Гоблинское озеро

В 1646 году, незадолго до окончания Тридцатилетней войны, отряд гессенских драгунов, уносивших ноги после разгрома на севере, когда во время сражения бестолково исполненный фланговый маневр всего за час превратил верную победу в позорное бегство, встал на бивак у подножия того, что местный крестьянин, которого они захватили в плен и заставили быть проводником, называл самыми высокими горами во всей германской области Шпессарт. Среди драгунов имелся молодой офицер по имени Иоганн фон Гриммельсгаузен, забияка и записной враль, одним из славнейших подвигов которого стала буйная гулянка в обществе английских наемников, случившаяся несколькими годами раньше, за что его стали звать на английский манер Джеком, хотя чаще именовали попросту Гансом.

Поскольку до мест, где шли бои, было далеко и местность не была затронута военными действиями, отряд по пути набрал много разнообразной провизии, а также несколько бочонков рейнского вина. Поэтому ночью воины славно ели и пили. Когда с едой было покончено, они призвали проводника, чтобы тот рассказал им о той местности, в которую их занесло. Он же, сообразив в конце концов, что гессенцы не собираются прикончить его, когда он станет не нужен (и, возможно, думая втайне о том, что, усыпив их бдительность своей услужливостью, он сумеет ускользнуть под покровом темноты, когда все уснут), с готовностью выполнял их требования.

– Прямо перед нами, и четверти мили не будет, находится Муммельзее, – на местном диалекте это означало Гоблинское озеро. – У него нет дна, и оно имеет особое свойство: что туда, в воду то есть, ни опустишь, оно превратится во что-нибудь другое. Ну, к примеру, ежели кто завяжет в платок несколько камешков и опустит их в воду на веревке, то вынет он или бобы, или рубины, или гадючьи яйца. Больше скажу, ежели камешков будет четное число, то и вынешь четное, а если нечетное – то все равно четное.

– Вот где жить-то хорошо! – заметил Ганс. – Сиди себе на бережку и делай из гальки рубины.

– Так ведь не угадаешь, что выйдет, – возразил крестьянин. – И могут получиться не драгоценные камни, а что-нибудь совсем другое.

– Даже если такое получится один раз из ста… Что ж, ради этого я готов сидеть на берегу много дней подряд.

Теперь уже несколько кавалеристов внимательно слушали, подавшись вперед. Даже те, кто держался поодаль и как будто не интересовался рассказом, прервали разговоры, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. И крестьянин, слишком поздно понявший, насколько заинтриговал солдат, поспешно сказал:

– Но там очень опасно! Это ж то самое озеро, о котором Лютер говорил, что оно проклято, и если туда камень бросить, сразу начнется страшная буря с градом, молниями, громом и страшным ветром, потому что там, в глубине, сидит на цепи сам дьявол.

– Нет, дьявол сидит в Полтерсберге, – небрежно бросил Ганс.

– Полстерберг? – Крестьянин сплюнул. – Да что в тех местах знают об ужасе? Тут, поблизости, крестьянин один жил, так у него лучшая плужная лошадь ногу сломала, и он ее зарезал. Тут его любопытство обуяло; он притащил труп к озеру и бросил туда. Коняга, конечно, ко дну пошла, но тут же всплыла – живая, но изменившаяся страшно: изо рта торчали зубья, что твои ножи, вместо четырех ног стало две, зато появились крылья, как у громадной летучей мыши. Чудище завизжало, как от страшной муки, и улетело в ночь, неведомо куда.

А что хуже всего, когда труп упал в воду, он водой плеснул, она попала крестьянину в лицо и начисто ему глаза выжгла, так что он тут же ослеп.

– Откуда же он узнал, во что превратилась его лошадь? – с ехидной улыбочкой спросил Ганс.

Крестьянин открыл было рот, тут же снова закрыл и, помолчав немного, продолжил:

– А еще, говорят, были там два головореза; они принесли труп женщины, которую…

– Зачем нам слушать твои побасенки, если мы можем пойти и увидеть все своими глазами?

Раздался одобрительный ропот, и после недолгих уговоров, подкрепленных острием ножа, крестьянин-пленник повел отряд дальше.

До Муммельзее пришлось добираться по сильно пересеченной местности без всяких дорог, и поэтому настроение солдат за время перехода заметно ухудшилось (чего и следовало ожидать). Да еще их недовольство было направлено в равной степени и на мошенника-проводника, и на Ганса, потому что когда они немного поразмыслили, то решили, что он затеял эту прогулку не потому, что верил, будто здесь можно разбогатеть – с какой стати опытный вояка мог бы поверить в такое? – а просто из-за своей извечной любви к пакостям.

Ганс, не замечая их настроения, сразу направился к краю полуразрушенного каменного причала. В фуражке он нес пару горстей спелых вишен, которые он ел одну за другой и сплевывал косточки в воду.

– А это еще что такое? – спросил он, развязно ткнув пальцем в сторону наполовину ушедшего в воду и покосившегося на один бок большого камня почти прямоугольных очертаний. Он был отлично виден в свете висевшей в безоблачном небе полной луны, от которой даже глубокой ночью было светло, как днем.

– Еще когда мой дед был молод, – сказал крестьянин с такой готовностью, будто стремился восстановить добрую репутацию, – герцог Вюртембергский приказал сделать плот, спустить его в воду и измерить глубину озера. Но когда свинцовое грузило утащило в воду восемь соединенных мерных канатов, но так и не достало дна, так вот, тогда плот, против всех свойств дерева, начал тонуть. Все перепугались до смерти и кинулись спасаться на берег. Выбраться на берег сухим не удалось никому, и, говорят, к старости все, кто был тогда на плоту, жестоко страдали от тяжких болезней.

– Значит, говоришь, это плот?

– Если присмотритесь, то даже увидите вырезанный на многих бревнах герб Вюртемберга. Конечно, подстерлось, но видно еще хорошо. – Крестьянин выразительно указал на какие-то чуть заметные узоры, которые доверчивый человек и впрямь мог бы счесть гербом.

Ганс со злобным видом обернулся к нему:

– Ах ты, негодяй! Я глаз не сводил с вишневых косточек, пока они тонули в воде, и с ними не происходило ровным счетом ничего! Из одной не получилось двух, две не превратились в семнадцать, и ни одна из них – ни одна! – не изъявила ни малейшего желания превратиться в рубин, или изумруд, или гадюку, или быка, или хотя бы рыбину.

Крестьянин принялся невнятно оправдываться и бочком, бочком, попытался обогнуть Ганса и выбраться с отходившего от берега причала. Ганс, в свою очередь, был категорически настроен не допустить этого. Так что получилась настоящая игра в кошки-мышки, где в роли мыши выступал крестьянин, а в роли целой своры кошек – кавалеристы. И, хотя численное преимущество было целиком и полностью на одной стороне, то на другой – хитрость и решимость отчаяния.

В конце концов Ганс совершил бросок, пытаясь ухватить крестьянина, и в то самое мгновение, когда жертва в очередной раз увернулась от его широко расставленных рук, обнаружил, что его же собственные товарищи с громким смехом подхватили его самого и швырнули в Муммельзее.

Ганс захлебываясь уходил все глубже и глубже. Вода была прозрачна, как хрусталь, и все же из-за неимоверной глубины казалась внизу черной, как уголь. Он был настолько разъярен подлой шуткой своих товарищей, что даже не заметил, как перестал захлебываться. А когда заметил, не успел удивиться тому, как изменились его ощущения, ибо его внимание отвлекло движение в глубине озера. Вдали мельтешили какие-то существа, очень похожие на лягушек, но по мере того, как он приближался к ним, они обретали все больше и больше сходства с людьми, не считая разве что того, что кожа у них была зеленой, а изящные развевающиеся одежды определенно были вытканы из водорослей и других подводных трав.

Все больше и больше этих водяных духов поднималось из глубины; они двигались, как ныряющие птицы, и вскоре окружили Ганса. Сильфы жестами и мимикой объясняли, что ему следует продолжать погружение, и было их столько, что Гансу оставалось лишь повиноваться.

И вот они, кружась, подобные стае птиц, спустившихся с небес и носящихся над самой землей, препроводили его в самые глубины Муммельзее.

Когда Ганс наконец легко коснулся дна одной ногой, взметнув небольшой клуб ила, а затем и второй, подняв второе облачко мути, он обнаружил, что его дожидается сильф или никс (он, увы, никогда не уделял внимания изучению таксономии озерных духов), облаченный в одеяния, сияющие золотом и серебром, и решил, исходя из этих примет, что перед ним не иначе как король Муммельзее.

– Добрый день, Ганс, – сказал король. – Полагаю, ты пребываешь в добром здравии?

– Господь бережет нас от бед и невзгод, дружище! – воскликнул Ганс. – Но откуда вы могли узнать мое имя?

– Что до этого, мой друг, то я читал о твоих приключениях примерно тогда же, когда и те подлецы, что прикидывались твоими друзьями, а сами бросили тебя в озеро. – Эспаньолка и усы короля плавно колебались в воде, и Ганс непроизвольно схватился обеими руками за горло, осознав вдруг, что дышит веществом, к которому смертные не приспособлены. Но тут король рассмеялся, и его смех был столь естественным и добродушным, что Ганс сам не заметил, как тоже засмеялся. Осознав же, что человек, способный смеяться, не может быть мертвым, равно как и не может испытывать трудностей с дыханием, он тут же отбросил свои страхи.

– Что это за место, – спросил Ганс, – и что за народ здесь живет?

– Ну, как говорится, что наверху, что внизу – все едино. У нас тут и крестьяне с хозяйствами, и города, и церкви, правда, бог, которого мы чтим, носит не то же имя, что ваш. Манник и аир собираем, чтобы крыть крыши. Поля пашем плугами, в которые запрягаем морских лошадей, а молоко получаем от морских коров, которых держим в хлевах. Рыбы-кошки ловят рыб-мышей, водяные гномы роют шахты в иле и добывают ракушки и драгоценные камни. Девушки наши покрыты чешуей, но они не менее прекрасны и не более скользки, чем в вашем, надводном мире.

Так, с разговором, король Муммельзее вел Ганса по живописной дороге к месту назначения, которого он пока не мог опознать, а все никсы, препровождавшие Ганса вниз, тянулись позади нестройной процессией, болтали между собой и смеялись, и порхали с одной стороны дороги на другую, и больше всего походили на большой косяк плотвы или еще какой-то рыбы. Они плыли над извилистой дорогой, потом преодолели лесок гигантских водорослей, за которым внезапно открылся вид на сияющий белый город.

Подводная столица поистине ошеломляла чудесами. Стены домов были настолько белы, что прямо-таки светились, поскольку, как объяснил король, они были оштукатурены растертым в пыль жемчугом. Пусть улицы и не были вымощены драгоценными камнями, зато из этих камней были выложены многочисленные фрески на стенах, изображавшие не эпизоды битв, а играющих детей или целомудренно общающихся влюбленных. Архитектура являла собой счастливое единение мавританского и азиатского стилей, где гармонически сочетались минареты и пагоды, а входы в домах имелись как на нижних этажах, так и на самых верхних. От внимания Ганса не укрылось отсутствие замков на дверях и стражников у входа во дворец – и всем увиденным им чудеса отнюдь не исчерпывались.

Величайшим из всех чудес, по мнению Ганса, оказалась юная сильфида Посейдония, королевская дочь, вышедшая приветствовать вернувшегося в город отца. В тот же миг, как перед его взглядом предстала ее безупречная изящная фигурка, Ганс решил, что должен непременно завоевать ее. Эта задача оказалась не такой уж трудной, поскольку он был хорошо сложенным мужчиной с прямой солдатской осанкой, а его неприкрытое восхищение заставило девушку радостно зардеться, но протеста не вызвало. Более того, водные жители были язычниками, их не связывали христианские нормы морали, и поэтому взаимная симпатия молодых людей быстро нашла физическое воплощение.

Время шло. Может быть, дни, а может, и месяцы.

Однажды, лежа в постели принцессы, на измятых простынях среди разбросанных подушек, заливаемых падавшим из окон спальни зеленовато-голубым светом полуденного прилива, Ганс откашлялся и нерешительно произнес:

– Не могла бы ты кое-что мне объяснить, о моя безмерно возлюбленная?

– Все что угодно, – ответствовала пылкая юная сильфида.

– Меня непрерывно занимает одна мысль; может быть, это совершенная мелочь, но она роится и копошится в самой глубине моего сознания, и я, как ни стараюсь, не могу от нее избавиться. Когда я только прибыл в эти достохвальные и изобильные земли, твой отец сказал, что читал о моих приключениях. Но каким чудом? В какой невообразимой книге?

– Ну как же? В этой, мой обожаемый проходимец. (Едва ли не самым привлекательным свойством сильфиды было то, что она любила Ганса именно таким, каким он был, ни на гран не заблуждаясь насчет его характера.) В какой еще книге может быть об этом написано?

Ганс обвел взглядом комнату.

– Я не вижу никакой книги.

– Ну, конечно же, глупый. Будь она здесь, как бы ты мог в ней оказаться?

– Не могу сказать, о отрада моих очей, ибо не вижу в твоем ответе совершенно никакого смысла.

– Поверь, что он прочел о тебе в этой книге и ты никогда не покидал ее.

Тут Ганс почувствовал, что в нем закипает гнев.

– Ты говоришь: в этой? В которой? Дьявол меня побери, если я хоть что-то понял из твоего ответа!

Тут смех в горле Посейдонии стих, и она воскликнула:

– Бедняжка! Ты и впрямь ничего не понимаешь, да?

– Неужели ты думаешь, что стал бы умолять тебя о прямом и ясном ответе, если бы что-то понимал?

Она посмотрела на него с печальной полуулыбкой и сказала после продолжительной паузы:

– Пожалуй, пора тебе поговорить с моим отцом.

– Неужели моей ласковой юной дочурке не хватает энергии, чтобы доставить тебе должное удовольствие? – осведомился король Муммельзее.

– Хватает, и даже более того, – ответил Ганс, давно привыкший к ошеломляющей прямоте речей сильфов.

– В таком случае довольствуйся ею и тем беззаботным существованием, которое ведешь, и не стремись выйти за пределы этих извечно благодатных страниц.

– Теперь и вы заговорили загадками! Величество, от этих штучек я уже начинаю сходить с ума. Умоляю вас, объясните мне все просто и понятно, как говорили бы с ребенком.

Король вздохнул:

– Ты знаешь, что такое книги?

– Конечно.

– Когда ты в последний раз читал какую-нибудь?

– Ну, я…

– Совершенно верно. А кто-нибудь из твоих знакомых?

– Я пребывал в обществе грубых вояк, которых можно было бы заманить в библиотеку только тем, что там имеется много растопки для костров, так что в том, что они не читали книг, нет ничего удивительного.

– Ты наверняка читал книги в юности. Можешь рассказать, о чем была хоть одна из них?

Ганс промолчал.

– Вот видишь? Действующие лица книг не читают книг. О да, они с шумом захлопывают их, когда кто-нибудь входит в комнату, или отбрасывают их в сторону, раздраженные чушью, которая там написана, или закрывают лицо книгой, которую якобы штудируют, пока кто-то пытается внушить им что-то такое, что их не устраивает. Но они не читают их. Иначе пошла бы сплошная рекурсия и каждая книга стала бы практически бесконечной, поэтому каждую из них нужно завершать без чтения тех книг, которые в ней упомянуты. Этим методом можно безошибочно установить, на которой стороне страницы ты лжешь – читал ли ты книгу в этом году? – Король вскинул бровь и умолк, ожидая ответа.

Ганс долго молчал и в конце концов сказал:

– Нет. Не читал.

– О том и речь.

– Но… как такое может быть? Каким образом мы?..

– Представить это проще всего на свете, – ответил король. – Я, например, обитаю в XI–XVII главах пятой книги некоего произведения под названием «Симплициссимус». Уверяю тебя, что это хорошая жизнь. Так что из того, что стены моего дворца тонки, как бумага, окна попросту нарисованы пером, а все мои действия не что иное, как прихоть автора? Я не могу ни стареть, ни умереть, и когда ты, сделав перерыв в романтической гимнастике, которой предашься в обществе моей дочери, наносишь мне визит, болтовня с тобой всегда развлекает меня.

Ганс мрачно уставился в окно, закрытое тонким, до полной прозрачности безукоризненно отполированным слоем перламутра.

– Нелегко, – сказал он, – поверить, что кого-то из твоих знакомых на самом деле не существует. – И продолжил после долгой паузы: – Но ведь в этом нет никакого смысла. Особенно если учесть, что нынешнее окружение мое и жизнь моя такие, что лучше не бывает. И все же я на войне навидался такого… Об этом даже думать тяжко. И уж совершенно непонятно, кто мог создать такой мир, как наш? Кого могут забавлять такие мерзости и жестокости, в которых, позвольте вас уверить, довелось поучаствовать и мне?

– Сударь, – ответил король. – Я не творец, но и творец, как я подозреваю, не пользуется особым уважением в его немыслимо огромном мире. Он может попасться тебе на улице, и ты не заметишь его. Очень может быть, что в беседе он не произвел бы на тебя благоприятного впечатления. В таком случае стоит ли ожидать от него большего, нежели он – а может быть, она – может с известным основанием ожидать от своего куда более могущественного Создателя?

– Вы хотите сказать, что мир нашего творца ничуть не лучше нашего мира?

– Не исключено, что даже хуже. По его трудам можно составить обоснованные представления о том мире, в котором он живет. Наше зодчество прихотливо и романтично. Следовательно, его архитектура скорее всего будет унылой и однообразной – наверно, серые бетонные плоскости, и все окна походят на другие, как близнецы, – иначе он вряд ли стал бы выдумывать для нашего мира такие очаровательные подробности.

– В таком случае раз наш мир так груб и жесток, то его должен быть воплощением мира и добронравия?

– Я бы сказал, что наш мир исполнен земной энергичности, тогда как его должен быть погружен в привычное лицемерие.

Ганс медленно покачал головой:

– Как получилось, что вы так хорошо осведомлены о мире, в котором мы живем, а я знаю так мало?

– Существуют два типа персонажей, сынок. Такие, как ты, прыгают из окон, держа в руках штаны, изображают из себя иноземных сановников, дабы обвести вокруг пальца жестокосердных епископов, в темном переулке попадают в засаду негодяев, вооруженных ножами, а придя домой раньше времени, обнаруживают свою новобрачную жену в постели с мужем любовницы.

– Если бы я вел дневник, можно было бы подумать, что вы его читали, – восхищенно сказал Ганс.

– Это потому, что ты принадлежишь к числу активных персонажей, главная задача которых – обеспечивать развитие сюжета. Я же из числа рефлексирующих персонажей, нужных для того, чтобы много говорить и таким образом раскрывать внутреннее содержание авторского повествования. Но я вижу, ты растерялся; давай-ка ненадолго покинем мою историю.

И легко и непринужденно, как будто перевернулась страница, Ганс оказался в прекрасном саду, залитом золотистым светом предвечернего солнца. Он стоял, а король Муммельзее восседал в кресле, походившем, несмотря на строгую простоту, на трон – такой трон, который мог бы завести для себя король-философ.

– Это ты очень верно подметил, – сказал король, отвечая на невысказанную мысль Ганса. – Не исключено, что при определенной поддержке ты и сам еще сможешь превратиться в рефлексирующего героя.

– Где мы находимся?

– Это сад моего дорогого друга доктора Вандермаста в Зайяне, где вечно послеполуденное время. Здесь мы провели с ним множество продолжительных дискуссий об энтелехии, и эпистемологии, и других малозначащих и эфемерных пустяках. Добрый доктор на время отлучился отсюда, так что мы можем поговорить наедине. Сам он проживает в книге, именуемой… впрочем, какая разница? Это одно из тех волшебных мест, где мы можем без волнения обсуждать природу мира. Более того, его, места, собственная природа такова, что мы вряд ли даже при желании смогли бы заняться здесь чем-нибудь другим.

Перед Гансом вдруг появилась колибри – возникла и повисла в воздухе, как стремительный оперенный драгоценный камень. Он протянул палец, и птичка зависла над ним так близко, что он ощущал кожей легкое шевеление ветерка, поднятого ее стремительно машущими крылышками.

– Что это за чудо? – спросил он.

– Это всего лишь моя дочь. Хоть ей и не положено участвовать в этой сцене, она все же заслужила право выразить свои желания – таким вот образным способом. Благодарю тебя, моя дорогая, теперь ты можешь удалиться. – Король хлопнул в ладоши, и колибри исчезла. – Если ты покинешь наше нынешнее королевство, она будет безутешна. Но, несомненно, вскоре появится другой герой, и Посейдония, будучи вымышленным персонажем, не выносит уроков из прежнего опыта и при этом не способна озлобиться на весь мужской пол как на своих обидчиков. Она встретит его столь же чистосердечно и радостно, как и тебя.

Ганс ощутил вполне объяснимый укол ревности. Но отбросил ее прочь.

– Скажите, сударь мой, это всего лишь ученая беседа? – спросил он, возвращаясь к прежней теме разговора. – Или тут имеется какая-то практическая сторона?

– Сад доктора Вандермаста – место совершенно необычное. Уверен, что, если бы ты пожелал покинуть наш мир, это легко можно было бы устроить.

– Но смог бы я потом вернуться?

– Увы, нет, – с печальным вздохом ответил король. – Одного чуда вполне достаточно для любой жизни. И добавлю, что, откровенно говоря, даже больше, чем мы оба заслужили.

Ганс подобрал с земли палку и несколько раз прошелся взад-вперед вдоль клумб, сшибая на ходу головки самых высоких цветов.

– Получается, что я должен решать, ничего толком не зная, так, что ли? Либо очертя голову броситься в пропасть, либо навсегда остаться на ее краю, терзаясь сомнениями? Это и впрямь совершенно чудесный жизненный опыт, как вы верно заметили. Но могу ли я удовольствоваться этой жизнью, зная, что существует и жизнь другая, но понятия не имея о том, куда она может повернуться?

– Успокойся. Если дело только в этом, то посмотрим, что может представлять собой альтернатива. – Король Муммельзее опустил голову и перевернул страницу лежавшего на его коленях фолианта в кожаном переплете, которого Ганс каким-то образом не замечал.

– Ты намерен и дальше лавку просиживать, витая в облаках, когда по дому ничего не сделано? Такого лентяя, как ты, еще свет не видывал!

Вслед за этой тирадой из кухни появилась, рассеянно почесывая на ходу задницу, толстая жена Ганса. Лицо Гретхен, некогда имевшее форму приятного овала, совсем округлилось, и если в прежние годы она на ходу постоянно приплясывала под музыку, слышную только ей одной, то теперь лишь изредка некрасиво подергивалась. И все же, когда Ганс увидел ее, в груди у него потеплело, как это случалось всякий раз.

Он отложил гусиное перо и присыпал песочком то, что уже успел написать.

– Ты совершенно права, моя дорогая, – ласково сказал он. – Ты всегда права.

По дороге во двор, где нужно было наколоть дров, принести воды и накормить борова, которого они откармливали к Масленице, он не преминул взглянуть на себя в зеркало, висевшее подле задней двери. Оттуда на него испуганно смотрел перемолотый жизнью старик, с жиденькой, словно молью поеденной бороденкой.

– Да, сударь мой, – пробормотал он себе под нос, – ты совсем не тот молоденький красавчик-солдат, который много лет назад завалил Гретхен в копну сена всего через несколько минут после знакомства.

Стоило ему выйти за дверь, как ветер хлестнул его по лицу пригоршней снежной крупы, и чурбаки в поленнице смерзлись между собой, так что ему пришлось еще колотить их обухом топора, чтобы можно было вытащить несколько и расколоть. Когда он добрел до колодца, то оказалось, что воду затянуло таким толстым слоем льда, что он вспотел, пробивая его. Потом он снял здоровый булыжник с крышки, закрывавшей ведро с кухонными помоями, и направился к хлеву, но поскользнулся на замерзшей лужице и вывернул ведро на себя. Это значило не только то, что придется устраивать внеочередную постирушку – что зимой превращалось в очень неприятное дело, – а еще и то, что нужно голыми руками собрать с земли, что удастся, потому что скользко ли, холодно ли, но борова все равно нужно кормить.

В конце концов, ворча сквозь зубы и жалуясь на жизнь, старый Ганс доплелся до дому, вымыл руки, переоделся в сухое и вновь сел за письмо. Через несколько минут в комнату вошла жена.

– Ну и холодина же здесь! – воскликнула она и принялась разводить огонь, хотя таскать дрова в эту комнатушку было так тяжело, что Ганс предпочитал мерзнуть, нежели делать лишнюю работу. Когда поленья затрещали, она подошла к нему, остановилась за спиной и положила руку ему на плечо.

– Снова пишешь письмо Вильгельму?

– А кому еще-то? – буркнул Ганс. – Мы тут трудимся до кровавых мозолей, чтобы послать ему денег, а ему лень даже написать! А когда он все же пишет, то лишь несколько слов! Пьянствует, шьет наряды у дорогих портных, влезает у них в долги, бегает за… – он успел вовремя прикусить язык, закашлялся и закончил: – Проводит время с женщинами неподобающего поведения.

– Ну, вспомни, когда ты был в его возрасте…

– В его возрасте я не позволял себе ничего подобного! – возмущенно заявил Ганс.

– Конечно, нет, – согласилась жена. Он, даже не оборачиваясь, чувствовал ее улыбку. – Конечно, мой любимый дурачок.

Она чмокнула его в макушку.

Когда Ганс вернулся, солнце как раз показалось из-за тучки, а сад сиял сотнями ярких цветов; несомненно, дело рук Посейдонии, решил он. Цветы игриво поворачивали к нему головки и раскрывали лепестки навстречу его взгляду.

– Ну, – спросил король Муммельзее. – Как оно там?

– Зубы выпали почти все, – мрачно сообщил Ганс, – и в боку у меня все время болело. Дети выросли и разъехались, так что в жизни той мне ничего не осталось, кроме как ждать смерти.

– Это не оценка, – сказал король, – а всего лишь набор жалоб.

– Вынужден признать, что в жизни там, за воротами, есть что-то… настоящее, что ли? Этакие достоверность и сложность, которых в нашей жизни, можно сказать, не хватает.

– Это уже что-то.

Переливающийся свет заметно померк, ветерок пробежал по кронам деревьев, заставив их вздохнуть.

– С другой стороны, в здешней жизни имеется ощущение какой-то осмысленности, чего там не чувствуется.

– И это тоже верно.

– Однако если в жизни и есть какой-то смысл – а я совершенно уверен, что так оно и есть, – то будь я проклят, если знаю, в чем он состоит.

– Ну, на это ответить очень просто, – сказал король. – Мы живем для того, чтобы развлекать читателя.

– А этот читатель… кто он такой на самом деле?

– Чем меньше знаешь о читателе, – с жаром воскликнул король Муммельзее, – тем лучше! – Он поднялся. – Мы долго говорили. В ограде этого сада имеются две калитки. Одна ведет обратно, туда, откуда мы пришли. Вторая… вторая ведет в другое место. То самое, куда ты только что заглянул.

– А у этого «другого места» есть какое-нибудь название?

– Некоторые называют его Реальностью, хотя уместность этого названия, конечно же, находится под вопросом.

Ганс подергал себя за ус, сунул кончик в рот, пожевал.

– Должен признаться, что вы ставите меня перед непростым выбором.

– И все же, Ганс, мы не можем остаться в этом саду навечно. Рано или поздно тебе придется выбирать.

– Конечно, сударь, вы правы, – ответил Ганс. – Я должен проявить твердость.

Сад застыл, ожидая его решения в полной тишине и неподвижности. Ни одна лягушка не тревожила зеркальную поверхность пруда. Ни одна травинка не колыхалась на лугу. Самый воздух, казалось, застыл от напряжения.

Он сделал выбор.

Таким образом Иоганн фон Гриммельсгаузен, которого за былую шалость прозвали на английский манер Джеком, но чаще называли просто Гансом, покинул узкие, стесняющие пределы литературы и заодно озера Муммельзее, сделавшись настоящим человеком и, следовательно, игрушкой для прихотей истории. Это означает, естественно, что он преставился несколько веков тому назад. Останься он вымышленной персоной, он и сейчас был бы с нами, но не обладал бы тем богатством впечатлений, в которые мы с вами погружены каждый день на протяжении всей жизни.

Верный ли выбор он сделал? Это одному Богу известно. А если окажется, что Бога нет, то мы уж точно никогда этого не узнаем.