осенью, — пишет Евгений Поселянин, — я пришел к Леонтьеву в его дом-особняк, который он занимал у Оптиной Пустыни и который находился в нескольких десятках саженей от монастырской ограды.

Смотря парадной стороной своей на ограду, боковыми стенами своими дом выходил на реку Жиздру, протекавшую от него тоже саженях в пятидесяти, а другой — на старый тенистый сад, заросший преимущественно кленами.

Дом был веселый, покрытый белой штукатуркой, стоял высоко на фундаменте и был увенчан наверху мезонинчиком.

Сразу из прихожей вы попадали в длинную, большую трапезную комнату, шедшую в ширину всего дома. Большое итальянское окно выходило к Жиздре, а напротив балконная дверь вела в сад.

Кроме этой комнаты, в нижнем этаже были еще две комнаты и помещение для прислуги, буфет. Деревянная лестница вела вверх в мезонин, где были просторные кабинет и спальня.

Широко лился с лугового простора, со стороны Жиздры, свет в окно кабинета… Из окон открывался чисто русский пейзаж, который ничего не скажет, может быть, иностранцу, но хватает за сердце русского человека. Огород, спускающийся к Жиздре, забор, проезжая дорога, уютная в берегах своих, светлоструйная река, луговой простор, а за ним — деревня Стенино».

В этой Оптинской усадьбе Нилусы прожили почти 5 лет. Этот краткий период своей жизни они сравнивали с земным раем. Старцем и духовником Нилусов был о. Варсонофий. В это время еще был жив и старец о. Иосиф, к которому они ходили на благословение. Между монахами были еще живы многие подвижники, как например, игумен Марк, постриженик великого настоятеля о. схиархимандрита Моисея, также о. Иоиль, о. Иоанн (Салов), слепец о. Иаков, дивные образы которых Нилус запечатлел на страницах своего оптинско-го дневника кистью большого художника. Общение с ними было величайшим счастьем для Нилусов. Мы не упомянули имя будущего старца о. Нектария, беседы с которым украшают страницы упомянутого дневника.

Самым драгоценным в оптинской жизни Нилусов являлось их частое посещение богослужений и представлявшаяся возможность пребывать в послушании у старца.

Вот как описывает Нилус в первой части книги «На берегу Божьей реки» свои чувства при входе в храм Божий ко всенощной под праздник в честь иконы Казанской Божией Матери:

«Пришли мы с женой в храм задолго еще до начала бдения. Так и всегда приходим мы под великие Оптинские праздники, чтобы занять заблаговременно привычное наше место в храме, пока оно свободно от других богомольцев.

И как же мы любим этот последний получас перед началом торжественного звона к праздничной всенощной!

Вот вступаем мы на каменные ступени церковного крыльца. Отворяется перед нами стеклянная дверь его тамбура, и впереди нас входит очередной пономарь-монах. Он друг наш, как и все оптинцы, по нашей к ним любви и дружбе: и мы чувствуем, как чувствует это и он, вратарь храма, благоговейный служитель его святыни.

Если очередным пономарем случится быть отцу Маркеллу — монаху живого и общительного характера, то, открывая двери и стуча железным засовом и тяжелым замком о железную ее обшивку, он не преминет обернуться в нашу сторону и с ласково-приветливым кивком головы всегда промолвит: „А, старички-то уж тут? Вот преподобные-то!“ — И он знает, а мы и подавно, что и тени нет в нас преподобия, что это привычная шутка благожелательного отца Маркелла; и к шутке его и мы сами относимся с равной благожелательностью, а, главное, любим его и чувствуем, что и он нас также любит и считает своими оптинскими.

И вот первое впечатление при входе в Божий храм — благоухание братской любви. И с этим чувством любви мы переступаем порог дома Божия, осеняемся таинственным полумраком его сводов, едва выступающих росписью святых своих изображений из сгустившегося под ними мрака, напоенного благовонием фимиама кадильного. „Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему, в страсе Твоем“, — шепчут уста, и чело преклоняется под знамением креста Господня.

Хорошо, сладко!.. Таинственно и… жутко!

На аналое, в венке из искусственных ландышей и незабудок уже возложена наша коренная Оптинская святыня, чудотворная икона праздника. В храме тепло: пахнет росным ладаном, ароматом чистого пчелиного воска от своих пчел, со своего свечного завода… Мы снимаем с себя теплые верхние одежды, кладем их на наши места и идем прикладываться.

„Заступнице Усердная, Мати Господа Вышняго! За всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего…“. И тут молитвенная память твоя подскажет тебе все дорогие и любимые тобою имена дорогих твоих и любимых, за которых молит сердце твое Пречистую, а Ангел-Хранитель невидимым рукавом незримой ризы своей возьмет и смахнет навернувшуюся на твою ресницу слезу умиления и… грусть о тех далеких, живых и отошедших, за кого уста твои беззвучно шепчут слова сердечной молитвы:

„Спаси и сохрани их от зла и соблюди их для блаженной вечности, Преблагословенная!“

Приложишься к чудотворной иконе и следом пойдешь прикладываться к другим иконам Казанского храма, а там к дорогим и близким сердцу надгробиям, скрывающим под собою святые останки великих восстановителей Оптинской славы, родных по плоти и по духу братьев — схиархимандрита Моисея и схиигумена Антония. Трудились вместе во славу Божию и лежат под одной могильной плитой в одном и том же храме, угодники Божии. От Моисея и Антония подойдешь к архимандриту Досифею, недолго управлявшему обителью после схиархимандрита Исаакия, — его надгробие почти рядом, его помянешь и его молитв попросишь. Оттуда сердце поведет в противоположную сторону храма, к схиархимандриту Исаакию… Как дороги, как близки сердцу все эти подвижники Оптинские, управившие и себя, и вверенные их духовному руководительству христианские души в Царство Небесное.

Царство вам всем Небесное, место покойное!

И вот один по одному, а то и группами, начинают появляться богомольцы и постепенно наполнять обширный храм Царицы Небесной, посвященный памяти чудотворного явления Ея иконы в Казани. Зажигаются привычной и ловкой рукой екклесиархов безчисленные лампады и свечи: в храме, всё светлеет и светлеет… Вот входят и становятся по своим местам темные и благоговейные тени монахов и послушников… И вдруг, могучий медный удар шестипудового колокола… За ним, немного погодя, другой; за другим, с равным промежутком — третий, и широкой звуковой волной, заливая на далекое пространство все окрестные леса и луга, польется с высоты Оптинской колокольни дивно-божественный зов полнозвучного металла к величавому праздничному Оптинскому бдению, к великому празднику чудной и славной во обителях российских Оптиной Пустыни.

Слава Богу, дождались Богородицына праздничка!..»

Кроме общения с оптинскими монахами, Нилусы знакомились со многими богомольцами, посещавшими Оптину Пустынь. Назовем имя матери игумении Софии Киевского Покровского монастыря. В то время она была начальницей небольшой монашеской общины «Отрада и Утешение». А также упомянем имя Елены Андреевны Вороновой. Кроме того, в Оптину приезжала и помощница ее, Наталия Ивановна Евреинова, которая заняла ее место во главе тюремного комитета после ее смерти. Это была, подобно Елене Андреевне, святая женщина, находилась в тайном постриге, будучи матерью многочисленного семейства. Имя ее никогда не упоминалось в печати. У нее был дар исцелять глазные болезни. На это она имела разрешение от старца Варсонофия. Она присутствовала при его кончине. Он через нее передал земной поклон Нилусам, говоря, что они вместе с ним пострадали за одно и то же. Но мы забегаем вперед… Однажды в письме к Нилусам Наталия Ивановна описывала слышанное ангельское пение… Вся красота земной музыки с тех пор перестала для нее существовать. В эмиграции Наталия Ивановна жила в Брюсселе.

Но перенесемся в Оптину, в большую трапезную, тянувшуюся во всю длину «Ювенальевской» усадьбы. Там у Нилусов за гостеприимным столом сидят самые разнообразные оптинские паломники: здесь Мария Николаевна Максимович, жена Варшавского генерал-губернатора, пьет чай рядом с простыми крестьянами; тут нет никаких рангов, все чувствуют себя в общей духовной семье; тут царит искреннее, христианское расположение друг к другу. Нилусы умели объединять людей, окружать их сердечной любовью.

Но кому-то это не понравилось… Когда Нилус стал сотрудником «Троицкого Слова», издаваемого архиепископом Никоном Вологодским, помещая статьи под заглавием «На берегу Божьей реки», он пришел к старцу о. Варсонофию просить благословения на этот труд. Старец одобрил это начинание, благословил, но речь свою он прервал, сказав: «А знаете — против вас начинается восстание, да какое восстание!» — «Откуда, батюшка?» — «Извне и изнутри, со стороны одной партии». Продолжать речь Старцу помешали. Это был как бы первый звонок.

К биографии С. А. Нилуса нельзя не отнести его рукописного повествования об исцелении его супруги от тяжкого недуга и связанного с этим другого чуда, а именно — его избавления от многолетнего порока куренья: «…7 июля 1909 г. Сегодня ночью со мной был тяжелый приступ удушливого кашля. Поделом! — это все от куренья, которого я не могу бросить, а курю я с третьего класса гимназии и теперь так насквозь пропитал себя проклятым никотином, что он уже стал, вероятно, составной частью моей крови. Нужно чудо, чтобы вырвать меня из когтей этого порока, а своей воли у меня на это не хватит. Пробовал бросить курить, не курил дня по два, но результат был тот, что на меня находила такая тоска и озлобление, что этот новый грех становился горше старого. О. Варсонофий запретил мне даже и делать подобные попытки, ограничив мою ежедневную порцию куренья пятнадцатью папиросами. Прежде я курил без счета…» — Это было сказано в 1-й части «На берегу Божьей реки», стр. 230. Теперь следует посланная рукопись: «Придет ваш час, — сказал о. Варсонофий, — и куренью настанет конец». «Надейся, не отчаивайся: в свое время, Бог даст, бросишь», — по поводу того же куренья, от которого я никак отстать не мог, сказал мне о. Иосиф. И чудо это, по слову обоих старцев, надо мной совершилось. А было это так:

Живем мы с подружием моим, женой моей Богоданной, что называется душа в душу, в полном смысле Евангельского слова так, что мы не двое, а одна плоть. Великая эта милость Божия, нам дарованная свыше, по глубокой и убежденной нашей вере в таинство брака, к которому мы оба в свое время приступали со страхом и трепетом. И вот в июне 1910 г. жена моя заболела какой-то странной болезнью, которой ни фельдшер оптинский, ни приглашенный врач определить не могли: утром почти здорова, а как вечер— так и до 40 температуры. И так и неделя, и другая, и третья! Вижу, тает на моих глазах моя радость, тает, как восковая свечечка и вот-вот вспыхнет в последний раз и погаснет. И великой, безмерно великой тоскою и скорбью исполнилось тогда мое сиротеющее сердце, и пал я ниц пред иконой Божией Матери Одигитрии Смоленской, что стояла в углу моего кабинета, и плакал я перед Ней, и ужасался и тосковал и говорил Ей, как живой: «Матушка Царица моя Преблагословенная Богородица! Ты, верую, дала жену ангела моего, Ты же и сохрани мне ее, а я Тебе за то обет даю не курить больше никогда. Обет даю, но знаю, что своими силами исполнить его не могу, а не исполнить — грех великий, так Ты Сама мне помоги!» — Так было это часов около десяти вечера. Помолившись и несколько успокоившись, подошел к постели жены. Спит, дыхание тихое, ровное. Дотронулся до лба: лоб влажный, но не горячий — крепко спит моя голубушка нежная. Слава Богу, слава Пречистой! На утро температура 36,5°, вечером 36,4° и через день встала, как и не болела. А я забыл, что курил, как не курил никогда, а курил я ровно тридцать лет и три года, и весь организм мой был так пропитан проклятым табачищем, что я без него жить не мог не только дня, но и минуты. Это ли не чудо Одигитрии?

Между тем счастливая жизнь в Оптиной Пустыни подходила к концу. Грех молодости Сергея Александровича всплыл снова на поверхность и был причиной его изгнания из Оптиной Пустыни. Произошло это так: г-жа Володимирова вскоре после свадьбы Нилусов овдовела и раздала всё свое богатство своим детям, с тем, что они будут выдавать ей пенсию. Но ее зятья с быстротой молнии пропустили до нитки всё ими полученное, и старуха стала нищей. Она попробовала поселиться у своей сестры, но та ее так пилила за легкомыслие и ошибки, что терпеть было невозможно. Она обратилась к Нилусу, умоляя взять ее к себе. Елена Александровна пошла к старцу, о. Варсонофию, спросить, что делать? Старец предупредил, что если она примет Наталию Афанасьевну, то с этим будут связаны скорби, но не запретил принять ее к себе. Жалость и мысль, что она причинила ей горе, взяли верх, и Елена Александровна приняла к себе г-жу Володимирову. Последняя в это время достигла уже глубокой старости и ходила, переваливаясь, нетвердыми шагами. Сначала она питала вражду к Елене Александровне, затем это сменилось совершенно обратным отношением: Елена Александровна победила ее предубеждения своей ангельской добротой и вниманием к ней.

Однако появление г-жи Володимировой в Оптиной Пустыни вызвало вскоре настоящую трагедию. Началось с того, что в Оптину Пустынь прибыла некая Мария Михайловна Булгак, рожденная Бартенева. Трудно себе представить существо более отталкивающее и физически, и морально. Это была Квазимодо в образе женщины. Она была начальницей женской гимназии в г. Гродно. Перед приездом в Оптину она наскандалила в Вировском монастыре Седлецкой губернии, где ее собаки врывались в церковь. Пришлось обратиться к полиции, чтобы ее удалить. Там жила тогда на покое мать игумения София — сестра Елены Александровны Нилус. Явившись в Оптину Пустынь, г-жа Булгак возгорелась пламенным обожанием к старцу Варсонофию и обещала сделать завещание в его пользу, то есть в пользу Скита, на сумму в сто тысяч рублей. На этом основании она считала себя вправе командовать Старцем. Когда же это ей не удалось, ее обожание сменилось страстной, яростной ненавистью. Вооружившись, всевозможными клеветами и сплетнями, Булгак покатила в столицу и явилась в салон графини Игнатьевой. Этот салон посещался также архиереями, которые, увы, не задумываясь, поверили этой болтовне. Дабы лично проверить столь любопытные сенсационные слухи, в Оптину Пустынь отправилась сама графиня Игнатьева. Сначала она сделала визит настоятелю архимандриту Ксенофонту, потом дала знать о. Варсонофию, что явится к нему не как к старцу, но как к настоятелю Скита. Ввиду такого неприятного посещения о. Варсонофий попросил М. Н. Максимович выручить его при приеме графини и вести с ней светскую беседу. М. Н. Максимович была супругой Варшавского генерал-губернатора. Она жила почти безвыездно в Оптиной в собственном домике и была смиренной старицей, поистине святой жизни. Она пришла к чаю и вела с графиней любезный светский разговор, а Старец пребывал в молчании.

Результат был такой: графиня вернулась в Петербург с доносом — в Скиту растут цветы, а у Старца в келье хозяйничают женщины.

К этому прибавилось, что в монастыре оказалось 3 монаха-бунтовщика. Старец и Настоятель их усмирили. Но они подали на Настоятеля донос в Синод о якобы существовавших безпорядках в лесном хозяйстве.

Под самый Новый год — 1912-й, в Оптину прибыл архиепископ Серафим Чичагов и прямо с дороги, ничего не исследовав, за всенощной новогодней произнес против скитоначальника — о. Варсонофия и настоятеля — о. Ксенофонта поносную и оскорбительную проповедь перед лицом всей Оптинской братии. Он заявил, что Оптина Пустынь стала местом полнейшего падения нравов и грозил гневом Божиим. Оба начальствовавших старца, убеленные сединами, стояли по бокам говорившего и поддерживали архиерея под руки. Оптинская братия была поражена, как громом… Это был жестокий удар… Преосвященный поднял даже вопрос о закрытии Оптинского скита…

Что касается о. Ксенофонта, он вскоре доказал, что в ведении им хозяйства не было никаких неправильностей или ущербов. Однако потрясение, им пережитое, вскоре свело его в могилу. С о. Варсонофием пришлось труднее: от него потребовали, чтобы он произнес осуждение Нилуса в блудной жизни. Старец наотрез отказался это сделать и должен был покинуть Оптину Пустынь. Его произвели в архимандриты, несмотря на то, что он был схимник, и дали в управление Голутвинский монастырь, заброшенный и в полном упадке. Обитель эта стала быстро возрождаться, но о. Варсонофий не мог пережить разлуки с Оптиной Пустынью, он тяжко заболел и в 1913-м году преставился.

Благодаря распоряжению Синода, воспретившему мiрским лицам жить в Оптиной, Нилусам пришлось вернуться в Валдай.

Оптиной Пустыни обязаны выходом в свет следующие книги Нилуса: «Сила Божия и немощь человеческая», «Святыня под спудом». Преосвященный Никон Вологодский печатал в «Троицком Слове» дневник Нилуса под заглавием «На берегу Божьей реки», который вышел отдельной книгой в 1916-м году. Нилус не ожидал, что с отъездом из Оптиной Пустыни он сможет продолжать вести свой отдел в «Троицком Слове», где печатались его дневники. Но жизнь в Валдае была богата духовными впечатлениями и общением с людьми преданными Церкви. К нему приезжали со всех концов России, ему писали… «Божья река» не иссякла и продолжала струиться, и он мог продолжать закидывать в нее свои рыбачьи сети…

«Жизнь в Валдае продолжалась с 1912 года и вплоть до начала революции. Приблизительно 8 лет. Описывать подробно мы эту жизнь не можем. Приведем здесь только два отрывка из воспоминаний: 1) бывшего студента, прогостившего у Нилусов 6 недель; 2) племянницы Е. А. Нилус.

Дом, в котором жили Нилусы, — рассказывает студент, — принадлежал профессору политической экономии П. Н. Георгиевскому. В этом доме когда-то жил романист Всеволод Сергеевич Соловьев (сын историка, Сергея Михайловича Соловьева, и брат философа, Владимира Сергеевича Соловьева), автор исторических романов „Сергей Горбатов“, „Старый дом“ и др., которыми в свое время зачитывалась молодежь. В этом же доме и написаны были эти романы. Стоял Нилусовский дом в красивом заглохшем парке, спускавшемся по косогору к самому озеру, на которое открывалась калитка сада. Здесь была устроена маленькая пристань для причаливания лодок. Перевозными лодками правили женщины-лодочницы, они возили, главным образом, в Иверский монастырь, расположенный в лесу на острове посреди озера. Мы отплывали по праздникам рано утром, и в это время начинался гул знаменитых Валдайских колоколов. Гудели все городские церкви. Утреннее солнце освещало чудесное ярко-синее озеро и весь расположенный по левую сторону от нашего дома белый Екатерининский городок, который со своими многочисленными церквами, казался опрокинутым в водах озера. Это была дивная картина! Мы плыли направо, монастырь еще не был виден. Его скрывали поросшие лесом зеленые островки. Зато из центра города он был виден, как на ладони. По озеру проходила цепь Валдайских гор. Сергей Александрович по этому поводу вспоминал слова псалма: „На горах станут воды… посреде гор пройдут воды“ (Пс. 103, 6, 10). Наконец, мы проплывали пролив, разделявший остров и лодка причаливала к монастырскому берегу всегда ровно в 9 часов утра. И в это мгновение с точностью раздался удар могучего монастырского колокола, возвещающего начало обедни.

Из всех обитателей Нилусовской усадьбы первым привлекал внимание сам хозяин. Это была сильная личность, человек блестящий, талантливый музыкант, художник и писатель. Говорил он необыкновенно интересно, взгляды его были глубоки и оригинальны. Его чисто русская душа — нараспашку, с сердцем восторженным, искренно открытым, была готова любить всякого. Идеализировал он кого только мог, при этом попадался, разочаровывался, но был неисправим. При почти постоянном безденежье он умудрялся проявлять самую широкую щедрость. Вера его была непоколебима. Сергей Александрович был высокого роста, очень представительный, с большой окладистой бородой с сильной проседью и выразительными карими глазами. Дома он носил русскую рубашку и высокие сапоги и, несмотря на скромную эту крестьянскую одежду, походил типом на русского боярина.

Приехал я в Валдай 29-го июня 1916-го года в день св. Апостолов Петра и Павла, и мне сразу же без всякой подготовки пришлось окунуться в удивительную атмосферу, которую и словами передать трудно. Скажу только: мне приходилось встречать в жизни людей доброй христианской настроенности, но такой жизни по вере, такого глубокого, живого евангельского духа, какой я увидел здесь, мне не приходилось встречать доселе нигде, да и не пришлось и после. Все отношение Нилусов к людям, несмотря на испытываемые ими огорчения, было так христиански просто, доверчиво, сердечно и ласково, таким овеяно светом и теплом, что я не мог не погрузиться сразу же всей душой в эту радостную, уютную, любвеобильную атмосферу. Здесь выдуманного, натянутого не было ничего: Нилусы были такие, это была их жизнь, это был их дух. Ежедневно читали они жития святых и были проникнуты их настроенностью. Шесть недель провел я в этой чудесной усадьбе, и эти 6 недель положили на мою душу такой сильный отпечаток, который уже впечатлениями всей последующей жизни не мог изгладиться.

Особенно поразил меня разговор, имевший место за обедом в памятный день моего приезда: до сих пор мне не приходилось нигде слышать таких речей… Прежде всего надо сказать, что одновременно со мной у Нилусов гостила Екатерина Николаевна Яблонская, которую молодежь звала тетей Катюшей. Ее отец, Н. Тимофеев, после Балканской войны был советником посольства в Константинополе. В их доме любил бывать известный мыслитель К. Н. Леонтьев. Эта семья рано осиротела, и их опекуном стал А. П. Озеров — отец Е. А. Нилус.

Таким образом у тети Катюши издавна сложились близкие отношения с семьей Озеровых. Однако она вопреки им всем, а также общественному мнению, горячо одобряла брак Елены Александровны и очень любила Сергея Александровича. Это была безхитростная и простая сердцем женщина, обладательница чудесного, бархатного контральто, и только благодаря зависти и интригам не поступила в молодости в Мариинскую оперу — можно думать, на свое счастье.

Речь за завтраком была вот о чем: уезжая из Петербурга в Валдай, тетя Катюша сдала чемодан в багаж. Время было военное — 1916 год. На железных дорогах царил полнейший хаос. Тетя Катюша помолилась преп. Серафиму и его образом благословила свое достояние. На пересадке ей удалось заметить, что чемодан отправляют не туда, куда надо, и добиться правильной погрузки. О своей молитве преп. Серафиму она совершенно забыла. И вот 28-го июня просыпается она на рассвете и смотрит на часы, твердо запоминая час, и вдруг видит: перед ней стоит сам преп. Серафим и указывает ей рукой на ее чемодан. Указал и скрылся, как бы упрекая в неблагодарности и поучая, что ничего случайного в жизни не бывает.

С трепетом и радостным волнением стала она рассказывать о явлении ей угодника Божия Сергею Александровичу… Он тотчас же уселся за письменный стол и стал вносить в свой дневник запись об этом чуде. В этот день стояла обыкновенная июньская погода, солнце светило, не было никаких признаков непогоды. И вдруг к ужасу всех присутствующих сверкнула молния, которая расщепила грабли, прислоненные к окну, у которого писал Сергей Александрович. Одновременно раздался оглушительный удар грома. Но ни дальнейшей грозы, ни дождя не последовало.

Каким образом произошло такое странное и таинственное явление? И чья рука оградила от смерти, записывавшего о чуде Сергея Александровича? Вот о чем говорили за обедом обитатели Валдайской усадьбы, обсуждая между собой вчерашнее происшествие».

Вторым воспоминанием является статья (Е. Ю. Концевич), напечатанная во Владимирском календаре в 1954-м году. Она передает ту атмосферу, которая окружала Нилусов в валдайский период их жизни: Валдайские впечатления.

«В первый раз собралась я в Валдай в октябре 1913 года. Ехала я со станции Борисов через Оршу и Витебск. Отправившись в путь около полудня, я только в пятом часу утра добралась до Валдая. Вышла я из поезда в темноте, при свете фонарей и сразу очутилась в широких родственных объятиях, приехавших встретить меня, несмотря на ранний час, моих старичков — тети и дяди.

В эту ночь, вернее в то утро, мы не пошли отдыхать, а всё говорили и говорили без конца: сначала еще при свете лампы, а потом дождались и дневного света. Утром повели меня по всем комнатам.

Главной, центральной был кабинет — уютный и старомодный, с тяжеловесными мягкими креслами, шезлонгом, расположенными у круглого стола с лампой и отгороженными от двери китайскими ширмами. В углу виднелся огромных размеров образ Божией Матери Одигитрии. У одного из окон стоял дядин письменный стол, за которым протекала вся его жизнь, его творчество. Стены были увешаны портретами и этюдами работы самих хозяев. Дядины этюды всегда были хороши: они были живыми, дышали воздухом, изобилием света и широтой и раздольем. Тетя, которая научила его писать масляными красками, была им превзойдена, у него был врожденный талант.

Другая примечательная комната — их спальня, половина которой была обращена в моленную. Икон было множество, были и старинные, фамильные. Но больше всего обращал на себя внимание дивной красоты лик Христа, как живой, в терновом венце, работы неизвестного итальянского мастера. Был случай исцеления от этого образа калеки-ребенка. Кроме того, привлекал к себе чудный образ-портрет Преподобного Серафима, написанный Дивеевскими монахинями. Перед иконами горели лампады. От этих двух комнат веяло особенным миром и уютом. Такой умиротворяющей атмосферы нигде и никогда я не встречала больше в жизни. Остальные комнаты: столовая и две комнаты для гостей, не носили такого яркого отпечатка личности хозяев.

С внешней стороны усадьба имела очень поэтический вид, она была старая, расположенная в тенистом саду, среди деревьев и кустов сирени, на самом берегу озера. Валдай — обыкновенный провинциальный городок, хорош, главным образом, своим местоположением на берегу озера. Бывала я там не раз в соборе и, кроме того, в церкви св. Екатерины, построенной Императрицей Екатериной II-й, которая, как и другие царственные лица, останавливались в Валдае при путешествиях из одной столицы в другую. Эта церковь была создана в стиле ампир, так мало гармонирующим со старорусским городком и бытом.

Прожила я в этот приезд не более месяца в Валдае. Погода мало располагала к прогулкам.

Я сидела в кабинете на одном из кресел против тети с работой или книгой в руках. Дядя, сидевший за своим письменным столом, как-то обратился к тете: „Эта девочка мне не мешает, она умеет молчать, как и ты“. Я не тяготилась этим молчанием, напротив, я наслаждалась этой старосветской обстановкой, лаской, любовью моих старичков. Ведь существуют разного характера молчания: одно — холодное, сухое, щемящее сердце, происходящее от отчужденности и разномыслия и бывает, наоборот, другое — когда царит полное понимание, внутренняя гармония, тогда слова кажутся лишними.

Целым событием показался мне наш выезд „в свет“: нас пригласили церковные друзья на именины. Эти друзья были торговцами красным и бакалейным товарами. Они были людьми с очень небольшим школьным образованием. Но я никогда не ожидала встретить в этой среде такую благовоспитанность, такие естественные и полные достоинства манеры. Ясно — они унаследовали это от прежних поколений. Это были представители старого русского склада и быта. Какая разница, подумала я еще тогда, с теми другими, потерявшими связь с почвой и верой отцов! И вот, когда вслед за этим повеял ветер революции, эти безпочвенные люди закружились и понеслись, как пожелтевшие листья, радуясь этому движению, этой завирухе и не сознавая, что они летят в бездну. Безумие охватило всех. Вихрем всё снесено, разбито, развеяно и даже праха не собрать уж теперь! Да, могла ли я думать, что стою у самого порога и рубежа и наблюдаю уходящую Русь, что от ее красоты не останется и следа.

А пока, выйдя на балкон Валдайской усадьбы, я могла еще любоваться на дивную панораму: передо мной расстилалось озеро окружностью более ста верст. Против самого города на зеленом полуострове среди мачтовых сосен высились древние белые стены и башни Иверского монастыря. Это была захватывающая дух красота. Я смотрела и не могла наглядеться. Но еще в больший восторг привела меня эта картина, когда я приехала весной. Стояли тогда теплые майские дни. Особенно запомнился один вечер. В монастыре шло вечернее богослужение. Через голубую ширь озерных вод доносился могучий, невыразимо прекрасный благовест древних колоколов. В лучах заходящего солнца монастырские строения и храмы были словно облиты прозрачным золотом. Казалось, они были озарены небесным огнем. Так изображают горний Иерусалим, Град торжествующих святых. Но вот это златоогненное освещение перешло в пурпурно-красное, затем краски розовеют, принимают лиловый оттенок. Время идет, а небо и отражающее его озеро всё продолжают менять свои фантастические цвета, пока вечерняя заря не погасла и не настала светло-прозрачная северная ночь. Но то было в мае, а в тот первый мой приезд на дворе была хмурая осень, без красочных закатов, и по озеру мы избегали ездить. Поэтому 12 октября 1913 г. мы поехали в монастырь кружным путем на лошадях и ехали 7 верст вместо трех, если бы поплыли напрямик, на лодке. В этот день, канун Своего праздника, Иверская икона Божией Матери возвращается на всю зиму в монастырь, обойдя за лето несколько уездов, посетив по дороге все города, села и деревни.

По приезде, к концу дня, мы пошли вместе с крестным ходом на берег озера к монастырской пристани встречать икону. Это был по-осеннему темный вечер. Ждали не так долго: вот показались на фоне чернеющего водного пространства цветные огоньки, — фонарики, которыми была украшена лодка с иконой. Лодка подошла к берегу и причалила. Крестный ход принял икону, и ее понесли в зимний храм со свечами и пением. По дороге икону проносили над отдельными богомольцами, склоненными до земли. Этот теплый храм, где Иверская икона проводила зиму, переносил вас всецело в допетровскую Русь, прямо из XX века вы попадали в эпоху Царя Алексея Михайловича, в палатную церковь того времени, где помимо архитектуры уцелели и некоторые предметы боярского обихода. Мы отстояли всенощную.

Как описать то ощущение тишины, покоя и мира душевного, когда врата монастырские заперлись и мы очутились как бы под защитой этих древних стен от всего остального мира с его страстями. Как легко и радостно было чувствовать себя укрытой в этом святом месте! Я всегда уезжала из монастыря с глубокой болью сердца, отрываясь как бы от самого родного.

Иверский монастырь был создан Патриархом Никоном в XVII столетии. Никон еще в бытность свою новгородским митрополитом проезжал не раз мимо Валдая по дороге в Москву. Он был пленен красотой местности и задумал построить здесь монастырь. Явившийся ему в видении Святитель Филипп благословил его намерение. Став Патриархом, Никон мог осуществить свое желание. За образец он принял Иверскую обитель на Афоне, план которой вместе с двумя копиями иконы Иверской Божией Матери ему был доставлен оттуда. Для одной из этих икон была построена в Москве так называемая Иверская часовня, а другая пребывала в Валдайском монастыре.

В 1663 году началась постройка монастырских зданий под наблюдением Патриарха и материальной поддержкой со стороны Царя Алексея Михайловича и вельмож. Сам Патриарх освятил обитель и богато украсил икону Б. М. Иверской и приказал перенести из Боровичей мощи святого Иакова Праведного.

В Петровскую эпоху наступил общий упадок монастырей, Иверский был приписан к Александро-Невской Лавре. В Екатерининский век тучи еще более сгустились, но исключительными усилиями энергичного настоятеля монастырю удалось выйти из состояния запустения, и обитель снова стала самостоятельной.

В Иверском монастыре было 5 храмов. Из них главным был Успенский Собор. В нем замечателен пятиярусный иконостас с иконами XVII века в драгоценных окладах. За левым клиросом в серебряной раке почивали мощи свв. угодников (48). Был кубок самого Патриарха Никона. Была богатая ризница с патриаршими пудовыми облачениями. Помню огромный, тяжеловесный кубок самого Никона. При монастыре была библиотека.

Помимо исторических святынь, была чудотворная икона и нового происхождения: образ Божией Матери „Умудрительницы“, малая копия которой путешествует со мной по белу свету до сих пор.

Монашествующие Иверского монастыря существовали по преимуществу рыбной ловлей. Их было около 30-ти человек. Я еще застала в живых иеромонаха отца Лаврентия, бывшего без-сменным с юных лет келейником архимандрита Лаврентия, настоятеля Киево-Печерской Лавры, известного в летописях подвижников благочестия XIX века и скончавшегося на покое, управляя Иверским монастырем. Архимандрит Лаврентий также описан в автобиографии знаменитой Леушинской игумении Таисии. Он ее благословил на монашество и при этом вручил ей, тогда еще совсем молодой, мирской девушке, свой настоятельский посох.

Иеромонах Лаврентий, подобно своему учителю, был также праведным и прозорливым. Когда он еще был в средних годах, с ним произошло следующее: в монастыре умерли нетрезвые монахи. Отец Лаврентий безмерно скорбел об их погибели и умолял Господа дать ему понести за их грех какое-либо страдание, дабы облегчить их загробную участь. И действительно, вслед за этим его постигла мучительная болезнь: воспаление лицевого нерва и когда периодически болезнь эта обострялась, то страдания его доходили до крайнего мученичества.

„Самая страшная зубная боль, — говорил он, — ничто в сравнении с этой болью“. Однажды, находясь в состоянии почти невменяемом, он стоял на обрыве над озером, помышляя о самоубийстве. Рядом появился человек и стал решительно поддерживать его в этом намерении. Отец Лаврентий уже решившийся было броситься в воду, осенил себя предварительно широким крестом — и в это мгновение успел заметить, что стоявший рядом человек внезапно стал невидим. Потрясенный отец Лаврентий сразу опомнился и с той поры понес безропотно свои нестерпимые муки. Умершие монахи не раз являлись ему в сновидениях и изъявляли ему свою благодарность.

Внешний облик о. Лаврентия был необычайно светлый: внутренний свет его души как бы просвечивался сквозь оболочку его старческого тела. На контрастном сумрачном фоне каменной кельи этот сияющий, любвеобильный образ выделялся еще более разительно. Жил о. Лаврентий в монастырской стене постройки XVII века, где помещались монашеские кельи. Он редко выходил, а, может быть, и совсем уже не выходил.

Отец архимандрит Иосиф почитал его, как старца и ничего не предпринимал без его благословения. Монахи и мирские обращались к нему за руководством.

Однажды к нему пришел монастырский фельдшер отец X., который был чем-то обижен и собирался переменить обитель. Отец Лаврентий сказал ему коротенькую басню: „Жила, жила сорока на острове, пока не опоганила всё кругом. — Давай, говорит, полечу искать чистое место“. Басня не прошла даром, фельдшер не покинул Иверского.

Мне же, совсем не зная обстоятельств моей жизни, отец Лаврентий велел прочитать житие преп. Серапиона Египетского, говоря, что я там найду для себя некое указание. И в самом деле, прочтя это житие, я поняла духовный смысл переживаемых мною трудностей, и это сознание укрепляло меня в течение долгих лет.

Отец Лаврентий горячо любил Россию: когда началась война 1914 года, он пламенно молился о победе русского оружия, все время интересуясь ходом событий. Но за полгода до своей кончины отец Лаврентий видел сон: будто читает он священную, написанную огненными буквами книгу о конечной судьбе земного мipa, читает, ужасается и просыпается в величайшем страхе, запомнив лишь заключительные слова: „Но Господь не даст усилиться пагубе и ускорит кончину“.

После этого сна о. Лаврентий оставил все помышления о земном, всецело отдавшись безмолвию. Скончался, насколько я запомнила, в конце 1915 года. Перед кончиной он удостоился зреть наяву Божию Матерь, явившуюся ему в видении со Святителем Николаем.

Еще много и долго могла бы я рассказывать и о некоторых старосветских валдайских жителях, и о братиях святой обители, ее настоятеле о. архимандрите Иосифе, отличавшемся простотой и скромностью, и, главное, теплой любовью ко всем незадачливым и несчастным. Отец наместник вспоминается мне с метлой в руке, метущий двор в часы общего послеобеденного отдыха. Отец Геннадий, ризничий, опытный духовник, строгий монах и многие другие. Вижу и сейчас детское сияющее лицо юродивого Абрамыча, косматого и лохматого. Более добродушной физиономии вообразить себе невозможно! Меня предупредили, что он неопустительно должен поцеловать каждого, в ком видит доброе христианское расположение. Как я ни крутилась и ни увиливала, но не миновала его приветствия. Все же, кончая, хочется мне еще упомянуть об отце Вениамине, молодом монахе, несшем послушание „гробового“, то есть он был приставлен к мощам праведного Иакова и к чудотворной иконе. Он и его приятель о. Никита, просфоряк и рыболов; оба были корелами. Корелы сохранили свой особый язык и примитивную наивность. Отец Вениамин передавал нам речь крестьянок-корелок, молящихся перед Иверской иконой, их поистине ребяческий лепет. Таким же оставался в душе и сам о. Вениамин; он производил впечатление необычайной чистоты. Ему явился во сне св. Иаков, жалуясь, что ему неудобно лежать. О. Вениамин тайно осмотрел святые мощи, нашел торчащий гвоздь под головой праведного отрока и увидел необходимость переменить пыльную вату, которая служила изголовьем. Вату купили мои родственники, гвоздь был удален, больше никто об этом не узнал.

Мощи переоблачались через известные периоды лет. Однажды мой дядя при этом присутствовал. Он рассказывал, что св. Иаков был отроком лет 12-ти с курчавенькой головкой. Мощи приплыли к городу Боровичам в XV столетии на огромном бревне. Оно частью сохранилось, я его видела в соборе и удивлялась его толщине.

Кроме Иверского монастыря, была я, но уже во второй мой весенний приезд, и в женском — Короцком, находившемся вблизи того села, откуда родом был святитель Тихон Задонский. Он, как валдайский уроженец, должен был носить в сердце своем всю святыню и красоту этой дивной местности… Мы служили панихиду на могиле его родителей. Тут же близко стояла крошечная, бревенчатая церковка, где отец его служил причетником. Войти туда ввиду ее ветхости не дозволялось. Но двери были отперты, и можно было видеть посреди церкви аналой, а на нем поминание семьи Святителя.

В третий раз мне уже не пришлось быть в Валдае. Скоро подоспела революция, и до меня доходили только отрывочные известия о происходившем там: архимандрит Иосиф был сильно ранен камнями во время крестного хода и положен в больницу. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Благочестивые купцы были расстреляны, возник ужасающий голод, люди умирали…»

Еще раз скажем: жизнь Нилусов в Валдае была полна общением с единомысленными верующими людьми, приезжавшими лично, писавшими интересные письма. Монастырь с его святынями и духовно настроенными иноками, хотя и не мог заменить дорогую им Оптину Пустынь, все же являлся великой духовной отрадой. Дивная природа и все вместе взятое делало их жизнь красочной и богатой. Но вот кончилась «жизнь», произошла революция, и началось «житие»…

По Промыслу Божию, в первые же дни революции Нилусов посетил князь Владимир Давидович Жевахов, будущий епископ Иоасаф, который пригласил их переехать к нему в его полтавскую усадьбу Линовицу, Пирятинского уезда. Там в конце парка стоял неизвестно зачем им выстроенный небольшой двухэтажный дом… К счастью, Нилусы сразу приняли это предложение. Они немедленно перебрались на Украину. Если бы они этого не сделали, они бы не уцелели. В Новгородской губернии вскоре начался голод и страшнейший террор. Все местные друзья Нилусов погибли. В Полтавской же губернии еще долгое время не было нарушено мирное положение: народ продолжал жить в довольстве, «дядьки» гостеприимно приглашали Нилусов отведать вареников из белой муки со сметаной, приговаривая: «Гуляйте, гуляйте». Конечно, вскоре после прихода советской власти всего этого не стало.

С каждым годом положение значительно ухудшалось… Однако Нилусы ни разу не делали попыток уехать из России. Уходили немцы, ушла Добровольческая армия… Если бы они и захотели уехать, у них никогда не было на руках достаточно денег, чтобы это сделать. Но самое главное, они не считали возможным бросить на произвол судьбы свою церковь. Здесь будет уместно сказать о создании этой церкви в верхнем этаже занимаемого ими дома. В первое же лето своего пребывания в Линовице Нилусы отправились в Полтаву к правящему архиерею — Преосвященному Феофану. Владыка дал им свое благословение на устройство храма в верхнем этаже их жилища. Игумения София Покровского монастыря в Киеве (друг их по Оптиной Пустыни) приняла живейшее участие в создании этой церкви. Она прислала в Линовицу группу монахинь во главе с о. Димитрием Ивановым. Монахини произвели все работы, а о. Димитрий освятил храм. Алтарь был отделен перегородкой — ширмой, обтянутой темно-синим атласом, обрамленным серебряным галуном. Образа Спасителя и Божией Матери были в серебряных ризах и обрамлены тем же серебряным позументом. Над ними спускались лампады. Царских врат не было: просто отдергивалась занавесь. В алтаре запрестольным образом служил дивный лик Спасителя в терновом венце итальянского письма. Он был чудотворный, произведение неизвестного, но гениального художника. Нельзя оторвать от него глаз. Это был родовой образ Сергея Александровича. Церковь посвящена Покрову Божией Матери и вместе с тем преп. Серафиму. Сюда приходили люди, имевшие потребность от души помолиться. Нилусы были чтецами и певцами, к ним присоединялись любители пения, образуя хор.

Конечно, народ приходил в эту церковь нерегулярно за исключением нескольких постоянных прихожан, но все же люди к ней тянулись, черпая духовное утешение. В тяжелое время приходившие молиться приносили продукты.

Одно время настоятелем был архимандрит Иоасаф, который поселился со своим келейником-иеромонахом в кельях при церкви. Отец Иоасаф был исполнен невыразимой небесной кротостью и святостью. До этого он жил в Густынском монастыре, где в свое время подвизался святитель Иоасаф Белгородский. Странно даже это выговорить, но дух революции коснулся густынских монахов, и они выгнали вон жившего у них на покое своего бывшего настоятеля, святого старца. Нилусы приняли его к себе с величайшей радостью, и он прожил у них до самой своей чудной, праведной кончины. За несколько дней до своей смерти о. Иоасаф, подобно Елене Васильевне Мантуровой и Елене Андреевне Вороновой, удостоился видения Пресвятой Троицы. А до этого видения и после него он видел Ангелов. Святой старец, если и служил, то очень редко, службы совершал его келейник.

В письме от 13 августа 1922 года Нилус пишет в ответ друзьям-эмигрантам, мечтавшим помочь ему выехать за границу, что воспользоваться их советами вряд ли придется, пока стоит наша церковь, к которой Господь и Царица Небесная поставили нас хранителями, блюстителями, чтецами, певцами и пономарями. Изменить нашему назначению никоим образом не можем и должны стоять на Божественной страже до тех пор, пока Сам Господь ясно не укажет, что наша миссия закончена, или до нашей смерти…

Елена Александровна в следующем письме от 28-го декабря того же 1922-го года пишет о том же:…проведя здесь праздники Рождества Христова, поняли, что так и надо было. Так было много-много народу, так много причастников, такие хорошие, добрые люди, столько им было утешения от нашей церкви, что, наверное, было бы плохо, если бы мы теперь бросили… О выселении их из Линовицкой усадьбы и спасении от расстрела рассказано в тексте второй части «На берегу Божьей реки».

В брошюре, посвященной памяти Нилуса, под заглавием «Пламенная любовь», изданной в Нью-Йорке в 1937 году, помещен отзыв о Нилусе лица, побывавшего у него в то время, когда он жил в Линовице: «В доме у них, — пишет он, — царила прямо благодать Божия, это чувствовалось при входе в дом. Там всегда царствовала радость, никто не ссорился. А у С. А. Нилуса был дар пламенной любви ко всем и к каждому. При мне был случай, когда явился какой-то большевицкий комиссар с нахальным видом осматривать дом. Конечно, шапки не снял и имел вид очень грубый. С. А. повел его по всему дому и завел в церковь, которая помещалась наверху. Долго они оттуда не выходили. Супруга С. А. решила заглянуть туда и увидела, что большевик плачет в объятиях ее мужа… И у самого С. А. слезы текут… Видно он сумел найти и сказать большевику несколько таких слов, от которых растопилось его сердце…».

Жизнь на Украине в те годы была сопряжена со всевозможными лишениями и исполнена страха и ужаса… О, эта вера наша! Если бы не она — давно бы нас и на свете не было! — восклицает в одном из своих писем Сергей Александрович. За письмо, посланное за границу, Нилусы заплатили миллион рублей и боятся, что прервется переписка. Кто с легким сердцем рассчитывает и отделяет сроки не на года, а на месяцы, тот не понимает истинного положения дел, при котором, по выражению Петра 1-го, «всякое промедление смерти подобно»… Мешок, и при том наглухо завязанный. — вот положение, в котором мы живем. Но Сергея Александровича поддерживает память о пророчестве преп. Серафима о его воскресении из мертвых перед концом мipa. Следовательно, настанут еще мирные времена… адский кошмар не вечен… Его миссия довершить дело Мотовилова, «служки преподобного Серафима». Недаром же, — пишет он, — при первой со мной встрече воскликнула Елена Ивановна Мотовилова: «Да, это мой Мотовилов воскрес!» Неспроста то же мне сказал и наш почивший старец, о. Варсонофий, то же почти в тех же выражениях, что и вдова «служки Божьей Матери и Серафимова». Как известно, Сергей Александрович опубликовал беседу преп. Серафима с Мотовиловым о цели Христианской жизни, которая была предназначена Преподобным не для одного Мотовилова, но для распространения по всему мipy. Не меньшее значение имеет пророчество Преподобного о его воскресении перед концом мipa для всемирной проповеди. В письме от 22-го июля того же 1922 года С. А. пишет по тому же поводу: Писал ли я вам про массовое обновление старых икон, чему мы были сами многократно благоговейно-изумленными свидетелями. Весь прошлый год прошел у нас на Украине в этом сплошном чуде. Обновлялись целые церкви, кресты и купола позолоченные на храмах и колокольнях. В Ростове-на-Дону таким образом обновился собор и много церквей. У нас по деревням и хуторам не было почти дома, где бы не совершилось подобное чудо, где, по крайней мере, о нем бы не говорили. Встали в тупик перед ним даже самые ярые гонители Христовой Церкви. На мой разум и понимание, это — знамение, предваряющее близость Воскрешения нового Лазаря в лице Преподобного; нового Торжественного Входа в Иерусалим — яркого торжества Православной веры и Преображения Тела Христа — Вселенской Его Церкви, близость соединения Которой в единую Православную, хотя бы и в малом Филадельфийском стаде, я давно предчувствую; и только уже за тем — конечного предания Ея, Ея смерти и всеобщего Ея Воскресения для Страшного Суда и вечной блаженной жизни под новым небом и на новой земле, идеже будет обитать одна правда…

Издавая записки С. А. Нилуса, мы не считаем себя вправе скрыть от читателя эту так называемую «Дивеевскую тайну», хотя она может показаться многим, как что-то фантастическое, следовательно, соблазнительное. Воскресение Преподобного должно произойти к концу времен, когда обетовано явление для проповеди пророков Илии и Еноха в Святой Земле. Должно ли нам сомневаться в возможности величайших чудес, которые должны предварить конец жизни на Земле? Дивеевская тайна записана рукой Мотовилова со слов Преподобного Серафима.

В письме от 28 декабря того же 1922 года Сергей Александрович пишет: 30-го июля в Оптиной скончался близкий нам старец о. Анатолий (Потапов). Совершенно чудесным образом мы о смерти его получили извещение письмом часа два спустя после того, как он душу свою предал Богу, и потому имели возможность вслед помянуть его за Литургией в самый день его кончины. Вышло это по ошибке корреспондента, получившего преждевременное извещение, когда Старец был еще жив.

Перед нами письма за 1923-й год: это был год, когда Нилусов выселили из Линовицы и только чудом не расстреляли. Они переехали на Фоминой неделе в апреле месяце в городок Пирятин. Что сказать о нашем житье? — пишет С. А., — Богом видимо и ощутимо не оставлены: живется пока тепло и есть кое-какое продовольствие, не плохо, скорее хорошо и до сих пор покойнее в смысле приятных визитов, чем было на старом пепелище, но душа стремится вон туда, где можно еще работать на привычном труде во славу Божию.

16 февраля 1924 г. Нилус пишет Е. Н. Яблонской: Ты получила письмо с изображением нашего домика, в котором мы, трое стариков, живем великим чудом милости Божией. Нам давно надо было бы умереть под забором от голода и от холода, а мы живем и даже благоденствуем, если только можно назвать благоденствием жизнь в условиях тебе хорошо известных, быть может… С переездом сюда мы лишились нашей церкви, но и здесь, благодаря отношениям дружбы с местным священником и псаломщиком, мы читаем и поем на клиросе, как и в своем маленьком храме. Завелись и здесь добрые друзья, которые нам помогают жить сочувствием своим и любовию. Елена Александровна приписывает:…18 лет прошло с нашей свадьбы, а мы живем всё так же, и он у меня всё такой же хороший, каким ты его знала. Недаром дорогой батюшка Иоанн Кронштадтский, хлопая меня по плечу, повторял: «Спасибо тебе, что ты за него вышла, хорошо ты сделала, он будет тебя утешать до конца жизни».

Мирная жизнь в Пирятине окончилась в августе 1924 года. В письме от 25 августа Елена Александровна пишет своей сестре, М. А. Гончаровой: Мужа арестовали неделю тому назад. Никакого повода, ни в чем не замешан. Вдруг приехали из Прилук и увезли. Я поехала тоже и с вокзала шла с ним. С тех пор он сидит, и даже допроса не было, и не говорят за что… Я его вижу почти каждый день. Говорят, что его отправят в Киев. Тогда я поеду. Продала всё, чтобы набрать денег. Всё надеемся, что Господь и Царица Небесная и св. угодники спасут и его выпустят. Он, как всегда, спокоен, благодушен. Говорит, что с ним удивительно хорошо все обходятся. И я сама это видела при свиданиях. Помощник начальника взял его в свою палату и отдал свою кровать и подушку. Муж нашел там и двух линовицких знакомых и уверяет, что все ангелы сидят. Одно — разлука со мной его очень огорчает. Мы ведь ни разу никогда не расставались. Я ездила домой, всё уложила, устроила нашу бедную старушку к милому Косте в Лутайку. Как ей бедной трудно и тяжело! Не могла ее к дочери в С.-Петербург отправить: слишком дорого, и дочь там бедствует… Ему много присылают всего, даже незнакомые люди, а уже друзья заваливают меня всем, так что он делится с другими. Против тюрьмы подворье мужского монастыря. Живут 4 иеромонаха, трое нам близки, и при них старая монашка — тоже знакомая. Она взялась всё доставлять, когда я не могу, к ней все и носят. Я там ночевала сегодня, была у всенощной и обедни с акафистом Скорбящей Божией Матери. Я и часы читала. Они очень добрые и очень сердечно относятся, молятся на ектеньях за Сергия заключенного. Я ночую то здесь, то там: то на подворье женского монастыря, но там очень тесно: везде отобрано помещение.

17 сентября 1924 года Елена Александровна пишет из Киева: Сергея перевезли сюда, где всё строже, и я еще не могла его видеть. Каждый день ношу ему что-нибудь поесть, могу дать коротенькую записку и получаю ответ, что он получил всё, здоров, целует. Это очень утешает — видеть почерк. Я подала заявление прокурору, прося освобождения по его возрасту, болезни сердца, хороших отзывов местной сельской власти, открытой жизни семь с половиной лет под своим именем. В среду получу ответ… Ехала я с ним вместе и в Гребенке сидела с ним от 4-х часов в субботу до 8-ми утра в воскресенье. Это была великая милость Божия.

Сиденье в Киевской тюрьме продолжалось 5 месяцев: с половины сентября 1924 года до половины февраля 1925 года. Елена Александровна пишет: Болезнь, оказывается, была гораздо опаснее и тяжелее, чем я думала, и только терпение и незлобие в конце концов победили ее, а терпеть пришлось очень много. Теперь зато живем, как в раю, — именно такая жизнь, как мы любим. У нас комнатка хорошая, теплая — даром! Церковь — только небольшой дворик перейти, службы каждый день, чудные, с двумя хорами, два священника, один лучше другого. Питаемся то у них, то у друзей, которые нас всячески балуют, и все так полюбили мужа, что ты бы ликовала. (Нилусы, как выяснилось, жили в женском монастыре). Здесь всё по-старому, — продолжает Елена Александровна, — и ты понимаешь, как мы блаженствуем. Любовь нам всячески оказывают и тащат нам так много, что некуда девать… И как пример: у всенощной проходит одна мимо меня, сует пакет и удаляется так скоро, что и лица ее я не разглядела. Разве не трогательно? Сергей Александрович приписывает: Голова ходит кругом от пережитых и переживаемых впечатлений. Сейчас я с этой головой и всем своим сердцем погрузился в общение с людьми одного с нами духа, чего был лишен почти всё время со дня отъезда из Оптиной, за немногими, конечно, исключениями, которые все-таки были. Не хватает дня, чтобы полномерно и достойно использовать эту радость, тем более, что теперь Великий Пост, и много времени уделяется церковным службам.

Здесь надо упомянуть о том, что было в это время с Н. А. Володимировой: некто Костя обещал Елене Александровне взять ее к себе в деревню, но не взял. Несчастная старуха оказалась покинутой и без средств к существованию, она была совершенно безпомощной, не умея даже печь растопить и готовить пищу. Елена Александровна была вынуждена взять ее в Киев и в конце концов, по общему совету, решила ее отправить с провожатой к дочери в Ленинград. Характерное письмо этой дочери к Сергею Сергеевичу Нилусу, ее полубрату, который находился в Польше: «Еленище, — так она оскорбительно называет добрейшую Елену Александровну, — исполнила, наконец, свою месть… послать маму теперь к нам я считаю подлостью!» У этой дочери, женщины работоспособной, работали муж и сын. Зять объявил, что тещу выгонит на улицу и на деньги, присланные родственниками Елены Александровны из-за границы, пришлось старуху вернуть обратно в Киев.

21 сентября 1925 года Нилусы еще находились в Киеве и сообщали о том, что им пришлось выписать обратно Наталию Афанасьевну, так как ее зять грозил «принять самые грубые меры». Вскоре после этого письма произошел второй арест Сергея Александровича и отправка его в Москву. В письме из Москвы 21 октября Елена Александровна пишет: Я нашла здесь сразу, в какое учебное заведение перевели моего мальчика, и теперь уже могла ему передать белье и гостинцы, но приема еще нет: это так всегда бывает сначала. Насчет экзамена еще неизвестно ничего. Хожу к учебному начальству, чтобы все узнать, пока еще безплодно. 19 ноября Елена Александровна встретила Владимира Карловича Саблера и была рада его видеть. Только в письме от 26 февраля 1926 года Елена Александровна, наконец, сообщает об освобождении мужа.

Относительно пребывания Нилуса в тюрьме на Лубянке до нас дошли сведения, во-первых, от одной американки, которая ездила в СССР и вернулась сама на себя не похожая от страха и всего виденного там. Во-вторых, от приехавших после войны ДИ ПИ. Пребывание Сергея Александровича в тюрьме было очень тяжелым. Его сажали в чулан, где нечем было дышать, и он в виде протеста отказывался от пищи. Власти по своим особым соображениям не желали его расстрелять, желая, чтобы он умер естественной смертью. Под конец постановили его выпустить. Елена Александровна до глубокой ночи стояла на дворе с шубой, но не дождалась. Только посреди ночи ему разрешили уйти. Сергей Александрович потребовал письменное разрешение. Ему выдали таковое и выпустили на улицу. Но, как известно, на крыше стояли пулеметы, и его бы убили, если бы он пошел вдоль тюремных стен. В это время ехал мимо извозчик. «Братец, — крикнул ему Нилус, — провези меня через пару кварталов. Меня выпустили из тюрьмы, денег у меня нет». Извозчик его посадил и безплатно довез туда, где жила Елена Александровна. Ехавший без шубы С. А. не простудился.

Вначале Е. А. писала из Москвы, что им не разрешают уехать. Жить им приходилось в разных местах врозь, пользуясь для сообщения трамваями. Под конец им удалось поселиться вместе, но жили они у кого-то в столовой, где постоянно сидели хозяйские и их собственные гости. Лестница там была без перил и такая скользкая, что Сергей Александрович упал и повредил руку. Сама Елена Александровна поломала руку, когда ездила в Дмитров к своей сестре, игумении Софии. Всё это из-за гололедицы. Наконец, в письме от 6-го апреля 1926 года Елена Александровна пишет: Нам приходится сегодня уезжать. Доктора позволили девочке уехать куда угодно, но не оставаться здесь. Выбрали г. Кролевец, Черниговской губ., куда нас зовет очень хороший друг протоиерея о. И. В. Здесь, в Москве, оставляем много друзей, чудных людей, которые больной девочке очень сочувствовали, пока она болела и также, когда она, слава Богу, поправилась.

Приехав в Кролевец, Нилусы узнали, что им нужно заявиться в НКВД в Чернигове. По дороге туда, они застряли на 16 часов в Нежине. Там пошли в церковь и местный протоиерей — настоятель храма, пригласил их к себе в дом и дал им письмо к своим детям в Чернигове. Эти дети оказались милейшими людьми и приняли их, как близких родных. Оказалось, что их брат, молодой священник, давно, еще в Киеве, приглашал Нилусов жить к себе, но они потеряли его адрес. Он жил тут же в 12-ти верстах.

Когда Нилусы были в Нежине, они познакомились с тремя пожилыми сестрами, которые звали их к себе жить. Эти сестры так им понравились, что Нилусы стали колебаться между Нежиным и Черниговым. Но остановились на последнем из-за того, что Чернигов стоит высоко, и там хороший воздух. А самое главное — там находился Троицкий монастырь с его чудными службами. Приехав в Чернигов, они пошли утром к обедне и там встретили одну барышню, которая тоже в прежнее время звала их к себе жить. Ее звали Оля, ей 34 года, с ней был отец 82-х лет. Оля возобновила приглашение, и Нилусы с радостью у нее поселились. Пишет Елена Александровна: Когда впервые ее увидела, я подумала — вот милягочка! Так оно и оказалось. Оля поселила Нилусов в хорошей, обставленной мебелью комнате… Страстную, продолжает Елена Александровна, — почти всю провели в церкви, наслаждаясь монастырской службой, хотя и очень длинной, но не утомительной. Церковь эта одна осталась православной, и потому в ней соединяются все верующие. И большое единение и любовь между ними. Некоторые уже и нас приняли в эту любовь, и на Святой мы были то у одних, то у других и познакомились с очень хорошими семьями, которые и детей своих воспитывают в истине и правде… Хорошего архимандрита арестовали перед Страстной. Мы успели его еще повидать. Скорбь эта была для всех.

Елена Александровна восхищается красотой их нового местопребывания: Дом наш на горе, а у подножия разлив реки Десны, так что представляется, как озеро с островом посередине, с домиками, не покинутыми еще, так как светятся вечером огоньки. За озером хвойный лес. Фруктовые деревья теперь в цвету и вода начинает сбывать. При лунном свете и при закате солнца вид восхитительный.

Жизнь Нилусов в Чернигове продолжалась около двух лет. Елена Александровна пишет от 16-го марта 1927 года Е. Н. Яблонской: Ты, верно, знаешь про нас, что нам Господь дает спокойную и очень тихую и мирную жизнь с очень милыми, добрыми друзьями, с которыми живем душа в душу. Наша хозяюшка Оля и ее подруга Ксения окружают нас такой любовью, что стали нам, как родные дочки. То же самое пишет ей же и Сергей Александрович в письме от 24-го февраля 1928 года: О том, как и с кем мы живем, ты уже знаешь по прежним письмам. Приютившая нас Оля — Ангел Божий и нам, как родная дочка. Уход за нами, стариками, идеальный, преисполненный любви и нежности. Ну, а на какие средства живем и даже прилично живем, тоже «пока». Что будет с нами не думаем: сами себе, друг друга и весь живот Христу Богу предадим.

Увы! В промежуток между этими двумя письмами эта их мирная жизнь оказалась нарушенной. В открытке от 9-го мая 1927 года со штемпелем «Киев», адресованной той же Е. Н. Яблонской, Елена Александровна пишет: Сережи (С. А. Н.) не было дома, когда пришло твое письмо, — мы опять пережили тяжелое время разлуки, на этот раз всего три с половиной недели, и с 6-го мая он дома. Однако на его здоровье это путешествие плохо отразилось, и сердце неважно: одышка, отеки ног. Поэтому доктор положил его на неделю в постель, на молочную диэту, которую он начал сегодня. Дай Бог, чтобы помогло.

В письме от 14 мая 1928 года Елена Александровна пишет снова Яблонской: Пишу тебе уже из нового нашего местопребывания. Из Чернигова нас попросили удалиться, к счастью, с возможностью выбрать самим — куда, за исключением Украины. Мы воспользовались давнишним предложением одного заочного московского друга поселиться у его зятя, священника, в трех с половиной часах от Москвы и в трех верстах от города. Александрова, Владимирской губ. в селе Крутец. Это историческая Александрова Слобода, куда удалялся Иоанн Грозный. Здесь люди очень хорошие, местность восхитительная, пригорки, поля, луга. Церковь рядом, священник правильный. Московские доброжелатели взяли на себя всё о нас попечение, и мы живем без всякого безпокойства за завтрашний день. Но всё же, по многим причинам нам тяжело было покидать Чернигов, где так хорошо нам жилось. Наталью Афанасьевну пришлось оставить там. Оля ее очень полюбила, и Наташа ее также, так что мы за ее счет покойны, но все же жалко жить врозь. Оля была сначала с нами здесь, помогала нам во всем, а теперь она уже вернулась домой. Муж последнее время в Чернигове себя чувствовал очень неважно, и здесь еще тоже не можем очень похвалиться, хотя он все-таки лучше ходит, довольно большие совершает прогулки. Начали принимать йод, и я надеюсь, что с помощью Божией на таком чистом воздухе он поправится.

Увы! Поправиться Сергею Александровичу уже не пришлось. Лето 1928 г. было последним летом в его жизни. Ему оставалось жить всего несколько месяцев. В письме от 29-го июня 1928 года он пишет Е. Н. Яблонской: Вот уже третий месяц пошел, что мы опять на новом месте. Такова о нас, видно, воля Божия — не засиживаться подолгу на одном месте, чтобы успеть побольше «обойти городов Израилевых» (Мф. 10, 23) в ожидании близкого пришествия Сына Человеческого. Ты живешь своей тихой, трудолюбивой семейной жизнью, в обстановке, настолько похожей на прежнюю привычную, что вряд ли в головку твою и в сердце входят мысли и предчувствия, подобные тем, что волнуют наши души. Все пережитое еще переживается нами, особенно нами двоими, и потому «наши ушки» невольно на «макушке» — слышать, если не как трава растет, то всё же больше того, что слышно ушам огромного большинства «однодневок», «эфемерид», живущих днем и о грядущем не помышляющих. А между тем грядущее не сулит ничего доброго: чего стоит разруха церковная и у нас, и в нашей Зарубежной Церкви? У вас раскол между Антонием и Евлогием… у нас Сергий, Михаил и проч. Бедной православной душе негде и главы подклонити… Зная положение владыки Феофана Полтавского, как мне о том писали, я огорчен до глубины души. Никто себе и в ус не дует! Что же митрополит Антоний и митрополит Евлогии? Признаюсь тебе: очень меня это смущает и заставляет подозревать, что не всё на духовных высотах у вас там благополучно.

Сергей Александрович и Елена Александровна глубоко почитали вл. Феофана как подвижника «не от мipa сего», великого аскета, молитвенника и при том ученейшего архиерея во всей Православной Церкви, исключительного знатока святоотеческой литературы. Нилус наблюдал необычайную отзывчивость верующих, живших в советском аду, к своим духовным пастырям и друг ко другу и почувствовал, что у нас в эмиграции нет и тени той святой жертвенности, какая царила «там». Но Сергей Александрович не знал даже того, что в Париже открыта была Духовная Академия и что ее ректором не был назначен бывший ректор С.-Петербургской Духовной Академии, знаменитый богослов, архиепископ Феофан, а вместо него был назначен бывший марксист и профессор экономики, протоиерей С. Н. Булгаков, правда, исключительно талантливый человек, но игнорировавший аскетику и свв. отцов, коими он вовсе не интересовался, отбрасывая их учение в сторону и предлагая свои домыслы взамен. Нам рассказывал ныне покойный И. М. Концевич, возвращавшийся в Париж с какого-то съезда вместе с о. Булгаковым, что последний обратился к нему, в то время студенту Сорбонны, с просьбой рассказать ему о преп. Серафиме Саровском, о котором о. Сергий имел самое туманное представление. «Запомнился мне острый взгляд о. Сергия, — говорил нам И. М. Концевич, — его умные глаза одаренного человека, казалось, пронзали вас насквозь. Но благостного в этом взоре не было ничего, ни даже простой приветливости. Он очень любил своих друзей и многочисленных поклонников, но к остальным был равнодушен. Во время богослужений фигура его поражала: часто фелонь свисала набок, а богатая шевелюра была всклокочена».

1928-й год был последним годом в жизни Сергея Александровича. Он скончался 1-го января вечером на пороге начинающегося 1929 года.

Елена Александровна пишет племяннице в Париж: Дорогой мой вчера вечером скончался. Подумай! — когда во многих местах служили всенощную батюшке Серафиму! Всё так скоро случилось: были у обедни, потом завтракали. Перед обедом стало нехорошо. Два припадка прошли благополучно. Он сидел и разговаривал с нашими хозяевами, поиграл с маленьким внуком, т. е. говорил и смеялся. Опять припадок, и после трех сильных вздохов — все было кончено. Лицо чудное. Всю ночь провела с ним… Одна читала псалтирь, всех просила лечь. Я спокойна, я знаю, как ему хорошо. Он был очень готов. Каждый день говорил про смерть. Благодарю Бога, что умер на моих руках. Часто бывали обмороки, и я боялась, что его принесут.

Теперь он еще в нашей комнате, а к вечеру понесем его в церковь и в четверг похороним его на месте, которое сам выбрал.

Письмо от 23-го февраля 1929 года: Ты знаешь, как вся радость жизни теперь ушла, как стало одиноко и пусто. А все-таки я благодарю Бога за всё и за прошлое, разумеется, и за его чудную кончину… Он явился во сне одному умирающему иеродиакону и много говорил ему о благодати Божией и о том, как легко умирать: никакого страдания, душа легко разлучается с телом. Этот бедный очень боялся смерти, и всякая боязнь прошла после этого видения. Он, муж мой, был очень светлый и приятный. Он говорил о том, что всё проникнуто благодатью Божией, что благодать не отвлеченное понятие, как мы думаем, а совсем другое. Много еще говорил, но больной был очень слаб и не мог всего передать, но главное сказал и скончался вечером перед 40-м днем мужа. Разве это не поразительно?

Еще милая Марина (дочь Филиппа Петровича Степанова) в самый день и час его кончины заснула после безсонной ночи при больном ребенке и во сне видела, что кто-то стучит в окно, что встала, смотрит: муж и я стоим под окном, и такое у него светлое лицо, как когда солнце освещает снег. И все-таки она ничего не подумала, только, что, может быть, мы скоро опять будем в Москве и к ней зайдем, зайдем, как часто заходили.

Еще Елена Александровна писала племяннице, чтобы она не безпокоилась о том, что Сергей Александрович умер как бы внезапно, будто бы без должной подготовки. — пишет она, — он был делателем непрестанной молитвы, которая была его вторым дыханием. И действительно, еще за много лет до его смерти, наблюдая за ним, можно было видеть его левую руку, пребывающую в кармане пиджака, перебирающую четки, которые он там тайно носил. Также и Елена Александровна непрерывно творила Иисусову молитву и даже ночью во сне чувствовала порою ее движенье в сердце.

После смерти мужа Елена Александровна вернулась в Чернигов к Наталии Афанасьевне, которую она целые 4 года содержала, давая уроки иностранных языков.

В письме от 12-го декабря 1932 года Елена Александровна пишет: 17-го октября по старому стилю, тихо, безболезненно и мирно скончалась моя милая Наталия Афанасьевна — так тихо, что, стоя над ней, не могла уловить ее последнего вздоха. Незадолго причащалась, не страдала, только видимо слабела. Последнюю ночь она часто крестилась, читала наизусть свои вечерние молитвы, засыпала и опять за них принималась. Ты меня поймешь! Я благодарю Господа, что Он дал мне, если я и нанесла давно большое горе Наташе, прожить с нею эти последние 4 года, заботиться о ней и похоронить ее, что сделать, как следует, мне помогли добрые друзья: кто в долг дал, кто пожертвовал, а главное, сняли с меня все хлопоты и заботы и мне было прямо умилительно, когда я села на дроги возле ее гроба и поехали на кладбище. Так надо было, так должна была кончиться история нашей жизни.

Елена Александровна прожила еще более пяти лет после этого, и кончина ее произошла при драматических обстоятельствах. Похоронив Наталью Афанасьевну и чувствуя, что ходить давать уроки ей уже не по силам, она в 1934-м году поселилась у одной многодетной молодой пары, где помогала смотреть за детьми. Это было около Вышнего Волочка. Дед этих детей жил в Москве и был катакомбным священником. Одно время жена обиделась на мужа и покинула семью, бросив детей на попечение Елены Александровны, которая старалась всячески примирить мужа и жену. Елена Александровна, наконец, достигла своей цели, помирила их. Но, увы! Наступило время ежовщины, и семья эта с чудными, религиозными четырьмя детками оказалась разгромленной. Что с ними сталось — неизвестно! Последнее письмо Елены Александровны, полученное ее племянницей, было датировано октябрем 1937-го года. Оказалось, что воспитанницы ее покойного брата, основавшие гимназию в г. Ирпени возле Киева, звали ее к себе. Но, как они написали позднее, Елена Александровна для них совершенно неожиданно оказалась на Кольском полуострове в г. Коле, куда она добровольно поехала, чтобы сопровождать туда графиню Ольгу Комаровскую.

— Тётиленина жертва, — пишет Надя 3., — не была утешительна для Комаровской и доставила ей много трудностей. Тётя Лена болела 2 недели, упала в сенях. Думали — сломаны ребра, но оказалось — ребра целы. Но у тети был жар и бред. Бредила, что едет на пароходе в Иерусалим с Императрицей. И, к счастью, разговор с нею вела по-французски. Умерла 10 апреля 1938 г. тихо, хорошо. Ей было около 83-х лет.

Итак, кончилась жизнь большого церковно-исторического человека, ушедшего с лица земли видимой и временной, жизнь, протекавшая на фоне угасания славной, неповторимой Святой Руси, под воздействием насилия еще более лютого, чем татарское иго — богоборческого, сатанинского ига воинствующего коммунизма, грядущее явление которого так ясно провидел и открыто запечатлел в своих писаниях обладатель проникновенного, трезвого и твердого духа — Сергей Александрович Нилус.