Господь, возможно, знает, где Генри Лайден нашел этот удивительный костюм, но мы, конечно же, нет. В магазине маскарадных костюмов? Нет, для маскарадной одежды он слишком элегантен, вещь эта настоящая – не имитация. Широкие лацканы спускаются на дюйм ниже талии, раздвоенные фалды достигают лодыжек, брюки широкие, со складками на поясе, высокие, чуть ли не до солнечного сплетения, уходящие под белоснежную жилетку. На ногах Генри белые, на пуговицах, короткие гетры, служащие украшением и естественным продолжением белых кожаных туфель. На шее – жесткий, высокий воротник, острые кончики которого торчат из-под широкого, белого атласного галстука-бабочки, идеально завязанного. В «зуте», безусловно, есть что-то от парадного наряда дипломата, но вульгарность перевешивает чопорность, так что фрачные фалды и жилетка просто придают костюму особый шик, каким славились афроамериканские музыканты и другие представители шоу-бизнеса.

Сопровождает Генри в актовый зал и мрачный Пит Уэкслер, толкая перед собой тележку, нагруженную коробками с пластинками, Ребекка Вайлес смутно вспоминает, что в каком-то отрывке из старого фильма видела в таком костюме Дюка Эллингтона… или Кэба Коллоуэя? Перед ее мысленным взором возникает приподнятая бровь, сверкающая улыбка, обаятельное лицо человека, стоящего перед оркестром, но больше ничего (будь мистер Эллингтон или мистер Коллоуэй живы, они бы поведали Ребекке, что костюм Генри, безусловно, сшит одним из четырех портных, которые жили и работали в черных кварталах Нью-Йорка, Вашингтона, округ Колумбия, Филадельфии и Лос-Анджелеса, непревзойденных мастеров 30-х и 40-х годов, увы, уже умерших, как и их знаменитые клиенты. Генри Лайден точно знает, какой именно портной сшил его костюм и как он попал к нему, но при общении с такими людьми, как Ребекка Вайлес, Генри предпочитает озвучивать только ту информацию, которая уже известна). В коридоре, ведущем в актовый зал, белый костюм словно светится изнутри, усиливая черноту больших очков Генри в бамбуковой оправе, украшенной синими сапфирами.

Существует ли специальный магазин, продающий наряды великих музыкантов 30-х? Какой-то музей получил это сокровище и продал на аукционе? Ребекка более не может сдерживать любопытство.

– Мистер Лайден, где вы взяли такой необыкновенный костюм?

У них за спиной Пит Уэкслер вроде бы бормочет себе под нос, но достаточно громко, что за такими костюмами должны гоняться люди, этническая принадлежность которых начинается словом на букву «н».

Генри игнорирует реплику Пита и улыбается:

– Надо знать, где искать, ничего больше.

– Полагаю, вы никогда не слышали о си-ди, – говорит Пит. – Их появление – большой технический прорыв.

– Заткнись и тряси не сильно пластинки, – осаживает его мисс Вайлес. – Мы почти пришли.

– Ребекка, дорогая моя, позвольте мне, – вмешивается Генри. – Мистер Уэкслер имеет полное право высказать такое предположение. В конце концов, он не может знать, что в моей коллекции почти три тысячи компакт-дисков. А если человека, которому первоначально принадлежал этот костюм, называли ниггером, то я бы гордился, если б меня называли так же. Это была бы огромная честь. Я бы хотел, чтобы меня ею удостоили.

Генри останавливается. Ребекка и Пит следуют его примеру, каждый по-своему шокирован использованием запретного слова.

– И мы должны уважать тех, кто помогает нам в выполнении наших обязанностей, – продолжает Генри. – Я попросил мистера Уэкслера встряхнуть мой костюм, и он, по доброте души, выполнил мою просьбу.

– Да, – бурчит Пит. – Плюс к этому повесил ваш прожектор и расставил проигрыватель, динамики и прочее дерьмо по указанным вами местам.

– Премного вам благодарен, мистер Уэкслер. – Генри кланяется. – Я высоко ценю вашу столь необходимую мне помощь.

– Да ладно, – отмахивается Пит. – Я лишь выполняю свою работу, знаете ли. Но если вам что-то потребуется после того, как вы закончите, я помогу.

Пита Уэкслера приручили, не показывая ему ни трусиков, ни задницы. Ребекку это поражает. Слепой Генри или нет, но Ребекка понимает, что за двадцать шесть прожитых ею лет она впервые встречает столь неординарного человека. Бог с ней, с одеждой… откуда вообще берутся такие люди?

– Вы действительно думаете, что сегодня с тротуара за этими окнами пропал мальчик?

– Что? – спрашивает Ребекка.

– Похоже на то, – отвечает Пит.

– Что? – повторяет Ребекка, уже обращаясь к Питу Уэкслеру, не к Генри. – Что ты такое говоришь?

– Он меня спросил, я ему ответил, – пожимает плечами Пит. – Ничего больше.

Сверкая глазами, Ребекка шагает к нему.

– Это случилось на нашем тротуаре? Еще один ребенок, перед нашим зданием? И ты ничего не сказал ни мне, ни мистеру Макстону?

– Нечего было говорить, – защищается Пит.

– Может, вы сможете рассказать нам обоим, что в действительности произошло, – предлагает Генри.

– Конечно. Произошло то, что я вышел на улицу покурить, понимаете? – Уэкслер говорит правду, но не всю. Оказавшись перед выбором, пройти десять ярдов по коридору «Маргаритки» до мужской комнаты и бросить окурок в унитаз или пройти десять ярдов до входной двери и растереть его об асфальт автостоянки, Пит, само собой, остановился на втором варианте. – Я вышел за дверь и все увидел. Патрульная машина стояла у тротуара. Я подошел к зеленой изгороди, и там этот коп, молодой парень, его фамилия, кажется, Чита, загружал велосипед, вроде бы подростковый велосипед, в багажник. И что-то еще, точно я не разглядел, но что-то маленькое. А потом достал из бардачка мелок и сделал на тротуаре отметины.

– Ты с ним говорил? – спрашивает Ребекка. – Ты спросил, что он тут делает?

– Миз Вайлес, я говорю с копами, лишь когда этого не избежать, вы понимаете, о чем я? Чита, он даже меня не видел. И потом, он бы все равно ничего не сказал. У него было такое лицо… Я надеюсь, что успею добежать до сортира до того, как наложу в штаны, вот какое.

– Значит, он просто уехал?

– Именно так. А через двадцать минут появились два других копа.

Ребекка вскидывает руки, закрывает глаза, прижимает пальчики ко лбу, предоставляя Питу Уэкслеру великолепную возможность, которую он, естественно, не упускает, полюбоваться ее грудью, туго обтянутой блузкой. Зрелище, возможно, не столь волнительное, как ее зад у него над головой, но тоже ничего. Для отца Эбби вид буферов Ребекки Вайлес, обтянутых тонкой материей, что костер в холодную ночь. Для ее изящной фигурки они очень даже большие, и знаете что? Когда руки поднимаются, с ними поднимаются и буфера! Да если бы он знал, что она устроит такое шоу, сразу же рассказал бы о Чите и велосипеде.

– Ладно, хорошо. – Пальцы перемещаются на виски, руки поднимаются еще на дюйм-другой, она задумчиво хмурится, на мгновение напоминая статую на постаменте.

«Гип-гип-ура, – думает Пит. – Во всем есть светлая сторона. Если завтра с нашего тротуара утащат еще какого-нибудь маленького засранца, я буду только за».

– Ладно, ладно, ладно, – продолжает Ребекка, открывает глаза, опускает руки. Пит Уэкслер смотрит куда-то за ее плечо, лицо у него – маска бесстрастности, и она сразу понимает, что к чему. Святой Боже, ну и дикарь. – Все не так плохо, как я думала. Во-первых, ты видел лишь полисмена, укладывающего в багажник велосипед. Может, его украли. Может, его взял без спроса другой мальчик, а потом бросил и убежал. Коп мог разыскивать этот велосипед. Или мальчика, который ехал на этом велосипеде, сбила машина. Но даже если произошло самое страшное, не думаю, что нам это может повредить. «Макстон» не несет ответственности за происходящее вне его территории.

Она поворачивается к Генри, на лице которого написано, что он хотел бы находиться в сотне миль отсюда.

– Извините, я знаю, что мои слова звучат очень уж хладнокровно. Из-за этой истории с Рыбаком я расстроена не меньше других, учитывая, что двое детей погибли и еще одна девочка пропала. Мы все так расстроены, что соображаем с трудом. Но ужасно не хотелось бы, чтобы нас втянули в это дело, понимаете?

– Я прекрасно все вижу, – отвечает Генри. – Будучи одним из тех слепых, на которых постоянно ссылается Джордж Рэтбан.

– Ха! – вырывается у Пита Уэкслера.

– И вы со мной согласны, не так ли?

– Я – джентльмен и соглашаюсь со всеми. Я соглашаюсь с Питом в том, что наш местный монстр мог похитить еще одного ребенка. Патрульный Чита, или как его там, вроде бы выглядел слишком озабоченным, так что речь не могла идти о похищенном велосипеде. И я соглашаюсь с вами, что «Макстон» нельзя винить за случившееся.

– Верно, – кивает Ребекка.

– Если только здесь нет человека, имеющего отношение к убийствам этих детей.

– Но это невозможно! – восклицает Ребекка. – Большинство находящихся у нас мужчин не могут вспомнить даже собственного имени.

– Десятилетняя девочка сможет справиться с любым из этих доходяг, – поддакивает Пит. – Даже те, кто не страдает старческой болезнью, ходят в собственном… вы понимаете.

– Вы забываете про персонал, – говорит Генри.

– Что? – Ребекка на мгновение теряет дар речи. – Да перестаньте… Это безответственное заявление.

– Ваша правда. Возможно. Но, если все это будет продолжаться, никто не может быть вне подозрений. Таково мое мнение.

По спине Пита Уэкслера вдруг пробегает холодок: если городские копы начнут допрашивать пациентов «Макстона», его «развлечения» могут вытащить на свет божий и Уэнделл Грин устроит себе еще один праздник. И тут ему приходит в голову блестящая идея, которую он сразу же озвучивает, в надежде произвести впечатление на миз Вайлес:

– Знаете что? Копы должны поговорить с этим парнем из Калифорнии, знаменитым детективом, который прищучил Киндерлинга два или три года назад. Он, кажется, живет где-то неподалеку. Нам нужен такой ас. Нашим копам Рыбак не по зубам. А этот парень, он, возможно, с ним справится.

– Как к месту вы это сказали, – поворачивается к нему Генри. – Я с вами полностью согласен. Пора Джеку Сойеру браться за дело. Я переговорю с ним еще раз.

– Вы его знаете? – спрашивает Ребекка.

– О да, – кивает Генри. – Знаю. Но мне тоже пора браться за дело, не правда ли?

– Еще есть несколько минут. Пока все на улице.

Ребекка выводит его из коридора в актовый зал, и втроем они пересекают его, направляясь к возвышению. Микрофон Генри поблескивает перед столом, на котором стоят динамики и проигрыватель.

– Места тут много, – говорит Генри с пугающей Ребекку точностью.

– Неужели вы это чувствуете?

– Безусловно, – отвечает Генри. – Мы, должно быть, близко.

– Все перед вами. Вам нужна помощь?

Генри выставляет ногу, постукивает по полу импровизированной сцены. Проводит рукой по торцу стола, находит микрофон.

– На данный момент нет, дорогая. – И поднимается на возвышение. Касаясь рукой стола, огибает его, находит проигрыватель. – Все отлично. Пит, вас не затруднит поставить коробки с пластинками на стол? Ту, что сверху, вот сюда, следующую – справа от нее.

– Каков он, ваш друг Джек? – спрашивает Ребекка.

– Дитя шторма. Котик, но с острыми когтями. Должен сказать, иной раз с ним очень нелегко.

Через раскрытые окна доносится шум толпы, гул разговоров прорезывает детские крики и песни, исполняемые под аккомпанемент дребезжащего старого рояля. Пит уже положил на стол коробки с пластинками.

– Я, пожалуй, пойду, потому что Шустрик, наверно, уже ищет меня. После того как они придут сюда, предстоит большая уборка.

Пит выходит, катя перед собой тележку. Ребекка спрашивает, чем она может помочь.

– Верхний свет включен, не так ли? Пожалуйста, погасите его и подождите, пока появится первая волна. Потом включите розовый прожектор и готовьтесь к тому, что сердце выскочит у вас из груди.

– Вы хотите, чтобы я выключила свет.

– Вы все поймете.

Ребекка идет к двери, выключает верхний свет и, как и обещал Генри, все понимает. Мягкий дневной свет, вливающийся в окна, заменяет слепящий глаз электрический. Актовый зал словно плывет в туманной дымке. «Розовый луч будет здесь к месту», – думает Ребекка.

На лужайке заканчивается прелюдия к танцам. Старички и старушки доедают клубничные пирожные и допивают газировку за столиками, а господин в соломенной шляпе и красных подтяжках, играющий на рояле, с последними громкими аккордами «Сердца и души» закрывает крышку клавиатуры и встает под аплодисменты. Внуки, которым никак не хотелось (а что делать?) идти на этот фестиваль, теперь шныряют между столами и инвалидными креслами, избегая взглядов родителей и надеясь заполучить последний воздушный шарик у женщины в клоунском наряде и огненно-рыжем парике, которая их раздает.

Элис Уитерс аплодирует пианисту: сорок лет тому назад под ее руководством он из-под палки постигал азы игры на рояле, зато теперь польза очевидна: он может заработать несколько баксов в свободное от основной работы (продает спортивные костюмы и бейсболки на Чейз-стрит) время. Чарльз Бернсайд, отмытый добросердечным Батчем Йерксой, в белой рубашке и грязных широченных штанах стоит чуть в стороне от толпы под большим дубом, не аплодирует – недовольно фыркает. Расстегнутый воротник оголяет морщинистую шею. Время от времени он вытирает рот рукой или ковыряет иззубренным ногтем в зубах, но не двигается. Выглядит так, будто его высадили на обочине дороги, да там и оставили. Если кто-то из расшалившихся внуков приближается к Берни, его тут же уносит в сторону, словно отталкивает неким силовым полем.

Между Элис и Берни три четверти резидентов «Макстона» доедают пирожные за столами, тяжело ходят, опираясь на палочки, сидят в креслах-каталках, зевают, дремлют, смеются, пердят, вытирают свежие пятна, оставленные клубникой на одежде, смотрят на родственников, на свои дрожащие руки, в никуда. Полдюжины тех, кто дальше всех ушел от реальности, сидят в конических ярко-красных или ярко-синих шляпах, символизирующих праздничное веселье. Женщины с кухни уже ходят между столами с большими мусорными мешками из черного пластика, потому что очень скоро им нужно возвращаться на рабочие места и готовить картофельный салат, картофельное пюре, тушенный в сметане картофель, тушеную фасоль, салат с «Джелло», салат с маршмэллоу, салат со взбитыми сливками плюс, разумеется, большой клубничный торт!

Бесспорный и наследственный суверен этого королевства Шустрик Макстон, который в данный момент очень уж похож на скунса, забившегося в грязную нору, последние девяносто минут только улыбался и пожимал руки, и теперь сыт по горло и первым, и вторым.

– Пит, – рычит он, – где тебя так долго носило? Начинай складывать стулья. И помоги мне загнать всех этих в актовый зал. Пора в путь. Фургоны катятся на запад.

Пит занимает исходную позицию, а Шустрик дважды громко хлопает в ладоши, потом вскидывает руки.

– Слушайте все, – кричит он во весь голос. – Какой, однако, чудесный день подарил нам Господь для нашего замечательного праздника. Лучше просто быть не может!

Конечно же, с ним соглашаются.

– А теперь, друзья мои, вот о чем я вас попрошу. Покажите, что вы довольны и погодой, и праздником, и помощью наших добровольцев и сотрудников.

Ему отвечают громкими аплодисментами.

– Отлично! Знаете что? Как сказал бы Джордж Рэтбан, даже слепой может видеть, как здорово мы проводим время. Я это вижу, но наша программа еще не исчерпана. У нас в гостях величайший диджей, о котором вы только слышали, знаменитый Симфонический Стэн, знаток больших оркестров, он готов открыть свое шоу в актовом зале, танцы и музыка до праздничного обеда, и он обошелся нам очень дешево… только не повторяйте ему мои слова! Итак, друзья и родственники, вам пора попрощаться и позволить вашим близким насладиться музыкой и танцами. А музыка нас ждет неповторимая. Думаю, я тоже закружусь в танце с какой-нибудь очаровательной дамой.

Серьезно, друзья мои, нам пора надевать туфли для танцев. Пожалуйста, поцелуйте папу или маму, бабушку или дедушку, попрощайтесь, и по пути к воротам вы, возможно, что-нибудь пожертвуете нам на расходы. Для этого на рояле стоит корзинка. Десять долларов, пять, сколько можете пожертвовать, чтобы помочь нам и дальше устраивать вашим близким такие вот праздники. Мы делаем это из любви, но половина ее – ваша любовь.

И за удивительно короткий промежуток времени (Шустрика Макстона такой темп не удивляет, он понимает, что редко кто хочет задерживаться в доме престарелых дольше положенного) родственники успевают обнять и поцеловать своих стариков, собрать малышню и ретироваться на автостоянку. Большинство не забывает по пути подойти к роялю, на котором стоит корзинка для пожертвований.

Едва родственники потянулись к своим автомобилям, Пит Уэкслер и сам Шустрик начинают загонять стариков в дом. Если Шустрик вежлив, хотя бы на словах: «Разве вы не понимаете, миссис Сиверсон, как мы хотим, чтобы вы получили удовольствие от музыки?» – то Пит, конечно же, погрубее: «Давай, старина, пора тебе шевелить копытами». Но оба не забывают про то, чтобы подтолкнуть, кого надо, где-то тихонько, а где и не очень, направляют инвалидные кресла в нужную сторону.

Находящаяся в актовом зале Ребекка Вайлес наблюдает, как некоторые из жильцов «Макстона» развивают опасную для их здоровья скорость. Генри Лайден застыл за коробками с пластинками. Его костюм мерцает, голова – темный силуэт на фоне окна. Не имеющий времени пялиться на грудь Ребекки Пит Уэкслер заводит Элмера Джесперсона в актовый зал и тут же бросается на поиски Торвальда Торвальдсона, главного врага Элмера, делящего с ним комнату М12. Элис Уитерс входит сама и, сложив руки под подбородком, ждет, когда же зазвучит музыка. Высокий, костлявый, с провалившимися щеками, Чарльз Бернсайд появляется следом и быстро отходит в сторону. Когда взгляд его пустых глаз останавливается на Ребекке, по ее телу пробегает дрожь. Следующий брошенный на нее взгляд принадлежит Шустрику Макстону, который толкает инвалидное кресло с Флорой Флорстад. К взгляду добавляется веселая улыбка. Время – деньги, оно конечно, но и деньги – это деньги, так что пора начинать шоу. Первая волна, говорил ей Генри… так это же и есть первая волна, не так ли? Она смотрит на своего гостя, думает, как спросить, и уже получает ответ, потому что Генри дает ей отмашку: пора.

Ребекка включает розовый прожектор, и голоса практически всех находящихся в актовом зале, даже тех, кто давно уже ни на что не реагирует, сливаются в едином: «А-а-а-х». Костюм, рубашка, гетры Генри Лайдена сверкают в световом конусе, а он сам подплывает к микрофону с вращающейся на ладони правой руки двенадцатидюймовой пластинкой. Его зубы блестят, так же как и густые серебряные волосы, сапфиры в оправе черных очков хитро подмигивают. Генри словно уже танцует… только он и не Генри вовсе; ни в коем разе, Рене, как нравится кричать Джорджу Рэтбану. Костюм, гетры, зачесанные назад волосы, очки, даже дивный конус розового света – всего лишь сценические декорации. Самая удивительная трансформация происходит с Генри, фантастически многоликим человеком. Перевоплощаясь в Джорджа Рэтбана, он становится Джорджем на все сто процентов. То же можно сказать и о Висконсинской крысе, и о Генри Шейке. Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как он доставал Симфонического Стэна из шкафа, тогда он поразил всех на музыкальном фестивале в Мэдисоне, но костюм по-прежнему сидит на нем как влитой, он создан для этого костюма. Они являют собой единое целое и, кажется, вместе перенеслись в настоящее из уже достаточно далекого прошлого.

Вращающаяся на его ладони пластинка напоминает береговой сигнальный шар.

Любую свою программу Симфонический Стэн начинает одной и той же пластинкой – «В настроении». И хоть он не презирает Гленна Миллера, как некоторые фанаты джаза, за долгие годы мелодия эта ему изрядно поднадоела. Но она всегда выполняет порученное ей дело. Даже если у слушающих нет выбора, кроме как танцевать одной ногой в могиле, а другой на банановой кожуре, они танцуют. Кроме того, он знает, что Гленн Миллер, после того как его призвали в армию, рассказал аранжировщику Билли Мэю о своих планах «вернуться с этой войны героем», и ведь сдержал слово, не правда ли?

Генри наклоняется к микрофону, небрежным жестом ставит вращающуюся пластинку на проигрыватель. Аплодисменты толпы сливаются с восторженным: «О-о-ох».

– Добро пожаловать, добро пожаловать, достопочтенные поклонники и поклонницы джаза, – приветствует собравшихся Генри. Его слова вырываются из динамиков бархатным голосом радиокомментатора 1938 или 1939 годов, голосом ведущих программы в дансингах и ночных клубах от Бостона до Каталины. Такого голоса нынче уже не услышать. – Скажите мне, дамы и господа, как, по-вашему, можно ли представить себе лучшую затравку, чем музыка Гленна Миллера? Смелее, братья и сестры, я хочу услышать ваше: «Не-е-е-ет».

Из резидентов «Макстона» (некоторые уже на танцплощадке, другие – вокруг на инвалидных креслах) исторгается коллективный шепот, не крик, конечно, скорее шелест осеннего ветра в голых ветвях. Симфонический Стэн хищно скалит зубы, вскидывает руки, а потом вдруг взмывает в воздух и делает полный оборот, словно танцор, вдохновленный Чиком Уэббом. Фалды распростерты, как крылья, сверкающие ноги взлетают и приземляются и взлетают вновь. На ладонях у него уже две пластинки, одна таинственно исчезает, вторая ложится на проигрыватель, где ее ждет игла.

– А теперь, дорогие мои поклонники и поклонницы джаза, прошу любить и жаловать Сентиментального джентльмена, мистера Томми Дорси. Давайте послушаем, как Дик Хаймс, краса и гордость Буэнос-Айреса, задает музыкальный вопрос: «Как мне узнать тебя». Фрэнк Синатра еще пешком ходит под стол, братья и сестры, но жизнь все равно хороша, как выдержанное вино.

Ребекка Вайлес не может поверить тому, что видит. Этот парень вытащил на танцплощадку практически всех, даже сидящих в инвалидных креслах, они тоже танцуют, пусть и не вставая с кресел. Облаченный в экзотический наряд, Симфонический Стэн, Генри Лайден, напоминает она себе, великолепен, второго, как он, просто нет. Он… словно пользуется машиной времени и создает вокруг себя подлинную атмосферу далекого прошлого. Он говорит и показывает старикам то, что они хотят слышать и видеть. Он вернул их к жизни, вытряхнул из них те остатки юности, о существовании которых они, возможно, и не подозревали. Что же касается Симфонического Стэна, то выглядит он как элегантный дервиш, на ум Ребекке приходят определения: обходительный, изысканный, учтивый, сексуальный, изящный, которые одновременно, возможно, применимы только к нему. А что он вытворяет с пластинками! Как ему это удается?

Она не осознает, что отбивает туфелькой ритм и раскачивается в такт музыке, пока Генри не ставит пластинку Арти Шоу «Начало начал». Тут она просто начинает танцевать. Никогда раньше актовый зал не видел столько скользящих в танце стариков. Элис Уитерс сияет в объятиях обычно мрачного Торвальда Торвальдсона. Ада Мейерхофф и «Том-Том» Ботчер кружат вокруг друг друга на инвалидных креслах, наслаждаясь божественным звучанием кларнета Арти Шоу. Ребекка растрогана до слез, улыбается, поднимает руки, кружится, и тут ее подхватывает и умело ведет в танце брат-близнец Том-Тома, восьмидесятишестилетний Херми Ботчер, бывший учитель географии и К17, ранее считавшийся сухарем. В фокстроте вытаскивает ее на середину танцплощадки.

– Не могу допустить, чтобы такая красавица танцевала одна, – говорит Херми.

– Херми, я готова пойти за вами куда угодно, – отвечает она.

– Давайте подойдем поближе к сцене. Я хочу получше разглядеть этого парня в его модном наряде. Говорят, он слеп, как летучая мышь, но я в это не верю.

Его рука крепко охватывает ее талию, бедра четко следуют ритму Арти Шоу, они приближаются к возвышению, на котором Симфонический Стэн вращает на ладони очередную пластинку в ожидании окончания этой. Ребекка может поклясться, что Стэн/Генри не только чувствует ее присутствие, но даже подмигивает ей! Но такого не может быть… не так ли?

Симфонический Стэн элегантным движением убирает пластинку Шоу, укладывает новую на проигрыватель.

– А теперь, когда мы как следует поразмялись, давайте попрыгаем с Вуди Эрманом и «Диким корнем». Эта мелодия посвящается дамам, в особенности даме, благоухающей «Калуксом».

Ребекка смеется:

– О дорогой!

Генри/Стэн унюхал и узнал аромат ее духов!

Не испугавшись темпа, заданного «Диким корнем», Херми Ботчер отступает на шаг, поднимает руку, закручивает Ребекку. Потом ловит в объятия и кружит в другую сторону. В танце они приближаются к другому краю эстрады, где, глядя на Симфонического Стэна, стоят Элис Уитерс и мистер Торвальдсон.

– Должно быть, он имел в виду вас, – говорит Херми, – потому что духи у вас потрясающие.

– Где вы так научились танцевать? – спрашивает Ребекка.

– Мой брат и я выросли в городе. Учились танцевать перед музыкальным автоматом в «Аллуэттсе», в Ардене. – Ребекка знает «Аллуэттс», на Главной улице Ардена, но музыкальный автомат исчез оттуда аккурат в то время, когда Джонни Матис вылетел из чартов. – Если вам нужен хороший танцор, ищите городского мальчика. Том-Том, он всегда танцевал лучше всех. Даже сейчас, в своем кресле, он никогда не собьется с ритма.

– Мистер Стэн, эй, мистер Стэн? – Элис Уитерс вскидывает голову, у рта складывает ладони рупором. – Вы принимаете заявки?

Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос:

– Я пришел сюда первым, старуха.

Неприкрытая грубость заставляет Ребекку остановиться. Правая нога Херми мягко опускается на ее левую, тут же соскальзывает, травмируя не сильнее, чем поцелуй. Возвышаясь над Элис, Чарльз Бернсайд смотрит на Торвальда Торвальдсона. Торвальдсон отступает на шаг и дергает Элис за руку.

– Разумеется, дорогая моя. – Стэн наклоняется к Элис. – Скажите мне, как вас зовут и что бы вы хотели услышать.

– Я – Элис Уитерс, и…

– Я пришел сюда первым, – громко повторяет Берни.

Ребекка смотрит на Херми, тот качает головой, предлагая ей не вмешиваться. Пусть и городской мальчик, он напуган не меньше Торвальда Торвальдсона.

– «Лунный свет», пожалуйста. Бенни Гудмана.

– Моя очередь, старая задница. Я хочу услышать «Кошмар леди Магоуэн» в исполнении Вуди Эрмана.

Херми наклоняется к ушку Ребекки:

– Никто не любит этого человека, но он всегда добивается своего.

– На этот раз у него не получится, – отвечает Ребекка. – Мистер Бернсайд, я хочу, чтобы вы…

Симфонический Стэн прерывает ее взмахом руки. Поворачивается к обладателю неприятного голоса.

– Ничего не выйдет, мистер. Песня называется «Сон леди Магоуэн», но сегодня я не взял с собой эту пластинку.

– Ладно, приятель, тогда «Мне не терпится начать» Банни Беригэна.

– О, как мне нравится эта песня, – восклицает Элис Уитерс. – Да, поставьте «Мне не терпится начать».

– С удовольствием, – говорит Симфонический Стэн нормальным голосом Генри Лайдена, снимает с проигрывателя одну пластинку, ставит другую, из первой коробки, но когда поворачивается к микрофону, видно, что настроение у него заметно испортилось. – Я летал по миру на самолете, я готовил революцию в Испании. Мне не терпится начать. Посвящается очаровательной Элис и Тому, кто бродит в ночи.

– Ты всего лишь обезьяна на шестке, – бросает Берни.

Из динамиков льется музыка. Ребекка похлопывает Херми по плечу и направляется к Чарльзу Бернсайду. Сталкиваться с ним ей не доводилось, но она всегда испытывала к нему отвращение. Теперь же он ее достал. И по голосу это чувствуется.

– Мистер Бернсайд, вы должны немедленно извиниться перед Элис и нашим гостем. Вы – грубиян и нахал, поэтому, извинившись, вы отправитесь в свою комнату, где вам самое место.

Ее слова результата не приносят. Плечи Берни поникли, на лице глупая улыбка, пустой взгляд устремлен в никуда. Похоже, он не может вспомнить собственного имени, какой там Банни Беригэн. В любом случае Элис Уитерс уже танцует, а Симфонический Стэн переместился к другому концу сцены и стоит в конусе розового света, глубоко задумавшись. Пожилые пары кружатся по площадке. Херми Ботчер жестами предлагает ей последовать их примеру.

– Я очень сожалею, что так вышло, – говорит она Стэну/Генри.

– Вам нет нужды извиняться. «Мне не терпится начать» была любимой мелодией моей жены. В последние несколько дней я много о ней думал. Вот эта просьба, можно сказать, и застала меня врасплох. – Он пробегает пальцами по волосам, вскидывает руки, вновь входя в роль.

Ребекка решает оставить его в покое. Собственно, она решает оставить в покое всех. Сославшись на дела, извиняется перед Херми и, лавируя среди танцующих, направляется к выходу из актового зала. Каким-то образом Берни добрался до коридора раньше. Подволакивая ноги, опустив голову, он держит курс на крыло «Маргаритка».

– Мистер Бернсайд, – говорит она, – вы можете дурить всех, но я хочу, чтобы вы знали, что меня вам не обмануть.

Старик поворачивается. Сначала перемещается одна ступня, потом колено, негнущаяся талия, вторая ступня, наконец, костлявое тело. Голова Бернсайда висит на тонкой шее, демонстрируя Ребекке лысину, испещренную коричневыми бляшками. Длинный нос торчит, как руль яхты. С той же медлительностью голова поднимается, открывая мутные глаза и полураскрытый рот. Потом глаза вдруг загораются злобой, губы хищно растягиваются.

Не отдавая себе отчета, Ребекка в испуге отступает на шаг. А губы Берни растягиваются все сильнее, в крайне неприятной ухмылке. Ребекке хочется убежать, но она злится, что выкажет страх перед этим немощным стариком, а потому остается на месте.

– Леди Магоуэн приснился плохой, очень плохой сон, – сообщает ей Берни. Говорит он медленно, словно накачанный снотворным, в полусне. – И леди Софи приснился кошмар. Только ей – куда более страшный. – Он хихикает. – Король был в своем казначействе. Подсчитывал свои богатства. Это видела Софи, когда засыпала. – Хихиканье становится визгливым, он произносит еще два слова, вроде бы «мистер Манчинг». Потом нижняя челюсть вновь отпадает, Ребекка видит желтые, неровные зубы, меняется и лицо. Черты заостряются, в глаза вдруг возвращается разум. – Вы знаете мистера Манчана? Мистера Манчана и его маленького друга Горга? Вы знаете, что случилось в Чикаго?

– Прекратите немедленно, мистер Бернсайд.

– А что вы знаете о Фрице Хаармане? Его еще звали Вампир, Вампир, Вампир Ганновера, да, да, да. У всех, всех, всех бывают кошмары, ха, ха, ха, хо, хо.

– Перестаньте так говорить! – кричит Ребекка. – Вам меня не обмануть!

Но разум, блеснув в глазах Бернсайда, уходит. Они вновь мутные.

– Бам-бам, Берн-Берн.

– Ладно, обед в семь, если вы захотите есть, – говорит Ребекка. – Идите к себе и поспите.

Берни бросает на нее тупой взгляд, медленно начинает отворачиваться от нее, останавливается.

– Вы можете записать. Фриц Хаарман. В Ганновере. – Губы вдруг изгибаются в озорной улыбке. – Когда король придет сюда, мы, возможно, потанцуем.

– Нет, благодарю. – Ребекка в ужасе отворачивается и, стуча высокими каблучками, спешит по коридору, чувствуя на себе неприятный взгляд Бернсайда.

Сумочка Ребекки лежит на ее столе в приемной кабинета Шустрика. Прежде чем войти в кабинет, она вырывает листок из блокнота, записывает: Фриц Хаарман (?), Ганновер (?) и сует листок в среднее отделение сумочки. Возможно, это ничего не значащие слова, но кто знает? Она в ярости, потому что позволила Бернсайду напугать себя, и, если найдет способ использовать эту чепуху против него, приложит все силы, чтобы вышибить мерзкого старика из «Макстона».

– Детка, это ты? – спрашивает из кабинета Шустрик.

– Нет, это леди Магоуэн и ее гребаный кошмар. – Она входит в кабинет и видит, что Шустрик сидит за столом и радостно пересчитывает купюры, брошенные сыновьями и дочерьми его клиентов в корзину для пожертвований.

– Моя маленькая Бекки какая-то взъерошенная, – говорит он. – Что случилось? Один из наших зомби оттоптал тебе ногу?

– Не зови меня Бекки.

– Эй, эй, выше голову. Ты не поверишь, сколько денег вытряс сегодня из родственничков твой сладкоголосый бойфренд. Сто двадцать шесть баксов! Нигде и никем не учтенных! Ладно, так что случилось?

– Чарльз Бернсайд напугал меня, вот что. Ему самое место в психиатрической клинике!

– Ты шутишь? Этот зомби – просто золотое дно. Пока Чарльз Бернсайд способен дышать, для него всегда найдется место в моем сердце. – Улыбаясь, он потрясает в воздухе купюрами. – А если у тебя есть место в моем сердце, сладенькая, тебе всегда найдется место в «Макстоне».

Вспомнив слова Бернсайда: «Король был в своем казначействе. Подсчитывал свои богатства», – она почувствовала, будто ее вываляли в грязи. Если бы Шустрик не улыбался столь радостно, полагает Ребекка, она могла бы принять его за того пациента, которого он так любит. «У всех, всех, всех бывают кошмары, ха, ха, ха, хо, хо». Достаточно точное описание Френч-Лэндинга во времена Рыбака. Странно, но можно подумать, что Шустрик, точно так же, как и старина Берни, не замечает этих убийств. Ребекка ни разу не слышала, чтобы в разговоре он коснулся преступлений Рыбака, кроме того случая, когда пробурчал, что никому не может сказать о предстоящей рыбалке, пока Дейл Гилбертсон не оторвет от стула свою толстую задницу и не займется делом.